Гран Канария провожала неизменным теплом, будто бы знала, что Тата вернется. А она дальних планов не строила. Просто получила приглашение на свидание… по переписке… в субботу в 15.00… в зале Средневековья Музея изобразительных искусств имени Пушкина в Москве.
Случайный человек без фотографии ошибся адресом, а Татка уже летит за тысячи километров. Зачем? Да просто устала рисовать пальмы, дюны, кактусы, океан и наглых котов, спящих прямо на променаде. Устала от вечного лета, чужой речи и собственного одиночества — нестерпимо захотелось в зимнюю Москву. Позвонила дочке с зятем, обрадовала внеплановыми каникулами.
***
В Пушкинском Тата была раз сто, не меньше… Все детство рисовала там скульптуру — на худграф готовилась. Потом детей своих туда водила. А сегодня?.. А сегодня по случаю субботы решила просто прогуляться от Крымской набережной по Голутвинскому переулку, а потом перешла по мостику до храма Христа, постояла внутри, помянула, кого вспомнила. Выйдя на улицу, пересекла брусчатку и по инерции двинулась к музею.
В узком коридорчике перед залом Средневековья полюбовалась расписными деревянными гротескными статуэтками Эразма Грассера, изображавшими танцоров Марески1. Особенно хороша была фигура шута.
В самом зале остановилась возле непостижимо прекрасных стилизованных женских скульптурных портретов... Где-то за спиной услышала мужской голос:
— Лаурана Франческо бесподобен. Какая изумительная техника, какая своеобразная красота, не правда ли? И ни грамма лишнего веса, ни у одной.
Тата вздрогнула от неожиданности и инстинктивно прикрыла свои пышноватые формы сумкой, благо последняя была большой и при случае легко вмещала и планшет для рисования, и килограмм пять бананов.
— Да, они потрясают…
— Илья, — представился высокий симпатичный шатен. Длинноватые свежевымытые волосы наэлектризованно пушились, черный костюм висел на нем, как на вешалке. Верхняя пуговка белой рубашки была расстегнута, из бокового кармана пиджака торчал конец галстука.
«О, Господи! — обмерла Тата. — Это наверное он, неизвестный автор письма. А я и забыла, почему именно сейчас должна быть здесь, вернее, не я. Да и не должна собственно, а так, пришлось к случаю.»
— Испугались, ну простите! А я тут встречу назначил даме по Интернету, да она не пришла, или пришла, да не подошла… Видно, я ей не глянулся, костюм-то мне теперь велик, я ж спортом увлекся, — внезапно разоткровенничался «красавчик», как мысленно успела окрестить Татка этого уже не очень молодого, но еще вполне привлекательного мужчину.
Он смерил ее невысокую загорелую фигурку взглядом и произнес:
— А уж не вы ли это? Фото так часто не похожи на оригинал.
— Нет, что вы, конечно, не я! — начала было оправдываться Тата, но мужчина вдруг резко поменял тему разговора, переключив свое внимание на копию погребального склепа супружеской четы, стоящую в том же зале.
— Странные люди, и после смерти лежат рядом, как будто при жизни друг другу не надоели…
— Но ведь они — супруги, и, видимо, очень любили друг друга.
— Кто, они? Это ж Лодовико Сфорца, герцог Милана, большой, между прочим, человек эпохи Ренессанса... И супруга его — Беатриче, на которой женился он почти в сорок и которая родила ему двух сыновей... Что нисколько не помешало Лодовико иметь двух фавориток, каждая из которых родила ему еще по сыну... Да вы обеих знаете по портретам работы Леонардо. «Дама с Горностаем» — это Чечилия Галлерани, а «Прекрасная Ферроньера» — Лукреция Кривелли.
— Вы искусствовед?
— Нет, я инженер, просто люблю во всем дойти до сути. Что же касается супругов Сфорца... и кто кого там любил, и любил ли вообще. Скульптурная пара на крышке саркофага — фарс, не более того. Лежат рядышком как голубки-неразлучники. Я этого не понимаю, и вообще очень быстро устаю от людей. Вы только не подумайте, что я женоненавистник! С этим как раз все наоборот! Но просто человеку нужна определенная степень свободы хотя бы в постели, когда он спит, или вот как эти, помер.
