Посвящается маме.

   Когда ко мне повернулись задом, но не окончательно, а так, в виде нового эксперимента, очередной блажи, я оставил жену, которую любил слишком долго, и перекочевал в квартиру друзей. Друзья теперь далеко, в крохотной жаркой стране - в апреле там цветут мандариновые деревья и созревают грейпфруты. Впрочем, к теме это не относится...
Состояние одиночества тем острее, чем неопределеннее статус человека - видят в его лице партнера или отношения пропитаны равнодушием, есть у него право жить в семье или его уже не будет никогда. Одиночество, усугубленное бытовым пьянством, депрессией и нервными срывами, само по себе субстанция любопытная.
На третий-четвертый день с начала потребления всякой дряни в гости могут запросто пожаловать черти с предложением перекинуться в картишки, причем не в покер или преферанс, а непременно в дурачка. Спешишь в ванную, умыться перед партией; черти рядышком, шепчутся за спиной, отражаясь в тусклой амальгаме зеркала. Хлещешь себя пятерней по лицу - назойливые шулеры исчезают.
Дрожащие пальцы хладнокровными гадами просятся в глотку - начинается спонтанное очищение организма (в дебюте - выпитым вином, а позже - желудочным соком с примесью желчи). Неизбежная реанимация происходит в виде лежания калачиком с поджатыми к подбородку коленками. На десерт - щенячье поскуливание в отсыревшую, с солеными разводами подушку...
В сложный период я умудрялся читать книгу «Моя жизнь» Троцкого, изложенную в виде занудной навязчивой биографии. Проглотив страниц девяносто или сто, я закрыл фолиант, когда соратник Ленина бросил в тайге боевую подругу с двумя малолетними детьми. Совершив побег из мест лишения свободы, познав вкус немецкого пива, при этом не осилив чужую речь (сознался, что слаб в языках), Лев Давидович по делам партии переселился на туманный Альбион. После горестного прощания на порогах сибирской реки его пути с женой и наследниками, увы, размежевались навсегда.
В книге вскользь сообщалось, что автор с чувством глубокого уважения пронес в сердце любовь к мужественной женщине через всю оставшуюся жизнь.
Далее следовало лирическое отступление, после которого я схоронил голову под марселевым покрывалом неопределенного цвета, в кружевах, порожденных ветхостью мануфактуры. Как человек, гражданин и писатель, Лев Давидович умер для меня навсегда...
Когда я бросил пить и читать (зато курил, как индеец в резервации), мои барабанные перепонки нащупали звук, который тягучими ночами не давал покоя. Я никак не мог определить ни места, откуда исходят звуки, ни природы стонов, пока, наконец, не встал на табурет и не приткнул ушную раковину к отдушине - рыдания проникали в квартиру с верхнего этажа. Мне представилось, как на скрипящей плохонькой кровати в ужасе ерзает и кувыркается чье-то хворое тело, пытаясь избежать намечающихся пролежней. Тут же шаркало и тявкало животное, издавая чахлые лисьи звуки. Страдала и ворочалась, вероятно, дама.
Вскоре я убедился в этом, повстречав в кабине лифта молодую, но худую и крайне изможденную женщину. Поводком она контролировала собачку на ровных тоненьких ножках, толщиной с дешевую церковную свечку. Глаза хозяйки скользили всюду, кроме моего лица, и не произвели на меня яркого впечатления, а бусинки животного, выпученные и смешные, покорили меня невероятно. Песик цокотал карликовыми гребешками по полу, совал нос, розовый и мокрый, в мои брюки, намочив их напоследок косой веселой струйкой.
Женщина имела нездоровый вид: в сумерках кабины желтело мышастое лицо, украшенное одутловатыми щеками и частыми морщинками на коже. Вдобавок от нее дурно пахло лекарствами и неотвратимым смертным одром. Собаку звали Масюней. Периодически оттягивая питомицу от штанины, хозяйка ругала собаку и обзывала бесстыдницей. Позже я узнал, что женщина больна, по мнению местных эскулапов, неизлечимо.
Мы стали видеться чаще, вместе болезненно встретили листопад - каждый на свой лад; к зиме мы подружились. Вечерами выгуливали собаку, выделяя на моцион не больше пяти минут (Север поделился стылой роскошью), прятались от январской стужи в ее неубранной квартирке этажом выше (жилище напоминало макет морга). Устроившись на тахте, старательно дули на бесконечный чай и редко говорили на сложные темы. Мужа у нее не было; был друг, которого она называла Петровичем или Альфредом (на редкость удачное сочетание).
Так вот, этот сожитель быстренько ушел от нее, решив, что затраты на лечение - пустой перевод денег, совершенно напрасное и неблагодарное занятие.
