Лешка пришел в себя как-то вдруг и сразу. Боль, царствовавшая внутри маленького Лешкиного тела и безнаказанно терзавшая его, дотянулась до какого-то внутреннего рубильника, враз включив сознание.

Особенно доставалось от нее груди и правой руке. Где-то там, в темноте, что-то вгрызлось в плоть , пульсирующе разрывая Лешкин мозг. Еще не соображая где он находится и что случилось, Лешка потянулся к боли, чтобы вырвать ее напрочь, но тут же был остановлен кем-то сильным и теплым.

— Тихо, тихо, дружочек, … Нельзя повязку срывать! Потерпи. Пришел в себя – уже молодец…

Лешка подчинился голосу. Фраза, прозвучавшая для него, содержала подсказку, и над ней обязательно надо будет подумать, но потом, потом... Боль немного посторонилась, недовольно впуская Лешку в его собственное тело, но не исчезла окончательно, только чуть притихла, постепенно перемещаясь ближе к фону.

Лешка осмотрелся. Рядом с ним на табурете сидела санитарка в белом халате, похожая на престарелого ангела с теплыми глазами и светлой улыбкой. Лешка видел не открывая глаз, как чуть раньше разглядывал врачей, нагнувшихся над ним, распластанным на операционном столе. Почему-то эта новая способность видеть нутром ничуть не удивляла. Тогда он парил в операционной, выискивая лучший ракурс, разглядывал склоненных над ним людей в синих халатах со смешными бантиками завязок на затылках, и ему никак не удавалось рассмотреть, что же они с ним делают. Сейчас же он обозрел палату с тремя пустыми кроватями, аккуратно застеленными выцветшими от безжалостной стирки больничными одеялами, обшарпанные тумбочки, новенький ярко-красный бант над одной из кроватей и семилетнего мальчика на ней, замотанного в бинты по самый подбородок. То, что это он видит самого себя, Лешку не впечатлило. Больше привлекал внимание красный бант, похожий на боль, ярким пятном разрезающий черно-белую данность палаты. Зачем он здесь?

— Но, но, дружочек, не отключайся. На вот, нашатыря понюхай, знаю, что противный… Сейчас доктора позовем, обезболивающее даст…

Обмакнув тряпицу в стакане с водой, бабуля смазала Лешкины губы. Оказывается, очень хотелось пить. Лешка зачмокал губами, потянулся к влаге.

— Нельзя тебе, милок. Пока ничего нельзя, ни есть , ни пить. Вон — красный бант висит. Придется потерпеть. Врач скоро придет, посмотрит, что-нибудь придумает, может капельницу велит поставить — это тебе и питье и еда. Так вот…

Больница. Эта реальность уже знакома. Лешка помнил, как его привезли сюда на машине с сиреной. Летели по всему городу с воем. И не известно кто орал громче – сирена или сам Лешка… Что же тогда произошло? Надо обязательно вспомнить, но потом, потом… Боль не дает сосредоточиться, наваливаясь снова и снова.

— А вот и укольчик. Сейчас будет легче….

Легче. Тогда было гораздо больнее.

…Он стоял голый и орал. На полу прихожей в луже валялись куски Лешкиной одежды, второпях содранной с него матерью, размокшие валеночки, мутоновая шубка. С них валил густой пар. Опрокинутый бак, в котором мать всегда кипятила белье. Мокрые дымящиеся простыни, раскиданные по полу рядом с хромоногой тумбочкой. Электроплитка на ней. В дверном проеме — испуганные лица соседей. Соседская девчушка Наташка, бессовестно таращащаяся на голого Лешку, с ужасом и любопытством. Лешке неловко, надо бы отвернуться, прогнать бесстыжую, но слова сливаются в одно бесконечное «Ааааа..!!!» Лешка орет, хватает ртом раскаленный воздух, показывает матери на Наташку, оцепеневшую в дверном проеме, на свое покрывающееся пузырями тело, машет рукой, а мать в ужасе не может понять чего он хочет. Наконец, люди расступаются и в дверь вбегает молодой парень в белом халате, на ходу расстёгивая саквояж.

