Чем старше человек становится, тем больше его тянет на родину.
Разной она бывает, родина. Для одних - вся Вселенная. Для других - страна, в которой родился, для третьих – край, в котором живешь. Для иных – город или деревня. А для меня – дом, в забытом богом украинском селе.
А еще – дороги к этому дому.

На пересечении дорог небольшое село, как беззащитная цель в пересечении гигантского оптического прицела неумолимого, чудовищного орудия под названием судьба. Время от времени, орудие выбирало одну или несколько жертв, производило выстрел и село безвозвратно теряло их. Уходила молодая надежда по тем дорогам.

Из тех дорог одна – главная, простилавшаяся в северном направлении, словно кусок белого домотканого полотна. Мощенная грубо обработанным, издалека привезенным гранитным камнем, а потому дорогим. Строилась дорога долго - лет пять, не меньше. Хотя длина ее километров восемь, не больше. Теперь она в основном покрыта асфальтом. Дешевым, конечно, и наспех. Из-за этого камни, то и дело, норовя свои тощие острые бока погреть на солнце, протискиваются сквозь асфальтовое покрытие.

По такой дороге на автомобиле шибко не разгонишься. Внутренности до самых ушей поднимутся, да и подвеску жаль. Где их добывали эти жесткие камни, и с каких краев привезли в степь украинскую? Однако, спасибо дедам и отцам – иначе не добраться бы к дому, по колено в жирном черноземе завязнешь. Не беда, что большую скорость не можешь развить, зато успеваешь полюбоваться красотой милых сердцу мест и поклониться лишний раз матушке-земле родной.

Дорога эта стала основной для многих моих сверстников. По ней мы, мальчишки, примерялись к расстоянию. Сначала пешком, затем – на велосипедах, все дальше и дальше уходили от дома. Повзрослев, ушли, убежали, уехали по дороге уже за сотни, а то и тысячи километров. Кто куда: те на учебу, некоторые на военную службу, иные на работу – раскидало нас по всей территории огромной страны. Девчонки вышли замуж, ближе всего – в соседнее село. Словом, развела нас судьба по тропам жизни.

По этой дороге, не успев опериться, как следует, я в первый раз привел в дом к отцу с матерью свою самую красивую, самую любимую и дорогую мне женщину. Позже по-всякому складывалось. Порой, ссорились с ней по пустякам и она, обидевшись, убегала от меня по этой же дороге. Осознавая, что теряю самое дорогое, мчался я за ней по главной дороге, чтобы вернуть любимую. И, наверное, благодаря ей, дороге, мне удавалось, до поры до времени, избежать потери.
Этой дорогой впервые проследовали к дому на радость бабушке и дедушке мои дочери – сначала первая в семидесятом, а через долгих пятнадцать лет – вторая. Каждый отпуск, всей семьей мы обязательно на протяжении десятилетий приезжали в наш дом.

Красотой отличается главная дорога моей жизни. Щеголиха ужасная. Весной одевает сплошной, нежный бело-розовый наряд из соцветий абрикосовых, вишневых и яблоневых деревьев, с редкими вкраплениями в балках легкой изящной зелени верб. Эти франтихи вперед всех спешат по весне облачиться в лиственное убранство.

В начале июня дорога, как невеста, неожиданно накидывает на себя фату из цветов белой акации. А все лето, облачившись в одежды ярких, но выдержанных тонов, будто зрелая женщина, угощает всех желающих спелыми, темно-красными до черноты, глянцевыми вишнями, изнемогающими от солнечного сока желтыми абрикосами, небольшими, розовыми с красным бочком «райскими» яблочками.

После теплого ласкового дождичка она может удивить большой диковиной для знойной, сухой украинской степи – на ее обочине, под ветвями деревьев в траве появлялись шампиньоны. Но, поскольку языков французских селяне не знали, величали те грибы печарицами. Пробуют их только отчаянные местные «гурманы» – большинство не рискует отведать экзотическое блюдо. Да и незачем – каждый дом богат хлебом, салом. Есть и борщ, и цибуля к нему. Нет недостатка в яйцах и молоке. Рыбы в речке полно. Если бы не было, тогда другое дело.
А грибы оставались для забавы мальчишкам. Детвора палками срубала бело-коричневые головы перезрелым шампиньонам.

