На скамейке, у заросшего сиренью палисадника  Зоськи Почтальонши, где обычно собираются на вечерние посиделки немногочисленные жители деревни Улемье, скучают, вяло обсуждая сериалы и погоду: сама Зоська – сухонькая, вёрткая старушка и её соседка-подружка Петровна.
- Духотища-то какая,! В мареве всё и кости ломит - видно дождь пойдёт к ночи.
- Так-так, Зосюшка. Посвежеет хотя б.
- Эвон-эвон, Петровна, Вадька Аргентинец идёт,-  оживляется Зоська, примечая приближающегося к месту деревенских посиделок, седовласого статного мужчину в чёрной одежде.
- Смотри-кась – седой уже! Видать жизнь-то нелёгкая в ихней Аргентине,- осматривает мужчину Петровна, подталкивая соседку локтем.
- Ты на себя-то глянь, карга старая! Да он, почти, ровесник нам, а смотри, как хорохорится, по-теперешнему одевается: не ровня нашим-то деревенским мужикам – развалюхам.
- И то, правда. А, ведь, помнишь в молодости? – балагуром чернявым был. Эх, и здорово он на гитаре играл! А ещё без устали байки травил про страны заморские, далёкие.
- Недаром на край света его занесло, в Аргентину энту.
Вадька Игнатов покинул родное Улемье сразу после восьмилетки. Поступив в мореходное училище, он, как и мечтал, на всю жизнь связал себя с морем. Но романтика морских путешествий постепенно, с каждым рейсом, угасла, а ей на смену пришло житейское зарабатывание на кусок хлеба  и на красивую жизнь. В Улемье, к родителям, Вадька заглядывал во время длинных моряцких отпусков лишь на денёк-другой, проездом на  Южные курорты. Приезжал он всегда красавцем, одетым в импортные шмотки, с заморскими, в ярких обёртках, подарками для родителей и родичей.
Исправно, каждый месяц, он присылал родителям денежные переводы, немалые по колхозным меркам. Слух о Вадькиных переводах разносила на всю округу сорока-почтальонша Зоська. Сыновьей заботой  всегда любил прихвастнуть в разговоре его отец. А мать гордилась своим Вадичком, единственным их сыночком, и тихо молилась по вечерам за его здоровье перед старинной родительской иконой.
-Здравствуйте, бабоньки,- первым поприветствовал посиделок Вадька, приподняв шляпу.
Бабы вразнобой поздоровавшись, закивали в ответ.
- Вадик, присел бы с нами, - пригласила Петровна,- Али торопишься куда?
- Да, пожалуй, и не тороплюсь. Сами знаете – дом теперь пустой стоит, - вздохнул тот, присаживаясь.
- Да уж, горюшко: год как не стало Панюшки, царствие ей небесное!- запричитала Зоська,- И батюшка твой на погосте уж третий год, почитай.
- Вот,  сходил в сельсовет: документы родительские забрал,- кивнул он на стоящий рядом чемоданчик,-  да зашёл на кладбище, спроведал их. Спасибо вам, что за могилкой ухаживаете, что всё по-людски сделано: и кресты, и оградка поставлены.
- Так ведь – не чужие они нам, Улемские. Всю жизнь рядом прожили,- поясняет Петровна,- И похоронили всем миром. Знамо, что не поспеть тебе с Аргентины энтой.
- Саныч, председатель, молодец у нас: и адрес твой сыскал, и телеграмму послал. Получил телеграмму-то?
Вадик кивает головой:
- Получил. Через месяц после смерти нашла меня телеграмма. Я ведь там на одном месте долго не засиживался. Работа с разъездами была. За восемнадцать лет всю Аргентину исколесил.
-А что ж в Аргентине-то хорошо живётся?- интересуется Зоська.
- Да по-разному, не хуже чем в России. Я бы, даже сказал – легче живётся:  люди там хоть и бедные, но приветливые, улыбчивые, терпеливые. Особо и не кручинятся, что в нужде  живут.
-Так-так, - закивали бабы, с интересом слушая Аргентинца.
- И специалистов, как я, там ценят. Я ведь связистом  всю жизнь: и на флоте, и там, в Аргентине. А раз  ценят, значит и оплата, соответственно, не- плохая.
-Что ж – разбогател, поди там?- интересуется Зоська,- Или как?
-Да не бедствую,- улыбается Вадик.
-Знаю-знаю: хорошие переводы присылал родителям – и как в море ходил, и потом. Я ведь всю жизнь на поштампе отработала,- затараторила Зоська и, язвительно улыбнувшись, добавила,- Только, что-то,  с Аргентины то редко слал.