— Чистую простынь, одеяло – живо! — его трясущиеся руки уже хватают из саквояжа какую-то бутылочку, силятся открыть, а после, отчаявшись справиться с неподатливой пробкой, заталкивают ее вовнутрь и опрокидывают содержимое на Лешкины плечи…. Одна, две, … пять, семь…пустые флакончики, как солдатики, валятся на диван, и боль отступает на полшага – это уже счастье! Маслянистая жидкость течет по Лешкиной груди, животу, льется на диван, пятном расплываясь у ног. Как же так? Диван испорчен, мама будет ругать! Лешка бестолково машет рукой, но никто его не понимает. «Ааааа…!!!» — орет Лешка и смотрит, как какая-то тетя в белом халате ножницами состригает с него кожу, лопающуюся на руке и груди, а из разрывающихся пузырей течет что-то жгучее-жгучее…

Лешку заворачивают в простыню, врач хватает его на руки и стремглав несется вон по скрипучим ступеням старой лестницы вниз, на улицу, к машине скорой помощи. «Аааа..!!!» - кричит спеленатый Лешка, одними глазами показывая на санки, оставленные им у подъезда. Точно, он же зашел домой только пообедать — мама позвала! Досадно было прерываться. Санки птицей несли Лешку по снежному накату, обгоняя всех... Нельзя их тут оставлять — утащат! Но мама, бегущая следом, не обращает никакого внимания на санки — Лешкину гордость и предмет зависти ребят. Может, Наташка присмотрит пока? Хоть какой-то с нее толк…

Он лежит в машине скорой помощи, а та несется с воем по притихшему городу. Лешку болтает из стороны в сторону. Рядом мама силится его удержать, чтоб не выпал. Пробовали пристегнуть ремнями, но он заорал так сильно, что его, наконец, поняли — больно! « Аааа…!!!» кричит Лешка устало, уже привыкая. С удивлением замечает, что боль больше расти не может, наверное, просто некуда, исчерпалась. И видит мамины глаза, полные ужаса .

Так вот куда уходит его боль....

*

Ночью в палату на каталке привезли какого-то мужика. Лешка ненадолго выпал в реальность от потока света, бившего с потолка прямо в глаза. Он слушал из забытья лязг каталки, стоны больного, матерки санитаров. Лешка «пролетел» по палате, успев рассмотреть соседа. То был худой и удивительно бледный старик лет сорока с неправдоподобно заостренным носом. Под тонким больничным одеялом явственно угадывалось его изможденное тело и, почему-то, лишь одна нога. Он громко стонал, пока укладывали на кровать у окна, ставили капельницу, подкладывали кислородную подушку. Потом кто-то выключил свет, и сосед стал успокаиваться, тревожа Лешку все реже. К утру он утих вовсе и Лешка не слышал, когда того увезли.

Утром Лешку разбудили какие-то робкие белые люди в марлевых повязках. Они зашли в палату гурьбой, шурша накрахмаленными халатами, ведомые кем-то, пахнущим теплом и уверенностью. Вожак присел на Лешкин табурет., и Лешка смог рассмотреть усталые глаза в сетке морщин, улыбающиеся ему поверх марлевой повязки. От врача повеяло операционной и отрезанной ногой ночного соседа. Свита толпилась поодаль, разглядывая табличку на спинке Лешкиной кровати.

— Ну, кто тут у нас? — спросил врач, устраиваясь рядом поудобней.

На что молодой женский голос из свиты тут же ответил:

— Алексей, 7 лет. Обширный ожог, третья степень, спутанное сознание, потеря 20% кожного покрова, болевой шок, ожоговая токсемия. Требуется пересадка кожи…

— Это значительно позже, коллега, — прервал ее врач. — Ход лечения мы обсудим не здесь. Как дела, солдат? — обратился он к Лешке.

