Встречались они – не могли не встречаться. Просто любил он ее одну, и она его одного любила. Встречались, чтоб друг в друга скользнуть-уйти-спрятаться, выпить там все до донышка, до кусочка шкурки, к какой в чем только душа прицепилась, и назавтра разбежаться. Или на послезавтра. Потому независимые очень он и она. Любовь – любовью, а независимость. Чтоб он не подумал, не смел, как ей без него ни мига жизни не надо, ни секундочки. И ему без нее. Главное, чтоб друг про друга не подумали. Другие пусть – нет их меж ними, никого нет.
Однажды сидели напротив опустелые, но душа проснулась уже и в ней независимость. Вдруг он или она между так, невзначай:
– Будем катиться в потоке жизни уныло? Или рискнем на судьбу? Мы ни о чем никогда не жалеем, так? Монетку вверх и с нею в глотку жизни нашей воткнем развилку: орел – расстаться навсегда, решка – навсегда соединиться. Пусть?
Пусть… Никто и глазом не повел… Монетка вверх и завертелась под потолком, на пол, покатилась к ножке стола, там замерла на миг в раздумьи и легла… Орлом кверху легла.
Ах, какие стали у нее глаза – все слезы мира запросились в них! Но справилась, совладала. Он отвернулся и просевшим голосом:
– Никто… никогда… ни о чем не жалеет?
– Никто… ни о чем… никогда… – она отозвалась.
Встали независимые очень и ушли, не оглядываясь, каждый в свою жизнь. Ту самую, какой вдруг не стало.
А стало ей приключение. Ах, как она мужчинами играла и выигрывала! Всегда выигрывала, потому играла. Они любили, ненавидели, презирали, она играла. Самозабвенно, страстно, но лишь играла. Пока не наскучило. И он играл. Играл всегда лениво, без остервененья. Нравилось завлечь, запутать, три короба наврать честных признаний, а когда красавица лощеная изготовилась – удрать. Удрать на улицу, к девке, чтоб где-нибудь в углу с ней переткнуться. Слухи поползли, мол, в голубизне весь, импотент. Пусть… Стали девушки на него ставки делать: кому добиться им соблазненной быть. Пусть – ему скука все, зевота.
Однажды случились вместе где-то меж играми. За столом напротив взглядом зацепились и утонули друг в друге так, что снова в комнате той вдвоем и снова монетка та в руке у него ли… у нее… И снова она под потолок и покатилась по полу, покатилась, у ножки стола замерла на дольку одну секундочки и легла. Кверху решкой легла.
Так две независимости рядышком сошлись, чтоб навсегда. Сошлись и решать принялись, какая важнее, от какой жизнь их теперь рассчитывать? Которая есть на самом деле власть? Выясняли как? Да по всякому. Сперва громко, с битьем посуды, веселой руганью, от штанов и юбок освобожденьем для… Потом им стали попадаться слова, какими размазать, растереть человека, унизить, уничтожить легко. Легче легкого. Ах, какие им удавались слова! Таких просто меж людьми не бывает, а тут вот. Потому любовь и каждый знает, как любимому человеку жить, чтоб счастье ему и вместе. Из знания этого и любви злоба-ненависть прорастала и вырастала: как смеет не слышать, не понимать! Злоба-ненависть наполняла дом весь до неба и опадала примирением… Из бессилия и опустошения примирением… До другого раза, до следующего…
Однажды в глазах его сумела прочесть ясное желанье убить, но лишь избил. И ушел, и три дня-три ночи не было, и принесли без чувств. Когда пришел в них, плакал, мазал слезы по лицу, ноги рвался поцелуями все, но не мог, из-за сломанных ребер шевельнуться не мог… Они ребенка тогда завели как символ любви их предвечной. Но это ничто и никак – великая битва за правоту свою, за справедливость, за власть вновь вздымалась ввысь и опадала. Только теперь открылась дверца с угрозами… Угрозами убить себя, друг друга, ребенка… О-о-о! Этот ребенок! Ребенок этот совсем не зря появился, не напрасно. Каких с ним высот удалось достичь в злобе-ненависти – не описать. Пушкину не описать и Амирхану. Какому Амирхану? Такому, который в ненависти, говорят, прославлен в народах и погиб через нее, а Пушкин – он везде Пушкин.
Катилось все, пока не поломало его случаем так, что не встать долго, и она приняла его в полную заботу и владение. И стало ей счастье, и взор ее горел теперь торжеством и любовью, а его – любовью и ненавистью. Он часа ждал. Своего часа, когда встанет и за все отомстит! За любовь ее отомстит, за заботу. Только встал он когда, глянул, увидал, что сделал с нею, любовью своею, а она – с ним, захлестнулись взгляды их и унесли вновь туда, где он, она, монетка и жизнь еще раз. Кинули монетку вверх, и упала монетка на пол и покатилась, к ножке стола опять подкатилась, замерла, задумалась, как ей, монетке, на сей раз упасть. Но не успела: перехватили взгляды ее, уперлись, держали, держали монетку, пока не пришлось ей о ножку стола облокотиться и стать… На ребро стать… Стоит…
Теперь еще стоит. Как живут они – не ведаю. Как-то живут, наверное. Дверь на сей раз заперли от других в жизнь свою, накрепко заперли. Может вы слышали, как они там, у себя, когда монетка их на ребре? Как независимости свои в любви приноравливают, чтоб в битву за власть не упасть и в ней не пропасть?.. А вы сами как?.. А мы?..