Осенью же дорога становится похожей на монашку. Узкое тело ее, обрамленное черным балдахином печальных деревьев, смутно проглядывает сквозь сырой туман, вызывая унынье и необъяснимую грусть-тоску. А, может, объяснимую. Именно по такой осенней дороге, будучи еще живыми, в последний раз проследовали мои родители. Отец прожил восемьдесят лет и неизлечимо больным уехал по главной дороге, которую очень любил и не уставал восхищаться ее красотой. Да так и не вернулся в дорогие его сердцу места.

Мама немного не дожила до девяноста лет. Спустя четыре года после смерти мужа, она уехала осенью по этой дороге, чтобы тоже никогда не вернуться в свой дом. И перебралась к папе. Обоим им закрыла глаза мать моей жены, облегчив, как могла, их последние дни, заботясь о них и, ухаживая за ними.

Мне пацаненком посчастливилось увидеть живым одного из двух своих дедушек. Правда, всего несколько дней мы с отцом гостили у него в живописном селе с красивым названием Березовка, что в Винницкой области. Дедушка Марко, папа моего отца, запомнился мне сухощавым, невысокого роста семидесятилетним старичком, с жесткими седыми волосами на голове и такими же жесткими, подстриженными «щеточкой» усами над узкой полоской плотно сжатых губ. Они смягчались, когда он угощал меня орехами и тыкался ими в мой затылок. Так он выражал ласку по отношению ко мне, своему единственному внуку.

Малоразговорчивый, скорее даже молчаливый, с заскорузлыми мозолистыми ладонями вечного крестьянина, дедушка не был щедр на сантименты. Кулак, лишившийся в первые годы советской власти всего: земли, скота, добротного дома. Потерял в войну свою жену, мою бабушку. Так и прожил бобылем двадцать лет. Два старших сына погибли на фронте, а младший, Павел, мой отец, обосновался вдали от родных мест. На родине моей мамы, Анны – на Полтавщине, в селе Демьяновка. Там он и построил наш дом. А дедушка, несмотря на уговоры, так и не переехал к нам – дождался своей смерти возле могилы жены, угасшей после удара в голову прикладом фашистского карабина.

Другой бабушки, Явдохи, маминой мамы мне тоже не довелось увидеть. Она умерла задолго до моего рождения, в начале 30-х годов неспокойного двадцатого века. Впрочем, и второго дедушку – Романа, я знал только по маминым воспоминаниям. Родители мамы рано ушли из жизни, оставив на ее руках, старшей своей дочери, которой в то время и девятнадцати годов не исполнилось, шестерых, мал-мала меньше: троих мальчиков и трех девочек. Как могла она, так и выводила их в люди. Какое-то время в этом ей помогал дед Иван, ненамного переживший своего сына Романа. Четверо из семи детей, едва став самостоятельными, ушли главной дорогой и не вернулись. Два брата мамы – Михаил и Григорий пали на последней страшной войне, никто не знает, где и захоронены. И погребены ли вообще, неизвестно. Третий – Павел, вернувшись с войны, недолго прожил, вскоре умер от ран и туберкулеза, приобретенного в фашистских концлагерях. Мамины сестры, Оля и Тоня, помытарившись в детдоме, карабкались по шаткой лестнице своих непростых судеб. Затем навсегда осели: одна – в Севастополе, другая – в Белой Церкви. Третья сестра, Мария, не уезжала никуда из села. И хоть и младше была мамы, ушла из жизни раньше ее.

Из Демьяновки можно уйти и другой дорогой – на запад. Возможно, что она оказалась бы более счастливой. Вначале я и свернул на нее, только после многих поворотов и ухабов снова вывернул на главную – северную. Прямиком по западной не получилось. Наверное, не судьба.

В детстве путь на западное направление перекрывала небольшая речушка Сула, в отдельных местах достигающая ширины до пятидесяти метров, с берегами, заросшими ивняком, лозой и высокой травой. Будучи притоком могучего Днепра, она тоже иногда показывала свой норов. Особенно по весне. Выходила из берегов, разливалась настолько, что многие огороды, примыкавшие к ее руслу, надолго уходили под воду. Если выпадало не очень засушливое лето, то Сула оставалась надолго, до самой осени полноводной. Речные буксиры медленно тянули вверх по течению ней караваны барж с песком, щебнем до самых Лубен. А на крутых загибах ее русла такие были ямы-омуты, что дух захватывало. В них, темных и глубоких, сомы водились, да такие, о которых сельчане легенды сочиняли. Мол, эти речные чудища уволакивали в черную бездну воды девушек, терявших голову от любви. Поговаривали, что гусей, а то и телят, находящихся на выпасе и неосторожно приблизившихся к речке, похищали. Не знаю, была в том правда или нет, но мы, дети, верили этому и жуть, как хотелось нам заглянуть в черную завораживающую бездну с высокой кручи, зияющей норами гнезд щуров, похожих на ласточек.