— А как же любимые объятия и ощущение того, что ты не одинок в этом мире?
Илья снова смерил Тату оценивающим взглядом, улыбнулся и произнес:
— Я разведен. А давайте прогуляемся после музея или… могу я пригласить вас в кафе?
— Тата — Татьяна, и …тоже разведена, — запоздало представилась она. И подумала о том, что действительно уже так давно одна, и тысячу лет ее никто не приглашал в кафе и на прогулку. А ничего, что они оба тут ну совершенно случайно и кому-то, может, этот Илья не глянется. А ей так даже очень. Конечно, он интересничает, но это, скорее всего, от волнения. Вид у него интеллигентный, хоть и слегка неприбранный, холостяцкий. И движется он так, будто пританцовывает. Зато какие правильные, тонкие черты лица, а глаза добрые, как у собаки, и оправа на очках самая простая, видно, что не нарцисс.
— Приглашайте, я согласна!
Они посидели в кафе на Гоголевском бульваре. Потом пошли к храму, туда, в нижний дворик, где летом так много прекрасных роз, а сейчас все в снегу. Илья вдруг сказал:
— А не поцеловаться ли нам, Тата, на фоне всего этого благолепия? Ведь намерения у нас самые благие и помыслы наши чисты!
Тата удивилась, но виду не подала, и ответив: «А давайте», — смело шагнула в его объятия.
***
Сначала Илья водил Тату исключительно по художественным музеям, не уставая повторять:
— Как хороша ты на фоне шедевров, как хороша!
Это не могло не радовать Тату, хотя снова удивляло. Она предполагала, что таким образом Илья самоуспокаивается, сравнивая милое, живое и доступное с прекрасным, рукотворным, но недосягаемым.
Потом они стали ходить на симфонические концерты. И там, под звуки чарующей музыки, Илья вслух завидовал самому себе, видя, что его женщина куда желаннее серьезных дам из оркестра, ведь они заняты исключительно музыкой, а она — им. Оказалось, что Илья вообще замечательный меломан, а дома у него наимощнейшая акустическая аппаратура. И музыку там надо слушать, сидя лишь в определенной части комнаты, ведь только тогда возможно уловить всю широту звуковой палитры и всю ее глубину.
Чуть позже Илья посвятил Тату в свое самое сокровенное…
Он фанатично любил спорт и зимой ежедневно пробегал на лыжах не менее двадцати километров, а летом все свободное время проводил верхом на велосипеде. Литые упругие мышцы бугрились под его смуглой кожей, и Татка не уставала радоваться тому, что не поленилась подняться на крыло и прилететь за тысячи километров по случайному письму, что сумела разглядеть под мешковатым костюмом и роговыми очками такое чудо.
Оказалось, Илья — завидный холостяк с просторной трехкомнатной квартирой на юге Москвы, машиной и собственным бизнесом, который, хоть и агонизировал, но был еще в состоянии кормить хозяина. Пылкий любовник и…
Конечно, он был не без чудинки, но Тата называла это самобытностью и старалась не заморачиваться логическими умозаключениями.
На балконе у Ильи в двух гигантских морозильных камерах хранились свежезамороженные… да нет, не трупы одиноких и доверчивых дамочек бальзаковского возраста. Там дожидались своего часа полтонны белых грибов! Илья сам насобирал их, и это тоже было частью его бизнеса. А пока он досыта кормил ими Тату, убеждая в том, что жареный лук хорошим грибам только во вред, а вот сметана — самое то, и что ножки едят лишь тогда, когда мало шляпок.
И все у Таты с Ильей складывалось как нельзя лучше. И с друзьями он ее познакомил, и на дачу к ним отвез.
Илья действительно был разведен, но до сих пор сох по жене. Она сама не смогла жить с этим «странноватым занудой», и уже лет пять как ушла от него вместе с двумя уже взрослыми и тоже очень любимыми дочками на соседнюю улицу, к родителям. Страсть Ильи к искусствам — это результат давнишней кропотливой работы над ним опять же бывшей супруги-экскурсовода. Все это Тата узнала от жены друга Ильи, и иллюзий у нее поубавилось…
***
Однажды вечером Илья спросил Тату:
— Можно я побуду самим собой?
