Крошечный пригород небольшого города. Узкие улицы, много зелени... И очень тихо. Непонятно, как это так устроилось тут – столько тишины на единицу площади? Тихие, будто безмоторные машины, тихие магазины, тихие, махонькие кафешки. Бывает, поддаст какой-нибудь залётный мотоциклист газу и сам вздрогнет от неожиданности. Даже дети тут тихие, что совсем удивляет. Вроде всё обычно, играют как нормальные дети, бегают, стучат, ползают, падают, кричат, но словно в каком-то ватном облаке, глухо как-то...

Порядок всюду. Старческий такой порядок, с несколько затхлым запахом. Домики, одно- или двухэтажные, аккуратные, чистенькие, а краска облуплена местами и мох на крышах. Садики тоже... Чуть подзаросшие, диковато-глуховатые.

Медленный, плавноживущий, укромный пригород небольшого города. Хорошо тут, спокойно, задумчиво. Всего два высоких здания украшают посёлок. Они расположились на самой окраине, по обеим сторонам улицы. Церковь (куда же без неё?) и дом престарелых. Церковь со своей колокольней похожа на гордого, задравшего голову жирафа. Дом престарелых похож на упавшего от усталости слона. Церковь – для развития и наполнения духовной жизни прихожан, дом престарелых – для поддержания остатков физической жизни жильцов. Из церкви люди выходят посвежевшими, с ясным взглядом и добрыми мыслями (в идеале), из дома престарелых... мало кто выходит. В церкви всё тянет вверх, в доме престарелых – вниз. Такие разные дома соседствуют и дополняют друг друга. Дома-антиподы.

Дом престарелых – предпоследний приют для ста пятидесяти жильцов-доживальцев. Следующая и последняя остановка – кладбище. Текучесть тут как у горной речки: не успеет комната от одного остыть, как уже другой тут как тут. Со своими устоями, болезнями, проблемами. Со своим, Богом отмеренным сроком.

Калейдоскоп жизней, конфетти историй – успевай только обращать внимание.

Именно с ним, со вниманием, тут сложно. Не хватает его. Внимания вообще в мире мало, а на долю стариков его совсем кроха досталась. Молодые своим старением заняты. Столько всего вокруг, и до того дотянуться хочется, и до того добежать, пока руки не дрожат и ноги держат.

Я – медбрат в этом доме. Точнее было бы сказать – медплемянник, исходя из среднего возраста населения этого заведения. Да-да, именно так, медплемянник. Не совсем свой и при этом совсем не чужой. В меру сил забочусь о стариках, за что и получаю зарплату. Так сказать, внимание в переводе на денежные знаки. Иногда пытаюсь рисовать портреты жильцов. Вот некоторые из них...

ПОРТРЕТ 1. Комната 201. Она. 86 лет.

Симпатичная, сухонькая, аккуратная, одуванистая старушка. Когда-то работала в цветочном магазине. Видимо, поэтому её комната нафарширована цветами чуть ли не до потолка. Цветы у неё долго не живут – уход не тот: старушке не хватает сил, персоналу – времени. Всем хороша бабушка, если бы не одно «но». Она никак не может запомнить дорогу из обеденного зала до своей комнаты. Четыре раз а в день один и тот же маршрут и каждый раз то в чужую комнату попадает, то в подвал, то ещё куда-нибудь. Принимать пищу в комнате не хочет.

– В обеденном зале общество, хорошие люди, – объясняет она. – Я без них не могу.

Медперсонал пытается перехватить её у дверей зала, но не всегда получается... У старушки болезнь Альцгеймера в начальной стадии. Из-за неё отключился компас в голове. Потеря ориетнации на местности – не катастрофическая, но очень неприятная штука. Болезнь прогрессирует, что отключится завтра, никто не знает. Старушка понимает, что больна, понимает, что против Альцгеймера бессильна, но старается относиться к своему состоянию если не с юмором, то хотя бы с улыбкой.

– Я всю жизнь заходила куда-то не туда, зачем же в старости менять привычки? – говорит она, покорно следуя за мной в свою комнату. – Вы же всё равно найдёте меня и приведёте куда надо. А болячка моя... Она меня не одолеет, я умру раньше, чем выживу из ума. У меня знаете, какой большой ум? Из него устанешь выживать...

ПОРТРЕТ 2. Комната 203. Он. 81 год.

Рост 164 см. Вес 132 кг. Человек-шар. И, как положено шару, идеальный. Почти идеальный. Почти самостоятельный, почти здравомыслящий. Когда улыбается, его лицо превращается в печёное солнце. То есть морщинистое, как печёное яблоко и светящееся, как солнце. Яркий такой дед, светлый. С юмором.

