Жил когда-то в Италии сапожник Антонио. И был он не то чтобы скуп. Нет, его семья всегда была и сыта, и одета, и... разута. Ну, не доходили у него руки до своих. А покупать башмаки у конкурентов — себя не уважать. Так домочадцы босиком и «засвистывали». Когда же совсем становилось невмоготу — мастрячили себе обувку из чего попало и как могли.

Лично Антонио обувь была без надобности потому, что целыми днями сидел он в мастерской на табурете, поджав под себя босые ноги — тачал. А если и случалось ему выйти в город, так обувался в то, что еще не отдал заказчику. Ступни у Антонио были
нерастоптанные, да и сам он конституцию имел довольно хлипкую, так что вреда обновам не причинял. А и случись ему оступиться — что за беда, если сам в состоянии заменить каблук или ободранный носок поправить. Так, бывало, пройдется Антонио по городу в чужой-то обуви, потом в мастерской до блеска подошву отшлифует, и вовек не догадаться, что надеванное.

Поначалу-то горожане оговаривали сапожника и даже стыдить пытались. Виданное ли дело — простецкую лапу совать в господский сапог. Это ж только по молодости латал да чинил он старье бедняцкое, а чужие обноски лишь дурак по доброй воле выгуливать станет. Но как пошли у Антонио заказы от богачей — тут он и зачудил. Опять же, сидеть-то сидел мастер весь день на табурете, но случалось и отбегать по нужде — чай, не мертвый. И все босиком да по полу. А потом грязными ножищами да в роскошь?..

Только упрекали его напрасно. Даже если ноги Антонио порой были и не слишком чисты, носки-то на них он всегда надевал свежие — за этим жена строго следила. Мыться заставить не могла, ибо власти над ним не имела, а пару тонких шелковых носков подсунуть-таки исхитрялась, чтобы муж обувку чужую новую не изгваздал и перед людьми не осрамился.

Странный, ну до того странный был этот Антонио. Но уж и сапожник знатный. И сама собой прижилась примета: мол, если пройдется Антонио в том, что сам стачал, так сносу паре не будет.

А как страдали миниатюрные барышни, проклиная свои ножки, — чудак-Антонио уж и не брался шить то, что явно будет ему не в пору.

Но ведь и мастером был отменным! Да что там — лучшим из лучших во всей Италии. А какие кожи, какой бархат, сатин и парчу пускал он в работу. Казалось бы, поставщики были у него те же, что и у других сапожников. Да только из-под ловких рук Антонио обувь выходила ну до того роскошной, что и цены ей не было.

Завидовали собратья по цеху сапожнику и всячески пытались выведать его секрет. Кто-то, едва успев стачать пару, тут же пихал в нее свои неотесанные ножищи. Кто-то часами стоял под окном мастерской Антонио, вынюхивая — не колдует ли старый. Нет, все было обычно, но только результат превосходил ожидания. Не раз конкуренты подсылали воров, под видом заказчиков — стащить у мастера то дратву и шило, то нож сапожный. Только проку от этого им не было никакого. Потом сами тайком, от греха подальше, и подкидывали обратно: кто в открытую форточку, а кто просто у порога бросал. Потому как побаивались они гнева Антонио. Опять же, поди разберись — от Бога или от нечистой силы все у него так ладилось в работе. То-то…

Сказать по правде, непосвященный, впервые попав с мастерскую Антонио, ну, ни за что бы не догадался, что в такой занюханной комнатенке ежедневно происходит чудо рождения настоящих шедевров сапожного мастерства. Да и посвященных в его секреты не предвиделось. С улицы старый мастер никого в ученики брать не желал, а собственных сыновей считал за бездарей. И то сказать — что за дрянь вечно у них на ногах!

Все сам и только сам делал старый Антонио. И только заказчики были вхожи в его мастерскую. Заказчики да еще жена — она носила ему обед и прибиралась на скорую руку, покуда муж вышагивал в очередной законченной паре по городу. А прочий люд сюда и не совался — пустых зевак тут ждал сердитый прием…

Подросли сыновья Антонио и оставили отчий дом, уехав туда, где никто и никогда бы вовек не догадался, что они, будучи детьми самого известного в Италии сапожника, сроду сапог не имели. Но никто из них не пропал и не заболтался, и к разбойникам не подался. Ибо талант отцовский был у них в крови. И на новом месте, отработав положенный срок в подмастерьях, стали они сапожниками, достойными своего отца. Опять же, каждому доля наследства была выделена старым сапожником еще при его жизни.