Вдоль левого берега реки, по всей ее протяженности стояли под соломенно-камышовыми крышами аккуратно ухоженные, веселые белостенные хаты, с подведенным темно-коричневой глиной низом. Они образовывали центральную улицу села. К ней примыкали несколько второстепенных улиц и проулков, получивших свои незамысловатые названия от имен и фамилий, проживавших на них селян: Свиридовка, Быбыкивка, Гузыривка, Талапивка, Ярошивка, Кострыцивка, Коцаривка и т.д. Особняком, на удалении двух верст от села располагался Хутор из десятка таких же беленьких строений.

Перекресток четырех дорог находился в центре еще старой Демьяновки. Это потом, после переселения значительной части села в связи со строительством гидроэлектростанции на Днепре под Кременчугом центр сместился и его роль стала меньше. А тогда, до 1961 года, госпожой в центре была церковь под зеленой жестяной крышей, увенчанной крестами, построенная из дерева, выкрашенного в небесный цвет. Вокруг нее росли столетние дубы, ветвистые старые акации и тенистые ясени. Когда-то украшала церковное подворье деревянная изгородь, обсаженная изнутри кустами желтой акации и сирени. На западной стороне церкви, у забора стояла простенькая колоколенка, сколоченная из почерневших корявых бревен. На ней только два колокола-то и были настоящими. Подзвонки же подобраны из снарядных гильз, жестяных банок и баночек. Но сельский звонарь, хромой Данила Кострица такие мелодии на этом подручном материале воспроизводил, что впору было в гопак пуститься, а не только к вечерней или заутренней службе поспешить. Колокольный звон достигал самой Оболони, бывшей тогда районным центром.

Не раз власти закрывали церковь, превращая ее то в зернохранилище, то в склад строительных материалов. Потом спохватывались, восстанавливали, собирали церковную утварь, сохраненную богобоязненными селянами. И в который раз возвращались к Богу.

Через дорогу, наискосок от церкви стоял магазин – учреждение, пожалуй, менее уважаемое, чем храм, но посещалось оно селянами чаще. Расположен он был в старой приземистой хате, утопающей в кустах сирени, с вывеской из зеркально-зеленого стекла, надпись на которой гласила: «Сельмаг». Смесь запахов керосина и селедки была его неизменной визитной карточкой. На соломенной крыше громоздилось гнездо семьи аистов. Еще их называли «лелеками». Наверное, эти птицы обеспечивали своим присутствием стабильные показатели рождаемости. В среднем на три двора приходилось одно жилище аистов. Детишки в селе прибавлялись непрерывно ровно на то же количество, что и число аистовых птенцов в их огромных гнездах, сооруженных из сухих веток. Новое село со своими холодными шиферными крышами перестало привлекать капризных крылатых бело-черных красавцев. Не стало слышно в округе жизнерадостного клекота, который они издавали, стрекоча, словно терницами (специальный примитивный деревянный станок для перетирания сухих стеблей конопли и льна), длинными красными клювами, изящно запрокинув назад голову на вытянутых изогнутых шеях. Стало заметно меньше малышей в селе, снизилась рождаемость.

Напротив магазина стяло простенькое глинобитное здание клуба – истинного очага сельской культуры. В нем был местный радиоузел, через который в каждую хату по проводам транслировались сельские и центральные новости. Местные актеры из своих же сельчан ставили такие спектакли, что зрители искренне плакали и смеялись, потому, как переживали за судьбы не каких-то сценарных героев, а за реальных Галь, Марусь, Оль, Мыкол, Володек и Грицков, которые исполняли роли тех персонажей. Сидящие в клубе подбадривали героев, давали им советы, принимали сторону того или иного героя, внося свои коррективы в авторский текст пьесы. А что творилось в зале, когда по творческой задумке доморощенного режиссера одна из актрис выносила макитру (большой, литров на десять, глиняный горшок) с горячими варениками для угощения зрителей! Вам не передать восторг моей семилетней дочери при виде такого действа. Верьте, Большой театр по степени эмоцианального воздействия на публику, как нынче принято говорить, «полный отстой». Особой популярностью пользовались «У недиллю (воскресенье) рано зилля (зелье) копала», «Наталка Полтавка».

