О войне я узнала, когда мне было десять лет. То есть, к тому времени знала о ней всё…и ничего. Та, о которой - думала, что знала, была для меня состоянием, временем и местом - подвигов. И горьким сожалением позднего появления на свет, когда невозможно заявить о своём бесстрашии, беззаветной любви к Родине и ненависти к врагам. Мелкие «подвиги», когда в нашей ватаге на вопрос: «Ну, кто самый смелый?», я со всей дурью первой ступала в валенках на тонкий ещё лёд пруда, проваливаясь по пояс, или лезла в кромешную тьму, опутанную паутиной, под заброшенным покосившимся колхозным амбаром - в счёт не шли. Это было подготовкой, проверкой на смелость и выносливость. Проверку проходила, а - когда жизнь… за Родину, не предвиделось.

Летом шестьдесят первого года мы переехали из Малой Ивановки в Камышин. Почему - я знала. Мы жили во флигеле при больнице, поэтому получалось, что мама с утра до ночи, и даже ночью, была на работе. От больницы, которая устроена в бывшей барской усадьбе, до села - два километра. У мамы - больное сердце, ей трудно ходить на вызовы, а без них у нас обходилась редкая ночь - село большое. Если больной жил в другом селе, за ней присылали подводу.

Помню бесконечные разговоры о переезде в город - мне переезжать не хотелось. Я ненавидела «нормированный рабочий день», о котором говорил папа, и не верила, что в городе нет больных, к которым маме нужно будет ходить. Моё мнение мало интересовало родителей, и мы переехали. Квартиру дали через год, а пока строился наш будущий дом, устроились жить у папиной сестры, моей крёстной. Меня определили в ту же школу, в которую ходила моя старшая двоюродная сестра Лида. Предполагалось, что я буду под её присмотром. Мама стала работать в тубдиспансере. По ночам никто не стучал в окно, мы спали непривычно - спокойно. Первое время страдала оттого, что отлучена от маминой работы - больницы. Мама, не то, что запретила, объяснила, больные в диспансере при кашле выделяют палочки Коха. Можно заразиться и заболеть туберкулёзом. Мои страхи за её здоровье она развеяла тем, что персонал соблюдает правила гигиены. Я только один раз, вынужденно, пришла к ней на работу. В последнее воскресение перед первым сентября мы большой компанией пошли в парк. Всем выдали по одному рублю - огромные деньги. Истратить их до последней копейки, при пятикопеечных билетах на аттракционы, четырёхкопеечной газировке и одиннадцатикопеечном эскимо, надо было постараться. Мы постарались и к вечеру, когда пришло время возвращаться домой, ни у кого не осталось ни одной копейки на автобус. Да ещё и не на один, все жили в другом конце города, и ехать - с пересадкой. Оставалось только идти пешком. Мама в тот день была на дежурстве, я предложила зайти к ней на работу за деньгами - диспансер не далеко от парка. Друзья остались ждать на улице, а я назвала на проходной мамину фамилию и прошла на территорию диспансера. На скамейках в скверике сидели больные. Увидела, как один из них, закашлявшись, достал из кармана баночку - плевашку и сплюнул в неё. Тут же в горле запершило, я почувствовала, как в меня лезут палочки. Пока мама отсчитывала мелочь, я мучила её вопросом - заразилась ли я уже. Дома долго мылась хозяйственным мылом, поменяла платье и бельё и больше никогда не ходила к маме на работу.

К зиме нам с Лидой купили лыжи. В магазине мы стояли с вытянутыми вверх руками, а папа примерял - Лидины лыжи оказались намного длиннее моих. Когда выпал снег, шла вторая четверть, рано темнело, наши лыжные прогулки были короткими - какой-то часок - полтора, после школы. Ждали зимних каникул. Они наступили - я заболела ангиной. Выздоравливать стала только к концу каникул. В тот злополучный день мы с Лидой остались дома одни. Мама и крёстная ушли с утра на работу, вскоре и папа ушёл по делам, наказав Лиде никуда не отлучаться до его прихода и не выпускать меня на улицу. Как только остались одни, Лида поставила мне под мышку градусник и через пять минут объявила, что температура почти нормальная, и можно, пока родителей нет дома, сходить, покататься на лыжах. Свежий воздух будет на пользу. Я не возражала - надоело лежать в постели, жаль было, быстро и скучно промчавшихся, каникул. Записки, конечно, не оставили.

