Светловолосая продавщица приветливо переспросила:

-Семнадцать? Вот, пожалуйста, выбирайте, - она сделала шаг в сторону и летящим движением руки обвела все разноцветие, скучающее в вазах. Цветы, казалось, приосанились. Мужчина, чуть вздрогнувший при первых звуках голоса, с выражением крайнего удивления смотрел на нее. Растерянность покупателя, очевидно, позабавила продавщицу. Она отнесла ее к обычному мужскому неумению выбрать цветы, поэтому, скрыв улыбку, чуть изменила тон, допустив в него капельку интимности, и посоветовала:

-Возьмите вот эти, очень свежие и очень красивые...

Он кивнул головой, не выходя из состояния легкого оцепенения. Ему сейчас было все равно, что покупать, что делать и что говорить, лишь бы опять услышать этот голос. Потому что жест и голос были невозможными здесь и сейчас. Они уже долгие годы существовали только в самых отдаленных уголках его памяти. Пока она заворачивала букет, переговариваясь с напарницей, он напряженно вглядывался и в нее, и в отточенные движения ее маленьких, исцарапанных рук, пленяющих колючую праздничность. И слушал, слушал, слушал. Взлетела тонкая рука, пальчики ловко приклеили фирменную яркую наклейку, журчание голоса прервалось, для того чтобы обратиться уже к нему, и прозрачная цветочная тюрьма, столь легкая в умелых женских руках, тяжелым хрустом осела в его ладонях. Мужчина расплатился, не сумел выдавить из себя ни слова, поэтому просто благодарно кивнул продавщице, а, выйдя из магазина, растеряно посмотрел на букет, и, неизвестно почему смутившись, перевернул букет цветами вниз. Головки роз возмущенно дернулись, лишаясь своей высокомерной торжественности, и букет растеряно обвис, как нашкодивший кот, поднятый за шкирку.

Слегка моросило, он раскрыл зонт и шел по пустой улице, продолжая стеснятся своего букета и неловко неся его перед собой в чуть опущенной и отстраненной руке, за горлышко, как бутылку шампанского, иногда поглядывая на капли дождя, стекающие по блестящему целлофану...

***

...Его руки постоянно искали теплоту ее пальчиков. Она не отвергала, но и не искала его прикосновений. И ее рука чаще всего терпеливо соглашалась быть в его ладони, не отвечая на его пожатие. Они редко бывали ласковы, ее руки. Лишь иногда она позволяла им взлететь и легким скользящим движением пробежаться по его волосам, то ли приглаживая, то ли взъерошивая их, и тогда он замирал от восторга. Тянулся к ней, а она, отстранившись неуловимым движением, и дождавшись его губ на своих пальцах, делала капризную гримаску и плавно отнимала их. Рука отдалялась, а вместо нее касался, ласкал, и заставлял застыть от блаженства ее голос. Эти интонации, этот тембр... Он вслушивался в них, тонул и не хотел выплывать. И чувствуя, что ничего не может поделать с собой, мучился и жаждал этот голос как наркотик...

Она околдовала его в самом начале скучнейшего комсомольского собрания. Чуть прикоснувшись к локтю изящными, ухоженными пальчиками и промурлыкав: " Вы хорошо понимаете, о чем они говорят?". Он, только что трещавший как попугай с ребятами на этом языке, скромно кивнул головой. Явно обрадовавшись этому, она нежно попросила переводить ей, хотя бы в общих чертах, и он с радостью согласился. Задохнулся от неведомо откуда появившегося ощущения счастья и почувствовал себя везунчиком, вытащившим выигрышный билет. А к концу собрания неожиданно понял, что готов всю жизнь выполнять любые ее желания, носить на руках, сдувать с нее пылинки и ловить руками капли дождя над ней. Пойманный одним прикосновением и привязанный простейшей фразой, он перестал быть хозяином самому себе.