«Видит Бог, я сделал все, что мог!» - высокопарно изрек он прощаясь. Неизвестно, видит ли Всевышний незначительные, мелкие пустяки, эти капитуляции и предательство? Любовь - штука странная: ночью она жила в этом доме, дрожала на воспаленных от поцелуев губах, а к утру взяла и улетучилась.
С едва уловимым оттенком ностальгии она как-то призналась, что Альфред вытворял с нею всякие безобразия - сплющивал соски, разводил груди в противоположные стороны, пока терпелось, и, оторвав наконец пальцы от жертвы, с упоением слушал хлопок соединяющихся частей тела.
Я не врач, но, на мой взгляд, ее друг был заурядным садистом и скотиной.
Потом игры прекратились - в предмете страсти обнаружили злокачественную опухоль, и сожитель оставил ненужную игрушку.
В феврале я продал задрипанный «Москвич», который ржавел под чужими окнами (его давно следовало подарить бомжу, улучшив коммунальные условия хорошему человеку). Вырученные деньги ушли на консультации, анализы, консилиумы, обследования… Далее шли неизвестные мне медицинские термины типа ингибиторы вкупе с рецидивами и эндокринотерапией. Определения, вызывающие тревогу и чувство абсолютной безысходности.
В марте я избавился от облупленного чудовища - металлического гаража, ворота которого поглотили ледяные торосы. Новый владелец крепко работал ломом и вспотел, как тягловая лошадь при затяжном спурте в гору.
Больной назначили курс - прописали таутакс, применив новейшую схему химиотерапии. Из клиники я забрал ее в мае; доктора сочли исцеление настоящим чудом…
Отпуск мы провели в Крыму, прихватив за компанию животину. В поезде Масюня скучала в корзине, покрытой дранкой, и всю ночь скулила (она всегда скулила). В основном собака вела себя прилично, не считая мелкой шкоды и патологической любви к моим шлепанцам, которые охраняла с рвением кавказской овчарки.
Мы добирались до Золотого пляжа на пароходике, дальше пешком, до мыса Айя. Было любопытно наблюдать, как она оживает, учится по-новому радоваться жизни. Услышав название незнакомого ей дерева (это был эвкалипт), она улыбалась, смеялась на пинию, можжевельник или чабрец. На слове туя она упала на траву и, хохоча, задрыгала счастливыми золотыми ножками.
Я, неимоверно гордый, жарил мидии на огромном противне, взятом на прокат у отдаленной группы туристов (молодежь обыскалась расплющенный лист железа), подбрасывал в костер хвою вперемешку с можжевеловым мусором и нежно гладил сквозь ситец ее грудь, шепча на ухо, что никому и никогда не позволю сделать ей больно.
Затем она перевернулась, легла на живот, нечаянно согнав собаку с насиженного места (это были мои ноги), а я принялся рассматривать крохотный рисунок на месте, где резинка трусов неизбежно оставляет шелковистый след. Татуировка от луча, пробившегося сквозь крону реликтовой сосны, представлялась сначала китайским иероглифом, а позже, когда я стал целовать сладкими от вина губами соленую черную точку, превратилась в скрюченного скорпиона. И мне отчего-то стало грустно...
Потом зарядили штормовые дожди, сползшие с гор, катера отменили за ненадобностью, и мы уехали домой. Она поправилась, загорела и стала привлекательной. А главное - живой женщиной!
Все изменила шамкающая вставными челюстями телеграмма от ее бабушки, из Туапсе, что-де она больна в доску (так и было написано на криво наклеенной ленточке). За ней подоспел второй документ, заверенный доктором Шварцем: случился удар, бабушка прикована к матрацу и срочно нуждается в домашнем уходе!
Чувствуя, что меня непременно уволят с работы, я не посмел ей отказать. Полюбил, наверное. К тому же она была еще слишком слаба, чтобы обслуживать старого человека. Еще неизвестно, какая у нее бабушка! С некоторыми старушками и здорового кондрашка хватит.
Однако бабушка оказалась покладистой и безобидной, как икона, забытая в запасниках музея. Правда, умерла не так скоро, как обещали доктора. С месяц старушка цеплялась за жизнь, путая меня с внучкой или покойным мужем, хватая кислород парализованными губами. Опочила бабушка в момент, когда я отлучился, чтобы оставить след на побережье, глотнуть порцию грязной воды, дико отплевываясь пучками мерзких водорослей с рыжими блохастыми тварями промеж них. После купания я долго грелся на камешке, громко и противно икая.
Похороны и поминки были скорыми и жалкими (в плане малолюдности) - бабушка пережила почти всех родственников...
До Харькова я путешествовал трудно, едва договорившись с бригадиром поезда, без билета, на третьей пыльной полке, в фазе абсолютного окончания наличности. На квартиру добрался в первом часу ночи, с лицом свекольного цвета, опухшим от жары и голода.