День выдался, как на заказ. Светило солнце, снег искрился всеми цветами радуги и, мурлыча, словно кот, расступался под лыжами восхитительно - ровными полосками. Когда вышли за город, Лида предложила сходить в Елшанку, навестить тётю Зину, и я тут же загорелась идеей настоящего лыжного похода. До Елшанки - шесть километров степным раздольем, не то, что кружить накатанной лыжнёй вдоль крайней улицы города. Мы часто бывали в гостях у тёти Зины, старшей сестры и папы, и крёстной, но чтобы прийти к ней одним, без взрослых, такого ещё не бывало. Лида сказала, что тётя Зина будет нам очень рада. О том, что в степи можно встретиться с волчьей стаей, или сбиться с пути, не найти дорогу, я ни одной минуты не думала. Лида была для меня авторитетом после родителей и крёстной.

Мы не встретились с волками, наверное, просто разминулись. Лида сказала о том, что видела волчьи следы и не обратила на них моего внимания, когда, взрослыми, вспоминали наше путешествие. И с пути не сбились, благополучно скатились с высокого холма прямо к дому тёти Зины. Только тётя Зина нам совсем не обрадовалась, не поверила Лиде, что родители могли отпустить одних и что вообще знают о том, куда мы пошли. Долго задерживать в гостях не стала, быстро собрала на стол, покормила, напоила горячим чаем и отправила, наказав идти не степью - напрямик, а вдоль дороги. По ней, хоть изредка, но ходят и ездят. Она вышла с нами за деревню, чтобы удостовериться наверняка в том, что мы не ослушаемся и не пойдём напрямик. Когда её не стало видно, Лида повернула лыжи от дороги, сказав, что так слишком долго, а нам надо торопиться, может и успеем до темноты, а, главное, до прихода взрослых, оказаться дома.

Ни до темноты, ни до прихода взрослых, мы не успели. Когда ввалились в дом, первое, что я увидела - стоящая на коленях перед иконами мама, рядом с ней - крёстная. Крёстная перед иконами на коленях стояла каждый день, она была верующим человеком. Но - мама?

В тот вечер мы с Лидой могли получить по порции отцовского ремня… и не по одной, если бы мама, увидев нас, не повалилась с колен на пол. Она хватала ртом воздух и не могла вдохнуть его. Папа кинулся к аптечке, крёстная - вызывать «скорую». Маму увезли, папа уехал с ней. Крёстная сказала, чтобы мы поужинали сами, и встала к иконам, молиться за маму. Перед сном она зашла перекрестить нас, мы передали ей поклон от тёти Зины, и в подробностях рассказали о том, где были.

**************************

Мама лежала в больнице полтора месяца, а выписавшись, на работу больше не пошла. На ВТЭКе ей дали вторую группу, которую должны были назначить несколько лет назад. Но каждый год, проходя комиссию, она «выплакивала» третью - рабочую.

Была я виновата в том, что её, плохо работающее, сердце стало работать ещё хуже? Что виновата, чувствовала, но не понимала, почему я не свободна, как другие дети, и мои дни расписаны по часам. Если я «исчезаю» на лишний час-другой, у мамы синеют губы, и сердце почти перестаёт биться. Куда я могу деться? В то время никаких происшествий с детьми не случалось, по крайней мере, мне о них не было известно. Наверное, тогда я повзрослела, раз смогла задать такие вопросы маме, а она - ответить на них.