Летом у клуба молодежь неизменно устраивала танцы под радиолу, из-за чего образовалась площадка без единой травинки, которую обязательно несколько раз за время танцев смачивали водой, разбрызгивая ее веником. Чтобы пыли было поменьше. Вынужденный перерыв заполнялся коллективным пением украинских песен под акомпонимент гармошки завклуба. За умение играть на ней он и занимал эту должность несколько лет кряду.

Песня лилась над хатами, зелеными садами и огородами, наполняла собой прохладное пространство сельской ночи. Она поднималась до самой луны и ярких звезд, отражалась от Чумацкого шлаха (Млечного пути), перетянувшего светлым поясом ночное небо, вновь опускалась вниз, катилась по селу, волнующим трепетом отзывалась в душах и сердцах стариков, зрелых мужиков и баб, вышедших после трудового дня посидеть на скамеечках у плетня, отдохнуть, пощелкать семечки подсолнуха и тыквы, посудачить о сельских новостях, о том, какая нелегкая колхозная жизнь, и какое тяжелое бремя – домашнее хозяйство, но без него не прожить. Долетевшая песня заставляла остановиться языки самых словоохотливых. Все обращаются в слух. Узнают голоса поющих, наслаждаются мелодией, вспоминают юность свою и молодость, от умиления млеют.
И вот смолкла песня. Слушатели, кряхтя, поднимаются, хрустя натруженными суставами, с трудом распрямляют свои затекшие спины, молча расходятся, чтобы с третьими петухами встретить утро нового дня.

В тридцати шагах напротив клуба на восточной стороне улицы – школа-восьмилетка в добротном, бывшем кулаческом доме, за ней – детясли.
Через центр, а дальше огородами, или мимо конторы по Кострыцивке детвора ежедневно бегала к Суле. Ее песчаные плесы кишели жирными пескарями, которых мы, мальцы, приноровились ловить ведрами. На дно посудины, бывало, насыплешь отрубей, смешанных с песком, погружаешь ведро в реку у берега набок, наклонив его набок, – глупые пескари в него так и кинутся стайкой. Остальное зависит от тебя. Управишься сноровисто с ведром, успеешь его быстро вернуть в вертикальное положение – улов богатым будет. Нет – поменьше.

Весной ловили щучек у водорослей, используя для этого гибкую ветвь лозы, снаряженную силком из конского волоса или куска лески. Стоит щука под растительностью, выслеживает добычу, лениво повиливая хвостом, забыв об осторожности. А ты в это время подводишь петлю, стараясь не коснуться ее головы, до середины серо-зеленого с желтыми пятнами тела, и резко дергаешь вверх. Ага, попалась, зубастая! В удачные дни по несколько штук отлавливали.

Когда весенние воды уходили, оставались отрезанные от основного русла заполненные балки, где тьма тьмущая щурят оказывались в западне. Тут начиналась другого рода рыбалка. Мы в воде, подогретой на солнце, ил ногами мутили и щурята всплывали на поверхность. Здесь-то их тепленькими и брали. Подсачками или кусками ветхой ткани, импровизированными под волок, рубашками, а то и просто руками.

А какую огородину, на пойменных местах наши мамы и бабушки выращивали для колхоза! Нежно-зеленые, тугие в черных колючих пупырышках огурцы и красные помидоры, кажется, взорвутся от переполнявшего их сока. Запах их распространялся за версту и манил нас. Только они начинали созревать – детвора уже, словно саранча, совершала дерзкие разбойничьи наскоки на огороды. Причем, овощи надо было непременно украсть. Иначе, вкус не тот.

Ближе к середине лета наступала очередь моркови – молодой, сочной и такой сладкой. Выдрав алый корнеплод за зеленый чуб из влажной земли, обязательно вытирали его о штаны или о рубашку. Мыть считалось дурным тоном. Нам казалось, что она всю свою привлекательность теряет. Хрустишь зубами так, что ничего не слышишь вокруг. Так увлекаешься, что не замечаешь, как колхозный сторож уже рядом. Он же, неизвестно откуда появившись, крепко хватает тебя за ухо, приобретающее на глазах цвет моркови от его цепких пальцев, и поднимает расхитителя колхозного добра кверху, «на солнышко». Одновременно, пользуясь внезапностью, ведет допрос: имя, чей, с какой улицы, как зовут сбежавшего? Все это ему и так известно, но того требует ритуал поимки. «Подельники», как стая воробьев, рассыпаются, как испуганные воробьи, в разные стороны. У отловленного день испорчен – приключения закончились. Надо готовиться к хорошей взбучке, которую неизбежно зададут родители, возвратясь с работы к закату солнца домой.