Лешка попытался улыбнуться, на что врач кивнул и, отвернувшись, что-то вполголоса сказал свите. После встал с табурета, и, прежде чем уйти, произнес, глядя на Лешку:

— Держись, парень. Мы тебя не отпустим. Хватит с нас потерь.

*

Когда Лешку перевели в общую палату, он не запомнил. Он теперь всегда спал. Снов не было, как и прежних полетов. Лешка выныривал из темноты ненадолго на какой-нибудь раздражитель, словно черепаха из своего панциря, а после тьма снова затягивала его к себе, уютная и густая. Обход врачей, голоса соседей — Лешка понимал, что это наступил день. Запах еды, звяканье ложек — завтрак, обед, ужин? В промежутках — тьма. Изредка что-то проделывали с ним самим, и Лешка недовольно просыпался: меняли бинты, пристраивали градусник или подсовывали «утку». На тумбочке рядом с его кроватью теперь всегда стоял графин с водой — Лешка знал это, но сил дотянуться не было. И желания. Периодически заставляли глотать пилюли, вот тогда , запивая, он жадно опустошал целый стакан.

В один из дней ему принесли кисель — полстакана мутно-зеленой тягучей жидкости со странным вкусом. Лешка выпил его залпом и тут же осознал, что страшно голоден. Что-то в его животе жалобно заныло, требуя еще. Кисельный комок, лишь начав продираться сквозь ссохшихся Лешкин пищевод, тут же рассосался без остатка. Лешке пытались объяснить, что больше пока нельзя, что дадут снова только в обед, а Лешка бестолково водил глазами по сторонам, словно зверек, выискивая хоть какую-нибудь еду. И долго после не мог успокоиться. Так и не спал больше днем, ждал обеда, после — ужина. А оживший живот скрежетал и ныл, требуя своего.

В тот день вместо красного банта над его кроватью появился зеленый.

Кисель подвел еще одну черту в Лешкиной жизни, поделив ее на «до» и «после». С этого дня он возненавидел зеленый цвет, ровно как и вкус этого странного киселя, запомнив его на всю жизнь. Как вкус голода.

*

— Здравствуй, сынок! Сегодня, гляжу, тебе лучше! Ну как ты?

— Хорошо, мамочка, только есть очень-очень хочется.

— Врач говорит, что это ты пошел на поправку! Это же здорово!

— Ты сосисок принеси, ладно мам? Я есть не буду,— впервые в своей жизни соврал Лешка, — я на них смотреть буду. Мне будет легче. Ну, пожалуйста…

— Это еще что такое?!

Лешка вздрогнул от неожиданности. Оказывается, придремал и не заметил, как начался обход. Врач строго указывал на привязанную Лешкой над головой к спинке кровати сосиску.

— Убрать! Ни в коем случае! Показана строгая диета! На встречу с Богом захотел?!

Медсестра засуетилась, срывая со спинки кровати криминал. Не велика потеря. Знали бы они, что в тумбочке лежит почти целая пачка — еще семь штук!

— Доктор, не могу я этот кисель больше видеть… — пробовал робко оправдаться Лешка. — Лучше сосиска вприглядку...

— Ну, ну, ну… — потеплел глазами доктор, — надо потерпеть… А давайте разнообразим парнишке меню. Что там можно придумать?

Медсестра промолчала, пожав плечами.

— Так… А что там у нас под бинтами? Давайте посмотрим.

Медсестра кинулась разматывать завязки. Через пару оборотов обреченно выпрямилась. — сплошная спёкшаяся твердь.

— Запишите на перевязку, через день. Теплую ванную, с марганцовочкой, аккуратненько, отмачивать … — врач пересел к соседу по палате. Потом, словно вспомнив что-то, обернулся к медсестре: — И вот что… украшение, ладно уж, верните на место… пусть… но не больше одной штуки в день! Понял, солдат?
— Понял, доктор! Спасибо!