- Ладно тебе, балаболка почтовая!- шикнула на неё Петровна,- Не обижайся, Вадик. Она всегда такая – без ума скажет, не подумает. Жили твои родители не бедно, без нужды. Мать твоя Панюшка, царствие небесное, всё о тебе разговоры вела, всё рублики твои отлаживала. Не знаю:  копила на что или  для тебя сберегала. А только всё прахом потом пошло, как страну развалили: и жизнь наша, и денежки скопленные, и …
Петровна, задумавшись, замолчала, а Зоська закончила мысль:
- Кабы знать, что всё аредом пойдёт - может родители и купили чего на тыщи-то твои. А так…
- Да не мои это деньги!- вспыхнул Вадик  и встал со скамейки,- Я, ведь, хотел спокойную старость родителям сделать… Ладно, пойду я. Второй день уже здесь,  а в доме ничего не сделано.
- Не обижайся, Вадик. Мы, ведь, не со зла, если что,- напутствовала его Зоська.
Вадик, не оглядываясь, отмахнулся рукой – мол, ничего страшного - и зашагал по ухабистой деревенской дорожке к родительскому дому.

В доме было сумрачно и прохладно, неуютно пахло пылью и подвальной затхлостью.  Вадик присел и, положив чемоданчик на стол, стал выкладывать оттуда содержимое. Из полиэтиленового мешочка он вытряхнул на стол письма и  поздравительные открытки. Почти на всех, отправителем был Игнатов Вадим.
Вот она – вся его жизнь!
Вадик, слеповато прищуриваясь и направляя конверты к оконному свету, читал едва различимые циферки-буковки на штемпелях и  раскладывал письма по годам. Набралась большая стопка из Таллинской мореходки, где он в далёкие шестидесятые годы постигал  азы навигации и прочие премудрости мореплавателя. Чуть поменьше конвертов из Мурманска, где потом проживал и был приписан к пароходству торгового флота. Были письма с множеством ярких почтовых марок и штампами разных стран, в портах которых приходилось стоять. И лишь несколько – с последнего пристанища, из  далёкой Аргентины.
« Что я там делал? Для чего жил?»
Очутился он там, когда всё рухнуло: не стало страны СССР; в одночасье, пока были в море, скопленные годами деньги превратились в копеечный капитал; на судне стали жить впроголодь – денег на горючку, еду и зарплату «родное» пароходство перечисляло – мизер (и то с задержками). Вадик тогда принял решение.
Сойдя на берег в одном из Аргентинских портов, где второй месяц дожидались денег для дозаправки, он  остался там строить новую жизнь, оборвав на долгие годы почти все связи с родителями и бросив жену. С ней его, в общем-то, ничего и не связывало. Разве что – штамп в паспорте СССР (которого больше нет) и загранпаспорт, ради которого он, что бы ходить в загранплаванье, когда-то быстренько познакомился и женился на смазливой пустышке. Детей им Бог не дал. И в этом Вадик чувствовал облегчение и невиновность свою: не пришлось бросать.
« А впрочем, чего это я винюсь? Жил, работал, пользу обществу приносил, родителям помогал…»
Вадик, сложив письма обратно в пакет, полистал документы на дом, сберкнижку на имя матери со смехотворной суммой на счёте и квитанции его денежных переводов родителям. Почувствовав усталость от нахлынувших за этот день забот и воспоминаний, он закидал все бумажки в чемоданчик и прилёг на аттаманку.
Ещё не вечер, а за окном помрачнело, ветер задребезжал стёклами дряблых оконных рам, застучал печными задвижками, а потом, с нарастающими раскатами грома,  темень разорвалась яркими вспышками молний. Дождь, вначале осторожно, а потом настойчиво и яростно забарабанил дробью по стёклам  окон.
Заоконная сырость проникла в избу и запах затхлости стал более отчётливым. К звукам дождя и грома добавилось ритмичное постукивание сверху, в потолок.
«Крыша течёт»,- решил Вадик, а когда осмотрелся – увидел, что с потолка капли дождя беззвучно падают на цветастое покрывало родительской кровати. Он сдёрнул с кровати покрывало и матрац, чтобы подставить под дождевую капель тазик, и вдруг увидел, что у изголовья лежит серый холщовый свёрток.
Вадик, поднес  его к носу и принюхался.
« Вот откуда несёт!»- он стал с брезгливой осторожностью разворачивать свёрток. Оттуда на пол посыпались разноцветные бумажки: красные советские червонцы, синие пятирублёвки и зелёные трояки. От неожиданности он взбрыкнул руками и выронил свёрток.
Вадик, присел на корточки и уставился на эти некчёмные бумажки, доставшиеся от него родителям, а потом,  встав накарачки, беззвучно заплакал, сотрясаясь всем телом, подвывая и скуля от бессилия что-то изменить.