Таким уж он был — мастер Антонио. Гениев-то с их странностями во все времена простые люди понять не могли.

Разъехались дети, жена Антонио и померла. Да не от болезней — она ж при сапожнике босая всю жизнь пробегала — закалилась. Тоска заела синьору. Жить с таким мужем, все равно, что одной. Это он весь век при «любовнице» — работа ему милее семьи оказалась. А деньги — что в них проку, когда смолоду не тратились, в летах и начинать поздно…

Некому стало за старым брюзгой прибираться, обеды в мастерскую носить да белье стирать. И остался он при нажитом капитале одиноким и неухоженным. Но осознал это не сразу. Бывало, как пробьет на городской ратуше время обеда, Антонио, не поднимая головы от заказа, руку-то протянет за миской со спагетти да за стаканчиком кьянти, а нет ничего… Тут только и вспомнит, что совсем он один. Вспомнит да тут же за работой и забудет. До края дошел старик — отощал, завшивел, еле ноги таскать стал — выгуливает, бывало, обновку-то, напяленную на немытую ногу в драном носке, а его по стенам там и бьет, так и швыряет. Того гляди упадет — не встанет. И все бранился, если кто ему помочь хотел, все ворчал.

Но однажды забрела в его мастерскую девчонка. И по всему было видно — не заказчица. Антонио краем глаза ступни ее маленькие, обутые в старые панталеты, смерил и уж было собрался прикрикнуть, чтобы шла она вон, а юная синьорина ему: мол, негоже, синьор, сироту обижать! А сама уж фартуком покойной хозяйки подвязывается да за метлу берется — без всякого на то позволения. Потом обед старику состряпала, белье постирала-заштопала, согрела воды — помыться, а уж он и не серчал — так истосковался по уюту.
А еще подумалось старику — что ж сироту гнать, если сам теперь круглый сирота. Денег-то детям своим он дал, мол, подавитесь, дармоеды. Но ведь и проводил-то не по-людски — окриками да пинками, потому как от работы пришлось оторваться. Кто ж после таких проводов назад захочет.

Что до сиротки приблудной, так она целый год у старого Антонио прожила на правах дочери и законам его домашним не подчинилась — босой не ходила. Все свои растоптанные шлепанцы донашивала, пока они сами не развалились.

Привязался к сиротке Антонио, расчувствовался — решил ей, в обход собственных принципов, сшить пару сапожек. Позвал в мастерскую, снял мерку. Разложил перед ней лучшие свои материалы. Тут девчонка-то и достань из передника кусочек кожи, сухой и растрескавшийся, что тебе кора старой виноградной лозы — все, что осталось от ее простецкой обувки.

— Не надобно мне ни атласа, ни бархата, ни сафьяна, Антонио. Если уж берешься, так сшей мне из этого лоскутка сапожки безразмерные — такие, чтоб каждому итальянцу впору пришлись и сносу им не было.

Мастер на смех ее, было, поднял, мол, не чуди, пигалица, выброси обрезок — его и коту на сапог не растянуть. А та в ответ:
— Да хоть один стачай, но чтоб как условлено! А не сошьешь — уйду!

Вот тебе и сиротка. Жена тише мыши в доме жила, дети в страхе росли, а эта — чужая, такую власть над ним возымела, что роднее родной сердцу стала. Старик, было, ей в ответ, мол, отпишу тебе все, что за жизнь скопил, только блажь свою оставь. Или давай я на все деньги кож накуплю самых лучших и такие сапоги сошью!

А она и слушать его не стала. Делай, сказала, что прошу, или прощай навеки!

Испугался сапожник грозящего одиночества, да и в ремесле своем фиаско терпеть не привык. Взялся он за работу.

Как там дальше в подробностях было — история умалчивает. Но знающие люди сказывают, что сироткой этой оказалась сама Италия! Да и сапог она с тех пор носит тот самый, что Антонио ей стачал. Как ни старался сапожник, как лоскут кожи той ни растягивал, а на второй сапог его не хватило. Но и одного Италии с избытком — достаточно лишь посмотреть на ее карту.

Давно уж нет того сапожника Антонио, а мастерство его, сыновьям передавшееся, живо и поныне. Так, где лучшую обувь шьют? А? То-то…