После насыщения подножным кормом избыток энергии, накопившийся в детских поджарых подвижных телах, начинает искать выход. Мы всячески помогали этому, на проказы наша фантазия была неистощима.

В погожие безоблачные летние дни на зеленой траве у реки хозяйки расстилали стежки-дорожки из полотна, которые наткали длинными зимними вечерами. Выбеливали его. Слепящие белые полосы в палящих лучах солнца.
Из тех полос, опять же в зимнюю пору, когда сугробы наметает под самые окна, девчата при свете тусклых керосиновых ламп готовили приданое. Вышивали крестиком простыни, рушники с красными трояндами и маками, себе сорочки с яркими узорами на груди и на рукавах и суженым своим – с замысловатой широкой манишкой.
У полотна и его хозяек были непримиримые враги – гуси, утки и мы – малолетние хулиганы.

Птицы, переваливаясь жирными боками, важно шли напрямую к реке, оставляя песочные отпечатки своих красно-желтых перепончатых лап на полотняных дорожках. И назад от реки тот же путь проделывали. От них уберечь чистоту полотна можно. Вовремя взмахни веткой, крикни протяжненько: «А гиля-я-я, проклятые! Шоб вас трясця взяла, бодай вас черви съели!» И достаточно, стадо разлеталось в разные стороны, гогоча да покрякивая.

От стаи же малолетних разбойников, выжидающих удобного момента под кручей, за косогором или в зарослях осоки способов защиты не существовало. Женщины, выряженные во все чистенькие, в накинутых на голову легких косынках, ярких передниках, завязанных на легких ситцевых платьях и юбок, открывающих крепкие, загорелые икры, собравшись в кружок, делились свежими сельскими слухами. Тема явно злободневная. Дородная, с необъятными бедрами и грудью, никогда не знавшей лифчика, краснощекая тетка Мотря повествовала, какой все-таки поганец Мыкола Цезько. Вчера он явился в село на каникулы и солнце еще не спустилось за горизонт, сманл-таки в стог соломы, что за фермой, внучку бабы Улиты, приехавшую погостить из Кременчуга. И такой срам – заголил ей и без того короткую юбку на полных, тугих бедрах и мял их своими огромными ручищами. И пусть никто не сомневается в сказанном: «Все ж доярки, шедшие на вечернюю дойку, цэ бачили, а не тилько я!». Для убедительности рассказчица добавляла: «Правда, людоньки, правда, щоб мени очи повылазили!». Поскольку глаза тетки Мотри продолжали оставаться на прежнем месте, женщины согласно кивали головами, осуждая распутника-Миколу, цокали языками.

Мы тоже разделяли точку зрения тети Моти, более того, искренне сочувствовали Нинке, так как представляли, насколько неприятно царапали ее изнеженное городское тело острые ости, которых в том стогу было видимо-невидимо. На себе ведь испытали воздействие тех колючек, играя в стогу в жмурки.
Но времени на жалость не оставалось. Надо было использовать момент, пока тетка Мотря доказывала товаркам свою непримиримость к разнузданной безнравственности нынешней молодежи. Нас манила слепящая белизна рукотворных полос на изумрудном травяном поле.

И мы, как смерч, вылетали из укрытия. Брали внезапностью, подобно пиратам, заранее распределив цели. Каждый несся к «своему» куску полотна. Оно, только набравшее крепость на солнце, подсохшее, так приятно хрустит под нашими замурзанными до цыпок ногами. От него тянет свежестью реки и теплом рук наших мам…

Ватага проносилась по полотняным полосам, оставляя на них отпечатки ступней. Глухо топают пятки, приятно хрустит под ними ткань. Вслед нам раздается многоголосый хор беззлобной ругани. Тетки успевают кого-то достать по оголенным местам тела крапивой, а кого и гибким ивовым прутом. У тех, кому не повезло, тут же вспыхивают на коже розовые жгучие полосы. Но это нисколечко не портит впечатление от удавшейся пробежки по снежной белизне полотняной дорожки.