В ней совпало то, о чем он всегда грезил. Гордая шея, нежный голос и тоненькие пальчики. Ему, крестьянскому сыну, довелось наблюдать изящество женских рук только на картинах великих мастеров, ну и еще, может быть, в кинофильмах. С раннего детства он был окружен только сильными, натруженными женскими руками, постоянно занятыми, постоянно хлопочущими. То стирающими белье, то кормящими кур и скотину, то готовящими какую-то еду. Увидеть их неподвижными было можно только на колхозных собраниях, да и там они вынуждены были то и дело хлопать. И представить мать или сестру, сидящими с руками, протянутыми маникюрше и наслаждающимися этой процедурой, было совершенно невозможно. Точно так же, как увидеть ЕЁ ручки копающимися в земле или собирающими хлопок. Такое ощущение, что это совершенно разные инструменты. Один - для работы, а другой - для наслаждения.

Ему, второкурснику, можно было бы и не идти на ноябрьскую демонстрацию, куда выгнали их, первокурсников. Но, изнемогая от желания видеть ее, он накануне, задыхаясь от счастья, долго выбирал ей цветы. Его первый букет. Огромные белые махровые хризантемы. Идя по городу с букетом, он искренне сочувствовал прохожим, которые были лишены счастья видеть, КАКОЙ девушке несет он эти цветы.

Она очень просто и благодарно взяла цветы, изящная рука томно прилегла на целлофан, и исчез заурядный букет, превратившись в произведение искусства. А потом эта же из ручка вспорхнула и тоненький пальчик ласково скользнул по его щеке, и он, жмурясь и млея, ощутил, что 7 Ноября действительно Великий Праздник.

Сломался привычный строй жизни - институт, общежитие, библиотека. Они стали часто бывать вместе. В институте он всегда находил свободную минутку, чтобы увидеть ее хотя бы пару раз в день. Самые несчастливые дни были тогда, когда не совпадали часы окончания занятий, и он уходил из института позже нее. В этот день он не мог подойти к ее аудитории, ласково забрать из рук портфель, помочь надеть плащ, или пальто, и бережно поддерживая под локоток, довести до автобусной остановки. Гордо расправив плечи ограждать ее от толчков и чужих прикосновений помочь подняться в автобус, и, счастливо подать руку, помогая выйти из автобуса. Довести до подъезда, и печально топая в общежитие, представлять поминутно, что она может сейчас делать.

Но однажды его пригласили в дом. Радостно недоумевая, он поднялся на их третий этаж. И несколько разочаровался вначале. Может быть потому, что в глубине души искал в этом романтической подоплеки. Но все оказалось предельно просто. У нее возникли проблемы с черчением, и его попросили помочь выпутаться из ситуации. Чего скрывать, он был разочарован, но быстро справился с эмоциями, ощутив себя необходимым и всесильным.

Издавна дружил и с пространством, и с карандашом, любил черчение, и его не раздражали громоздкие и тяжелые чертежи. Но никогда не думал, что стояние у чертежной доски может быть источником такого, ни с чем не сравнимого, наслаждения. Просто потому, что она стоит рядом, обволакивая его запахом своих духов, указывая тоненьким пальчиком в чертеж, и иногда что-то мурлыча себе под нос, по делу, или нет. Само черчение становилось целью жизни, и он был почти счастлив, но, все-таки, не переставал мечтать о ее поцелуе, быстром, украдкой, который иногда доставался ему в процессе открывания двери на лестничную клетку.

Он оказался нужен в доме. У него были умелые руки, которые легко решали мелкие бытовые неурядицы, и безотказность. Отнести ли белье в прачечную, сходить в магазин или на базар. Он был рад этим мелким хлопотам, потому что в этот момент он как бы был в своей семье, а не тосковал в институтской общаге. И очень любил спокойные вечерние чаепития в тихом уютном семейном кругу, на которые иногда получал приглашения. Не в чае было дело, хотя и чай с тортом совсем нелишне был несытому студенту. Но после чая, очень часто, она садилась за фортепиано. И он, забившись в уголок дивана, блаженно замирал. Вздымалась и опадала хрупкая музыкальная ткань, сотканная любимыми руками, вызывая в памяти что-то грустное и неясное, а он сидел и боялся пошевелиться. Дело даже не в том, что он до знакомства с ней очень редко слышал "живую" музыку, особенно фортепьяно. Музыка только дополняла прелесть ощущения, что именно эти, околдовавшие его, руки превращают полированный ящик в Инструмент. Но самым главным было то, что он сидел недалеко от нее, видел ее в домашней обстановке, мог мечтать об их общем доме и представлять, что эти мечты уже осуществились...