Уснуть не довелось: в углу снова стонало, скрипело и хлюпало. На этот раз звуки меня ошеломили, я не желал слушать ее фальцет: «Ах, Альфред, полегче, котик!», и его склизкий баритон в ответ, это суетливое кряхтение похотливого самца.
Я умылся, переоделся, вызвал лифт (подошел грузовой, что было против правил), вознесся на этаж выше, и пронзительно позвонил в дверь, заткнув пальцем светлячок глазка.
Послышались возня, стук опрокинутого пудового предмета, боязливый вопрос: «Кто там?»
Я ответил, что хочу забрать тапки - мне в баню нужно. Срочно! Смыть грязь с дороги…
Она открыла и сказала, что тапок теперь нет, и представила меня Петровичу. Тот был с волосатым пузом, в спадающем, наскоро натянутом трико.
  - Альфред, познакомься, это тот мужчина, который помог медикаментами!
Из ноздрей массажиста торчали марлевые тампоны; одна сантиметровая волосина пробилась наружу и колола око. Я протерся между нею и стеной, которая, как и все здесь, отвратительно пахла лекарствами, постоял минуту, пытаясь сориентироваться.
Удивляясь отсутствию приветливого зверя, нагло прошел на лоджию, нащупал в темноте сумку, вытянул ее из-под картонной коробки и, взвешивая каждое слово, спросил:
- Где пес?
  - Так у меня сука! Сука! Ах, знаешь, Масюня сдохла. Околела, оседлав твои раздолбанные тапки, - в ее голосе появилось осуждение. - Бедная собачка, она совсем отказалась от еды! Ни с того ни с чего. Воду лакала, а потом и от нее отказалась. Правда, Альфредик? Тапки я выбросила, мне от них нехорошо… Бедная собачка! И вот что я тебе скажу: женщине нельзя оставаться одной так долго! Да, представь себе, мне было невыносимо одиноко; не смотри на меня так! Я больна, больна!!!- зачем-то два раза пропела она, окончательно сорвав голос. Осипла.
  - Я не слепой, вижу, что больна, - ответил я. И подумал: - Так я ведь не на курорте был! Но, подумав, сообразил (уникальный караван слов, синтаксическая чехарда), что был я именно на курорте, на черноморском побережье Кавказа. Даже купался и загорал на валуне (тут я ругнулся про себя).
    Вмешался Альфред Петрович:
  - Какая наглость - врываться среди ночи в чужое жилище, тревожить порядочных людей! Дорогая, кто этот тип и что он себе позволяет?  
На выдохе я его и подловил - всунул кулак в живот, но попал в самый пах, потому что нервничал, да и бугай он был здоровый. Петрович осел, как теленок, оглушенный обухом, встал на карачки, постоял с минуту в нелепой позе и расположился на осиротевшей собачьей рогожке. В штанах у него было что-то большое, по-бычьи огромное - он елозил рукой по ткани, пытаясь наладить между ног привычный комфорт.
Я брезгливо вытер руку носовым платком, высморкался, потому что нервничал, а на его немой вопрос, просочившийся сквозь боль, страх и недоумение, ответил:
- Чтобы соседям спать ночами не мешал, - и добавил, перепутав термины, потому что нервничал: - Понял за что, педофил?
Я переступил через распластанное тело, особо не церемонясь, прошелся по лицу шершавым днищем сумки (не хуже подошвы), и сумка, слегка забуксовав в области носа, оставила рыжий след на скуле. Вышел я очень тихо. Лифт тревожить не стал, спустился пешком. Я все еще нервничал...
Упругий ветер срывал лодочки липовых цветков, таская их в завихрениях и швыряя на землю; пахло медом и скорым дождем - край неба полыхал молниями. Я шел к маме, потому что запасной аэродром не сработал, основная база молчала - дома что-то основательно заклинило. Собаку было жалко...
Сомнамбулой передвигаясь по комнате, я невпопад отвечал на мамины вопросы, пока она стелила постель. Я лег и быстро уснул, а очнулся от чувства, будто в голове копошатся маленькие ласковые животные.
Горел израненный годами торшер; мама, склонившись надо мной, гладила мои волосы. Она любила меня всякого, прощала слабости, гордилась достоинствами, вытирала сопли, когда мне было невыносимо плохо. Целуя мою выпроставшуюся руку, она бесконечно повторялась, шепча нехитрую материнскую молитву:
- Ты хороший человек, поэтому несчастный; так бывает в жизни. Ты у меня самый красивый, самый честный, благородный и великодушный, - и сделав небольшую паузу, подыскав новые эпитеты, продолжала: - Ты самый добрый и справедливый, самый сильный и терпеливый...

А я зажмурился, и с каждым словом все больше сворачивался в калачик, пока не скрутился в бублик идеальной формы. И взял ноту, которую мама не смогла бы расслышать: у меня начиналась лихорадка, и я выл от боли. И ничего не отвечал, потому что возразить мне было нечего...