Женщины для виду еще продолжают посылать на наши головы всевозможные проклятья, но уже лениво. Собирают «гармошкой» куски испачканной ткани и несут их к реке. Подоткнув подолы платьев и юбок за пояс, оголив белоснежные бедра, резко контрастирующие с коричневыми от загара икрами, прополаскивают полотно в реке. Затем, степенно возвращаются обратно на берег, прижимая его к себе, отчего одежда на выпуклых местах их тел становится темной от влаги, роняют тяжелые прозрачные капли речной воды по пути на прибрежный песок, снова расстилают на зеленой траве белые дороги.

Мы же, как жеребята-стригунки, поодаль в лозняке сбиваемся в табун и готовимся к очередному набегу. Не осознавая того, что примеряем на чистом полотне свои неокрепшие ноги к дорогам жизни.

А сенокосы! Какие славные сенокосы были по обе стороны реки! Цены им не было! Кое-где заросшие островками кучерявого ивняка, шиповника, дикого терна, кусты которого к осени украшались черными с сизоватым налетом ягодами. Кисло-терпкие, они прекрасно утоляли жажду.

Сено косили в течении лета дважды. Сушили под солнцем, складывали в невысокие копны. Дурманящий запах подсыхающего сена одновременно пьянил и успокаивал. Каждая семья выходила на выделенный ей участок переворачивать покосы. Тому предшествовал целый ритуал. К нему готовились тщательно и благоговейно. С вечера отец готовил каждому легкие деревянные грабли, вилы, сетку. Привязывал эту поклажу к раме велосипеда, чтобы утром не тратить время. Мама вязала из околота (несломанные при молотьбе цепами стебли соломы) перевясла, которыми крест-накрест укреплялись копны. Готовила еду – наливала в литровые бутылки из толстого зеленого стекла молоко, намывала свежего зеленого лука, надерганного мной по ее просьбе в огороде. Из старого дощатого ящика доставала прижелтевший кусок солено сала. Разрезанный, он внутри оказывался нежно-розового аппетитного цвета с прожилками мяса. Резала курицу, чтобы успеть ее поджарить часа в четыре утра. Успевала до восхода солнца, пока она тушится, подоить Зорьку – нашу симпатичную рябую корову и выпроводить ее в стадо, сонно бредущее по утренней, прохладной улице на пастбище.

Теплая, пахнущая коровьим парным молоком и утренней росой, мама входит в дом, подходит к моей постели, мягким ласковым поцелуем касается моей щеки со словами: «Вставай, сынок, папа уже ждет.» Сунув ноги в какие-то старые стоптанные шкарбаны, стоящие у кровати, мчусь во двор и, поеживаясь от утренней свежести, бегу за сарай, где оборудованы «все удобства».

Из птичника выходят еще не проснувшиеся как следует куры. Молча рассредотачиваются по подворью, в саду, наклоняя головы то в одну то в другую сторону, подергивают шеями, долбят желтыми с красными бородками клювами влажную черную землю. Осваивают свой повседневный маршрут.

Старый пес, повернув набок рыжую башку, приподнял левое ухо, завертел свернутым в кольцо хвостом, крайне удивляясь моему столь раннему появлению. Проводив меня взглядом до распростершего свои ветви у угла сарая темно-зеленого ореха, лениво затрусил, позвякивая ржавой цепью, к своей деревянной будке. Опрокинул видавшую виды, гнутую алюминиевую миску с питьем, равнодушно поглядел на содеянное и лег досыпать.

Разбуженная металлическим звоном огромная белая свинья, лежащая на боку в выгородке, вздрогнула тучной жирной тушей. Моргнула белесыми ресницами и, открыв синий глаз, рассудила, что происходящее ее не касается. Скосила, на всякий случай, взгляд на корыто, убедилась, что голодной в течение дня не будет. Удовлетворенно хрюкнула, несколько раз дернула розовым пятаком, проколотым проволочным кольцом, и шумно вздохнув, снова удовлетворенно прикрыла веки.

Мигом обернувшись за сарай и обратно, я хотел было увильнуть от неприятной процедуры умывания, но мама зорко проследила, чтобы я плеснул несколько ладошек холодной воды на лицо из приколоченного ржавыми гвоздями к старой груше рукомойника.
Наскоро завтракаем.
Сборы завершены.
Идем по направлению к речке. Впереди споро шагает отец, катит велосипед с поклажей узкой тропинкой, протоптанной в траве. За ним семенит мама с плетеной кошелкой, нагруженной снедью. За ними, не поспевая шагом, вприпрыжку бегу я. Окончательно просыпаюсь от прикосновений высокой росистой травы. Идти не близко – километра три будет. Не меньше. Участок по жребию выпал дальний. Когда приближаемся к нему, солнце из красного уже превратилось в оранжевое и приятно пригревает.