И она опять удивилась, но ответила:
— Конечно.
И тогда он велел ей немедленно ложиться спать — в гостиной, сказав, что спальня на сегодня — только его, ведь там ортопедический матрац.
Потом ушел на кухню и долго гремел сковородками.
Вернулся, плюхнулся Тате на ноги, включил телевизор и, громко чавкая, принялся пожирать здоровенную яичницу с колбасой, и гыкать, и хрюкать, и что-то выкрикивать, упиваясь биатлоном.
Сначала безмерно удивленная Тата попробовала высвободить ноги молча. Не получилось. Тогда она попыталась кричать, но Илья уже ничего не слышал, самозабвенно играя в то, что он один в квартире. Ну, раз Тата не догадалась уйти сама. Кончилось тем, что она его ущипнула, и только тогда Илья очнулся и с удивлением понял, что на диване лежит какая-то женщина.
Взгляд его был настолько странным, что Тата испугалась по-настоящему и, собрав все свои силы, вытащила ноги из-под его мускулистого тела и рванула в коридор. На бегу вскочила в сапоги, схватила сумочку, шубку и попыталась открыть дверной замок. Илья приближался…
— Татусь, ты, что ли? Какими судьбами? Опять я дверь закрыть забыл!
Проходи, раз пришла. Хочешь яичницу?
Той же ночью Тате приснилось, будто вошла она в комнату дальнюю, где у Ильи хранились запчасти к машине и остатки распродаваемого оборудования, а там вместо деталей горой кокосы лежат, да такие странные, похожие на длинные тыквы. И сидит Илья на той горе, приставив себе чудо-кокосы, словно груди, и говорит радостно:
— Видишь, Тата, как хорошо-то мне одному! Я сам себе и мужчина и женщина!
***
Сейчас Тата собирается в ОВИР за продлением визы, а Илья на лыжную прогулку.
Он снова ее обидел, сказав, что сегодня в лес не возьмет, хотя она еще с вечера собрала этюдник. Но Илья непреклонен. Тата мешает ему в лесу, да он и так слишком долго терпел ее назойливое и неотступное топтание, пусть и не рядом, но ведь на той же поляне! И нечего тут обижаться: у мужчины должна быть гарантированная степень свободы!
Тата давно оделась и теперь стоит на лестничной площадке и видит в открытую дверь, как Илья обувает лыжные ботинки, как стаскивает куртку, небрежно перекинутую через турник в коридоре, и как к куртке незаметно цепляются его запасные термокальсоны, застиранные и очень ветхие, будто расстрелянные из дробовика. Илья так и надевает эту куртку вместе с кальсонами, и они свешиваются у него из-за ворота и болтаются на спине.
Наконец, полностью экипированный, Илья берет ключи и вместе с Татой спускается на лифте вниз, к машине... У метро Тата просит Илью притормозить и, целуя его в щеку, говорит:
— Прощай…
— Не прощай, а до свидания, — поправляет он.
Илья еще не знает, что больше никогда не увидит Тату, и не потому, что сегодня не захотел взять ее на прогулку. И даже не потому, что он любит спать один, а у нее есть лишний вес, совсем незначительный, но Илья все время просит: «Ну, Таточка, ну похудей…» И уж вовсе не потому, что еще вчера вечером он сказал ей мимоходом, что она замечательная, но в Интернете так много других прекрасных женщин, а он, к своему великому сожалению, так и не успел Тату ни с кем сравнить.
Просто она представила, как по широкому снежному полю, в ореоле солнечных лучей, коньковым бегом несется Илья, преисполненный гордости за то, что секундомер опять показывает рекордное время. А рваненькие подштанники, символ мужской свободы и независимости, победным стягом развеваются за его плечами.
Тата, наконец, поняла, кого же все время так напоминал ей Илья…
Нестерпимо захотелось домой, в свою чудесную маленькую мастерскую на берегу Тихого океана, которую она уже три года снимала в Маспаломасе, сдавая в Малом Козихинском квартиру, доставшуюся ей от деда.
Здесь люди грезят вечным летом, а там тоскуют по снегу…
***
Картину Тата назвала «Зимняя Мареска. Шут».
Примечания:
1- Мареска — старинный танец-пантомима.
|