«Когда началась война, мы жили в Сталинграде. У меня был другой муж, не твой папа. Его звали Виктор, а тётя Лида, о которой ты всегда спрашиваешь, кем она доводится мне, - его родная сестра. У нас с Виктором подрастало двое детей - Юленька и Валерик, мы ждали третьего ребёнка. Галочка родилась уже в войну, в ноябре сорок первого года. Виктор работал на военном заводе, из-за «брони» его не взяли в армию, но он отказался от неё и ушёл на фронт. Погиб, Юля… в последний день войны - восьмого мая, в Праге. Мы остались в Сталинграде, эвакуации не было, никто не знал, что немцы войдут в город, и здесь будет ад. Я с детьми из квартиры перебралась жить к свекрови, матери Виктора. В большом доме на Дар-горе жила и тётя Лида с Тамарой и Славиком. Да, теперь он - дядя Слава. Тамаре - восемь лет, Славику, как и Юленьке - пять. Валерику - три года, а Галочка - совсем маленькая. Вместе нам было легче жить. Бабушка нянчилась с детьми, Томочка ей помогала, а мы с Лидой работали. Она - на заводе, я - в больнице для душевнобольных. Сталинград бомбили, зенитки не справлялись с фашистскими самолётами, фронт подступал всё ближе к городу. Только осенью, когда немцы вошли в Спартановку, стали эвакуировать население за Волгу. Нам, на больницу, выделили транспорт для подвоза больных и кое-какого имущества к переправе. Объявили, что медперсонал с детьми переправят после больных. Мы бежали к Волге под бомбами. Юленька держала за руку Валерика, он - мой подол, а я несла на руках Галочку. Когда добрались до переправы, туда прорвались немецкие самолёты. Из них сыпались бомбы и без передышки строчили пулемёты. Убивать там было уже некого - на паромах, лодках, катерах, в воде - только мёртвые. Вода в Волге по цвету не отличалась от крови. От переправы все, кто на неё не успел и остался в живых, отползали. Спрятались в овраге и лежали там до ночи, а когда стемнело и бомбёжка поутихла, стали пробираться домой. Вскоре разбомбили наш дом, погибла Анна Ивановна, свекровь. Она не спускалась в бомбоубежище, боялась, что разворуют наши запасы. А они и так сгорели, вместе с домом. Сначала мы прятались в овраге, в землянках. Было очень холодно, как не замёрзли, не знаю. Потом перебрались в уцелевший подвал дома, где до войны на первом этаже был большой магазин. Набилось нас туда! И почти все с детьми. Дети плакали от голода и умирали один за другим. Где-то, где - не помню, разжились буржуйкой, топили её, чем придётся, пили горячую воду. Да и воду надо было раздобыть. Первой угасла, как свеча, Галочка. За ней - Валерик. Я ничего не могла сделать. Понимаешь, Юля… ничего. Они умирали от голода на моих глазах, а я жила. Юлечка умерла последней. А может и осталась бы жива, если бы не фашисты, которые забежали в подвал на запах мяса. Мы с Лидой оставили Томочку за старшую и ушли искать хоть что-то съестное. Добрели до оврага и увидели внизу людей. Спустились. Там возле убитой лошади было много народа. Нам досталась нога. Полдня вытаскивали её наверх по склону. Сил-то - ни у неё, ни у меня. Поднимемся немного и скатываемся обратно. Так много раз. Но вытащили, принесли домой. Опалили, почистили кое-как и поставили варить. На этом бульоне спасся бы не один ребёнок. До прихода наших оставалось совсем немного. Какой запах пошёл от кастрюли, когда вода закипела… дети сгрудились. Никто из них не спросил, когда же им дадут поесть. Только смотрели… и ждали. Маленькие старички. И тут в подвал забежали два фашиста с автоматами, прицелились в детей, отогнали от печурки. Схватили кастрюлю и унесли. Стрелять, правда, не стали. Юлечка ждала наших, очень ждала… не дождалась… умерла… во сне. А, немцы, Юля, разные были. Не все - фашисты. Вскоре, после того, как остались из детей только Тамара со Славиком, в подвал забрёл ещё один немец. Посмотрел на нас, как на привидения и ушёл. Через некоторое время вернулся с куском хлеба и протянул его Лиде. Показал рукой, какого роста его киндер и погладил мальчика по голове. Этот кусок Лида разделила на несколько крошечных кусочков.

А потом пришли наши сибирские полки. Город освободили от немцев. Меня направили на работу в Елань, а я была ни живой, ни мёртвой. В тридцать лет называли бабушкой. Мне было всё равно. Только Тамара со Славиком держали в этой жизни. У них была дистрофия, рахит. Хоть после освобождения стали выдавать по карточкам хлеб, но на хлебе они бы не поправились. Нужно было и молоко, и яички, и хотя бы чуть-чуть мяса. Я забрала их к себе в Елань, там было не так голодно, как в Сталинграде. На них мне выдали карточки. Потихонечку они поправлялись. Тамара ходила в школу, Славика я брала с собой на работу, когда не с кем было оставить. Иногда он ходил со мной на подворный обход, все ослабленные дети ставились на учёт, им полагалось дополнительное питание. Тогда не говорили - ослабленные, говорили - пухлые. Однажды вечером я укладывала детей спать и спросила у них, кем бы они хотели стать, когда вырастут. Тамара сказала, что - учительницей, а Славик нахмурился и сказал, что, когда вырастет, будет ходить, переписывать пухлых детей. Так сжился с войной, что не думал о другой жизни, в которой не голодают».

*****************************

Мама говорила со мной, как с взрослым человеком. Если скажу, что поняла - у войны не женское и не детское лицо, то покривлю душой. Это я прочла через несколько десятилетий, но более точного определения мне и сейчас не найти. Примерно в то же время, когда прочла две журнальных публикации Светланы Алексиевич, в «Новом мире» был напечатан рассказ Людмилы Овчаренко о днях Сталинградского ада. Я перелистывала журнал перед сном. Но, когда увидела этот рассказ, о сне забыла не только в эту ночь - и в несколько следующих. Сердце вздрагивало от каждого прочитанного слова. Так близко были они друг от друга - маленькая девочка Людмила и моя мама. У них нашёлся даже общий знакомый - «Саша, Дубовка горит». Это прозвище душевно больного человека мне знакомо, мама рассказывала о нём.

Было ощущение, что это я пробираюсь среди руин, прячусь от бомб… и за углом разрушенного дома… может быть… увижу тех, кого очень люблю, чьи жизни погасила, до немыслимого срока, война.