Лежат духмяные покосы сена, посветлевшие сверху и зеленые снизу, ждут. Чтобы перевернули их свежие бока к солнечным лучам. Отец прячет в тень ивового куста велосипед, чтобы шины на жаре не лопнули, отвязывает от него вилы и грабли. Мама прикрывает прохладной травой еду. Принимаемся ворочать гребни сена. Папа с мамой граблями, а я руками. Мне так больше нравилось. Щекотно и весело. Надо спешить, к вечеру отец возьмет коней и телегу, чтобы перевезти сено на подворье.

Солнце припекает нещадно, ноги и руки становятся ватными от усталости. «Обедать!» - дает команду отец. Мама расстилает вышитый рушник, накрывает на стол.
Пообедав, родители недолго отдыхают на подсохшем, успевшем прогреться под солнцем сене. Вспоминают о минувшей войне. Пережитое ими настолько свежо, что все разговоры сводятся к этой теме. Мне казалось, что сам я родом с той проклятой войны. Следы ее зримо сопровождают всюду. В колхозном дворе – обломки «студобеккера», стреляные гильзы в поле, вымываемые рекой боеприпасы, искалеченные безногие и безрукие мужики, безутешные матери и печальные молодые вдовы. А еще гипсовый обелиск над символической братской могилой со списком сельчан, погибших на полях сражений, выкрашенный серебристой краской.

Мы, послевоенное поколение, гордо ходили за своими отцами. Они щеголяли в вылинявших защитного цвета гимнастерках, галифе и сапогах, с наградами. У кого меньше, у кого больше. Многие из нас, особенно те, кто постарше, не дождались с фронта своих отцов, сложивших головы в чудовищной бойне, прокатившейся в средине века по четырем из пяти континентов планеты.

Следы той войны еще зримо стоят перед глазами. Они запомнились разбитым студебеккером на колхозном дворе, стрелянными гильзами винтовочных патронов, которые мы находили в поле. Боеприпасами на песчаном дне Сулы, безрукими и безногими мужиками да печальными лицами вдов и безутешных матерей. А еще бетонным изваянием воина в каске с автоматом над братской могилой в каждом селе.

Маму тоже обожгла война своим немилосердным пламенем. Ее угнали в фашистское рабство. Трижды ловили, каждый раз давали двадцать пять плеток и снова везли на чужбину. Работала у бауэра в Восточной Пруссии до конца войны. Там познакомилась с отцом, который попал плен в бою на Северном Донце, вода которого была красной от крови. Ихней и нашей. Затем гнала коров, немецких, забранных в порядке контрибуции победителями у побежденных. Вернулась в село. Отец после освобождения из фашистского плена снова надел офицерскую форму и направлен был на войну с Японией. Пока эшелон дошел до Владивостока, война закончилась капитуляцией Японии, которая по сей день продолжает находиться в состоянии войны с Россией. Получается, что мы так и не победили самураев.

Спустя полтора года, отец нашел маму в Демьяновке, приехал, забрал и увез ее в Хабаровкий край, куда был направлен для дальнейшей службы. Там, на берегу таежной речушки Тырма, в поселке, носящем ее название, я и появился на свет божий. А еще через год, уступив маминым мольбам, папа уволился со службы и родители переехали в Демьяновку.

Стемнело. Папа уложил на воз первое свежее сено. Сухими жилистыми руками забросил меня наверх. Телега, скрипя колесами, преодолевает неровности, движется по дороге. Лежа на спине, смотрю в темнеющее вечернее небо, пытаюсь считать первые звезды, плыву во Вселенной, засыпаю в сенной колыбели…

Восточная и южная дороги оказались менее значимыми в моей жизни. Разве что янтарные дыни и, словно утренним туманом, сизым налетом покрытые, темно-зеленые арбузы запомнились. Их мы, сорванцы, нещадно воровали с баштанов соседних сел – Ивановки и Липового, где они вырастали почему-то больше и слаще. Может, земля там попесчанее, а может, тамошние колхозники каким особым секретом выращивания владели. Неизвестно.