***

...Он швырнул плащ на диван, налил воды в вазу, сорвал и скомкал целлофан, вдвинул букет в его новое, хрустальное, заточение, и сел рядом с плащом. Потом достал зажигалку из кармана, не торопясь зажег две свечи по сторонам низкого журнального столика, откинулся и, заложив руки за голову, осмотрел натюрморт. Спокойные, почти неподвижные огоньки мягко отражались в гранях вазы, странно меняя облик полураспустившихся бутонов. Он закрыл глаза...

***

...Невеста смотрела на себя в зеркало. Она очень любила себя, но ненавидела свое отражение в полный рост.

Каждый раз, смотря на него, она задумывалась о том, что Природа, или Создатель, несколько напортачили с ее обликом. Впечатление было таким, что подарив ей царственные руки и безукоризненный торс с тоненькой талией, Тот Кто создавал ее фигуру, заторопился и как-то брезгливо выпустил из своего внимания все то, что находилось в нижней части туловища. От животика, а точнее от округлой и соблазнительной попки, вниз, до хрупких лодыжек и ступней шел разгул телес... Ноги были бесформенно толсты, при ходьбе терлись внутренней стороной коленок друг об друга, и, в общем-то, при первом обозрении, вызывали легкую оторопь. Потом глаз привыкал, и с удовольствием пропутешествовав по точеной груди и талии, забывчиво улетал в сторону, не фиксируясь на нижних неэстетичностях ее фигуры. Невеста уже давно изучила это свойство мужских взглядов и всячески помогала им. Этому несколько помогала пикантность, вносимая её разноцветными глазами и таинственной недосказанностью улыбки. Сейчас она уже привыкла к себе, нашла пути привлечения мужского внимания и незаметного переключения его от несуразностей фигуры к завлекающим прелестям своего томящего взора и пленяющего голоса. Но кто бы знал, чего ей все это стоило...

Когда у нее впервые проявился интерес к себе, как к Соблазнительнице и Женщине, а безжалостное зеркало холодно и равнодушно отразило все реалии, она оказалась почти на грани самоубийства. Ей казалось, что лучше быть или толстой, или тощей, но не такой, как она, как будто составленной из самых разнородных частей, совершенно не подходящих друг другу. Она гордо смотрела на себя, видела явную приятность черт лица, отрабатывала убийственную и завлекающую улыбку, и казалась себе самой красивой из принцесс, но, отступив на два шага, и увидев свои слоновьи ноги, ощущала себя плебейкой, сброшенной с пьедестала и гонимой толпой. Спасла мамуля. Очевидно предугадывая подобную реакцию дочери в процессе взросления, она терпеливо и спокойно стала выводить ее на мысль, что не существует женщин, абсолютно довольных своей внешностью или фигурой. И неспеша, но очень глубоко внедрила в ее голову мысль, что ценность женщины не в том, как она сложена, а в том, КАК она воспитана и КАК выглядит. И КАКОЕ впечатление она производит. Неглупая, но анатомически несовершенная, девочка впитала в себя эти сентенции, и стала эффектной и безжалостной стервой.

Сегодня день ее свадьбы. Да какой, к черту, свадьбы поправила она себя. Сегодня день регистрации в Загсе. Свадьба будет летом, когда она завершит свою учебу... А до этого, как сказала мама: "Если они и будут спать в одной комнате, но только на разных кроватях и голова к голове. В крайнем случае, смогут встретиться губами". Мамуля была бесподобна. И говоря об этом, очевидно, не полностью представляла себе возможности встречи губ с губами, глазами ... ну и прочими частями тела. А может, прекрасно представляла, но просто предупреждала, открыто и в лоб о нежелательности скороспелой беременности. Оставляя все остальные возможности на усмотрение молодым.

***

...Не тогда он ушел. Он исчез из ее жизни гораздо раньше. Оставив себе гордое ощущение, что именно он бросил ее. И мучительно осознавая, что это совсем не так. Потому что она осталась в его памяти, его сердце и его жизни, мучительно ломая её.