По западной дороге пятнадцатилетним мальчишкой я ушел в люди. Папа был строг и, несмотря на то, что в мечтах я уносился на морские просторы, он настоял на моем поступлении в лесной техникум. По своей крестьянской мудрости он рассудил, что его задача обеспечить, чтобы сын его приобрел специальность, там сам выбирай себе путь в жизни. И прав был. Моя судьба удачно сложилась. В Лубнах, где находился техникум, кроме профессионального образования и добротной школы самостоятельной жизни, я встретил и свое личное счастье. И как бы после не сложилось по жизни, жалеть не о чем. Катя, хоть и не любила меня никогда, но более праведной женщины, я уверен по сей день, в мире нет. Я же с ума по ней сходил, любил и иссушал себя той любовью. Впрочем, не исключено, что в этом и есть смысл существования мужчины.

Мы поженились уже, когда я со срочной службы, молодым матросом поступил в военно-морское училище и навсегда связал свою судьбу с флотом.
На протяжении дальнейших многих лет пришлось немало колесить по свету. Посчастливилось пройти тысячи миль над водой и под водой двух океанов и нескольких морей. С огромной высоты увидеть нашу прекрасную землю. Наблюдать, как проносятся мимо окон поезда или автомобиля большие города, тихие поселки и очаровательные деревушки России. Но всегда перед глазами всплывал тот перекресток в далеком украинском селе, положивший начал моим дорогам.

Мне они часто снятся. Главная – чаще всего. Как мощный ствол дерева, от которого идут ответвления других дорог и дорожек моей жизни. Я карабкаюсь по ним, ломая в кровь ногти, подтягиваюсь на слабеющих руках, переставляю натружено гудящие ноги, стремясь неизвестно куда, к какой-то несуществующей вершине. Зачем?
Не знаю.

Все равно ветвь когда-нибудь закончится или сломается. Осознаешь, что уже не нужен жене, пока не нужен детям, правда, еще нужен внукам. Мешаешь жить той женщине, которая по своей неопытности вдруг увлеклась тобой. А потом спохватилась.

Порой, так хочется спуститься по теплому, привычному, шероховатому стволу назад, вниз к корням. К своему дому. Но его уже нет, твоего дома. Вернее, он есть. Есть углы, которые ты целовал, навсегда прощаясь с родным жилищем. Есть стены, и крыша, которые воздвигли твои предки. Но в доме живут другие люди и его окна смотрят на мир их глазами. Не придет с велосипедом на автобусную остановку встречать отец, устав от ожидания приезда детей. И никогда уже не выбежит навстречу, за калитку мама в белой накрахмаленной косынке со слезами радости на глазах.

По ночам мне часто снится мой дом. Проснувшись, подолгу курю у окна. За его стеклами проспект, напоминающий Вселенную. Вселенную из фантастического фильма, из «Звездных войн» или чего-то подобного.
Темное, подсвеченное снизу электрическим сиянием огромного города небо, вдоль темного горизонта которого зависли десятки НЛО оранжевого цвета. На другом уровне, чуть пониже и помельче – синие, красные и белые.
И, совсем низко, почти на высоте бреющего полета – красно-зеленые огни светофоров и ослепительно белые, алые, неудержимо несущиеся огни космических такси – автомобилей. В каждом из них человеческая судьба, жизнь, а то и несколько, оторвавшихся от родных корней, как и я.

Нервничаю. Отворачиваюсь от нелюбого мне мира, подолгу хожу по тихой, пустой квартире в далеком северном и чуждом мне городе, где живу уже дольше, чем в своем доме. Не лучше ли было вернуться? Хотя бы для того, чтобы умереть там.
Живет еще у начала тех дорог мой одноклассник – Николай Янгол, возвратившийся в село с намерением написать его историю. Он взрастил и укрепил на благодатных местах свою поросль – сына. Многие считают Николая чудаковатым и несуразным. Пытается пестовать историю села, отследить свои и чужие корни. Кого теперь интересует, откуда они произрастают? От равнодушия дичают, засыхают, отмирают постепенно корни. Теряется родина.

Вернуться бы к истокам своих дорог. Испытать счастье от встречи со своими стариками, хоть ненадолго окунуться в детство и искупаться в юности. Утонуть снова в той безрассудной любви. Жизнь начать сначала, проследовать теми же дорогами. Провести по ним внуков.
Нет – невозможно.
В который раз повторяю путь памятью сердца, где саднящими рубцами отмечены мои дороги.
Подсохшие и свежие, продолжающие кровоточить.