***

Коньяк почти закончился. Седеющий мужчина, муж и отец, перелил остатки во фляжечку, сунул в задний карман брюк, и, чувствуя затылком сверлящий взгляд жены, не торопясь повернулся. Выражение было знакомым - отстраняющее-презрительным.

Он уже давно не обращал внимания на это. Спокойно пройдя на кухню, и, выкинув пустую бутылку в мусорное ведро, наткнулся на другой взгляд - уже дочери. Но холода и нелюбви там было не меньше.

"Господи, до чего же она похожа на мать, - подумал он. - Неужели мои гены не сыграли никакой роли?"

Эта мысль уже много лет преследовала его. Он очень любил дочь, но никогда у него не было времени заниматься ее воспитанием. Ее воспитывала мать.

"Ну, и воспитала свое подобие, - грустно усмехнулся он. - Стерва жена и стерва дочь".

Для него не было секретом, что с его приходом в доме менялась атмосфера. И квартира двух подруг с неудовольствием обращалась в семейный дом. Квази семейный. Он, отец семейства, давно был необходим только лишь для поддержания видимости благопристойности их семьи. А семьи то и не было. Наверно, с самого момента ее создания.

Они только поженились, когда скоропостижно скончался его влиятельный отец, унеся с собой в могилу все связи и знакомства. Поэтому вместо теплого места в лётной части крупного города он оказался на пыльной и жаркой окраине Великого Союза ССР. И очень скоро он ощутил, что молодая семья, еще и не окрепнув, начинает разваливаться. Ее устраивали высокие оклады мужа, но совершенно не устраивал он сам, особенно в том месте, где сейчас служил. Возможно, останься они в городе, все пошло бы иначе. А здесь, в далеком степном городке, властвовала серая тоска. И она, оставаясь дома одна, с дочерью, без привычного городского быта, стервела все больше и больше, находя радость в скандалах, которые-то и скандалами нельзя было назвать. Это было ежедневное и ежеминутное капанье на мозги, отыскивание всех его неудачных слов, перетряхивание мнений и поступков, всегда завершающееся продуманным доведением его до взрыва. А когда он свирепел и хлопал дверью, то цель была достигнута, и по возвращении его ждал ангел, с милым личиком, заплаканными глазами и такой скорбной улыбкой, что он не выдержав, бросался извиняться за то, что и не совершал. А на завтра все начиналось по-новому.

Он вдруг стал ощущать себя дома ненужным. Настолько, что уже неохотно возвращался со службы, оттягивая этот момент как можно дольше. И обнимаясь с маленькой дочерью, тихо зверел, когда она начинала ему лепетать совершенно мамиными словами, что ей здесь очень скучно, она не любит эту степь, и что она хочет жить в большом городе, как живут бабушки.

Получив предписание сменить место службы с повышением в должности, удивился только назначению в большой город, считая всё остальное честно заработанным хорошей службой. И только уезжая, после прощальной пирушки, нечаянно подслушал шипение гарнизонной сплетницы, из которого ясно следовало что своим повышением он обязан исключительно постельным талантам жены. Содрогнулся от омерзения, но, вдруг, почувствовал, что ему это совершенно все равно, потому что уже все, что влекло его когда-то к сероглазой и эффектной красавице, рассыпалось в прах. И, к тому же, ему так хотелось покоя, что он малодушно закрыл на все глаза.

Но ни переезд в большой город, ни полученная достаточно быстро квартира, вновь заставившая его задуматься о причинах такого везения или благосклонности начальства, ничего не изменило дома. Разве что, его благоверная могла теперь больше времени тратить на магазины, парикмахерш и модисток, мгновенно приобретенных подруг, старше нее, но имеющих влиятельных мужей, и, за счет этого, меньше времени выделять на грызение супруга.

Больше всего он страдал из-за дочери. Милый ребенок, постепенно, стараниями матери, превращался в избалованное и эгоистичное создание, с обезьяньей переимчивостью усваивая мамины манеры и повадки, в том числе и слегка презрительное и высокомерное отношение к отцу.

Он уже с горечью классифицировал своего ребенка как абсолютно бездушную особь, когда у нее на первом курсе появился ухажер, староста группы, на год раньше начавшей учебу. Простой парень, приехавший в столицу из райцентра, всюду пробивающийся свой головой, талантом и усидчивостью. У дочери радостно заблестели глаза. Он радовался и за дочь, которая, казалось, была счастлива, и за старосту, когда видел его счастливые глаза, обращенные на дочь.

Но подслушанный разговор изменил все. Он все-таки плохо знал женщин. Своих женщин.

Он пригласил парня к себе на кухню, на мужскую беседу. Кухня это была его территория. Здесь он сидел вечерами, глядя маленький черно-белый телевизор, пил свой коньяк и, иногда, чай. В гостиную его допускали, только когда в доме были гости. И он, честно говоря, чувствовал последнее время там очень неуютно. За исключением последних двух лет, когда там стал изредка появляться староста. Тогда их становилось двое мужчин против двух женщин.

Он налил коньяк в два тонких стакана и, не поднимая глаз, тяжело сказал:

-Прости, Паша, я сейчас сделаю тебе очень больно. Но, поверь, мне не менее тяжело.

Поднял тоскующие глаза и успел заметить сползающее с лица собеседника расслабленное и домашнее выражение.

-Извини, сынок, но тебя просто используют. Ты был нужен, пока помогал моей дочери - ..., - он проглотил ком в горле, но все-таки закончил, - ... стерве учиться. А сейчас, прости, брат, тебе уже найдена замена. Я еще не знаю его. Но знаю, что в погонах, что отец с хорошими связями и ...

Он махнул рукой, и залпом опрокинул в себя коньяк.

Побледневший староста сидел, сцепив пальцы на столе.

Седеющий мужчина поднял голову и, тяжело выдавливая из себя слова, сказал:

- Уходи, парень, забудь ее. Хоть и дочь она мне, но не стоит она и ногтя твоего. И твое счастье, что не тебе быть ее мужем.

Допил остатки коньяка и вытолкнул уже слегка отяжелевшим языком:

-А то всю жизнь промучился бы, как я, с женой-стервой.

Сказал, и отвернул голову, уставившись в окно.

Только увидел краем глаза, как Пашка, двумя глотками, как воду, выпил коньяк, поднялся, повел по кухне неживыми глазами, и вышел, хлопнув дверью. Через несколько секунд бумкнула и входная дверь...

***

Он ушел тогда. Навсегда. Но не видеть ее не мог. Пусть тайком, пусть издалека. И поэтому вся ее жизнь была известна ему. Он видел ее с будущим мужем. Не видел свадьбы, но знал о ней. Чуть позже, исподтишка, смотрел на нее, тяжело передвигающуюся во время беременности. Потом его немного отпустило, и он мог уже несколько месяцев не приходить к ее дому. И видел ее уже от случая к случаю. Тайком, несколько лет спустя, наблюдал ее недовольное лицо, склоняющееся над коляской с плачущим малышом. И, уже совершенно случайно, через годы, увидел ее садящуюся в машину к незнакомому мужчине, и целующую его. Но это был не муж. Мужа-то он знал в лицо...

...Закурлыкал телефон. Ровный, спокойный голос сказал:

-Извини, я чуть задержалась, буду через полчаса.

Он кивнул головой. Из трубки уже доносились короткие гудки. Положил трубку на место, устало потер уши. Ощутил колючесть щек и подумал, что надо побриться, чтобы не торчала седая щетина.

Уже давно он старался не думать о течении своей жизни. Спокойный дом, холодный брак, жена, сохраняющая дистанцию даже в постели.

Он сам искал это, раздавленный потоком эмоций, прокатившимся через его жизнь. Но что же случилось с ним сегодня, если он, вдруг, вновь мечтает оказаться под этой лавиной?

Целлофан валялся на столе. Он развернул его, разгладил ладонью наклейку с адресом и телефоном и набрал номер.

-Здравствуйте, я покупал у вас сегодня семнадцать роз? Помните? Да нет, что вы, все в порядке… Простите, а как вас зовут?…