– Я, – говорит, – могу плыть хоть целый день и не утону. Потому, что жир не тонет.

Или вот:

– Ты, если упадёшь, можешь сломать шею, а я не могу, у меня шеи нет.

У него ожирение, диабет, болезнь Паркинсона и ещё куча всего нездорового. И это «всё» он таскает на себе с улыбкой и свечением. Я бы так не смог. Хотя… кто знает? Поживём и, если доживём, увидим.

Бабки от него без ума. Чуть ли не пищат, когда он появляется. С ним не получается просто тупо стареть, с ним стареть весело и не страшно.

Вчера он, как обычно, плотно позавтракал и сообщил, что у него кружится голова и в животе тоже кружится. Потом, подумав, добавил, что голова кружится как после пива, что кружение это приятное и бороться с ним не надо, а вот с животом как-то что-то не так.

– Сходите в туалет, – посоветовал я.

– Гениально!! – закричал он. – Как я сразу не додумался?!

После часового сидения в туалете он посмотрел телевизор и прилёг подремать перед обедом. Обед прошёл как обычно, шутки-прибаутки и лёгкий флирт с соседкой по столу. После обеда – опять телевизор, но совсем недолго, так как, по его выражению, «запутался в новостях».

– Из новостей я понимаю только прогноз погоды, но и в него не верю, – сказал он и пошёл прогуляться. Часа через два вернулся, выпил чашку кофе и прилёг. От ужина отказался, сославшись на странную слабость и сонливость.

– Завтра поужинаю за два дня. С меня станется, – сказал он и заснул. В четыре ночи, не просыпаясь, умер.

ПОРТРЕТ 3. Комната 206. Она. 78 лет.

Она живёт у нас уже несколько лет. Бoльшую часть времени проводит лёжа. Редко-редко её переносят в специальное кресло и вывозят из комнаты посмотреть на людей. Она бы и чаще выезжала, только боли у неё до того сильные, что каждая перемена положения тела превращается в адову муку. Она раньше работала врачом-онкологом и очень хорошо видит свои перспективы. У неё рак в последней стадии.

Восемь ноль-ноль. Раздаю утренние таблетки. Захожу к ней.

– Доброе утро! – она успевает поздороваться первой.

– Доброе, доброе. Как вы?

– Ох, ничего нового. Сегодня получилось немного поспать.

– Я таблетки принёс.

– Хорошо, давайте. Я потом их съем, – говорит она и ставит коробочку на прикроватную тумбочку.

– Нет, надо сейчас, до завтрака, – с некоторым нажимом говорю я.

– Ладно, ладно. Идите, я сейчас же приму.

– Завтрак принесут через десять минут, – говорю я и иду к двери.

Боковым зрением вижу, как она вытряхивает таблетки в кулёчек и прячет его в тумбочке. Возвращаюсь, достаю кулёк. В нём уже таблеток двадцать, то есть сбор за четыре дня.

– Ага, – говорю я. – Ну и что это?

– Таблетки, – спокойно отвечает она. – Мои таблетки.

– Я вижу, что это ваши таблетки. Зачем вы их собираете? – спрашиваю я, обдумывая запись в её дневнике проживания. Мы непременно должны письменно регистрировать такого рода случаи: бабушку явно тянет к суициду.

– Понимаете, – говорит она мне, – то количество таблеток, которое вы мне даёте, мне не помогает, мне больше надо. Приходится собирать. Насобираю побольше, выпью, всё и пройдёт, понимаете?

– Понимаю, конечно понимаю, только этого делать не надо, мы вам лучше другие медикаменты дадим, более сильные, – проникновенно говорю я, а сам думаю: «Всё, голова отказывает у старушки».

– Вот это замечательно! – радуется она.

– Я заберу этот кулёчек, хорошо? – осторожно спрашиваю я.

– Забирайте, забирайте, зачем он мне, если вы мне другие таблетки дадите, – легко соглашается она.

– Прекрасно! – говорю я и с облегчением прячу кулёк с таблетками в карман. – Завтрак через пять-десять минут.

Хитрая такая старушка. Через три недели наглоталась таблеток перед сном и умерла.У неё другой кулёчек был, как оказалось. Она его месяца два собирала. А второй она так, для отвода глаз, напоказ выставила. Чтобы подозрение снять...

ПОРТРЕТ 4. Комната 210. Она. 80 лет.

Она у нас всего четыре дня, а уже успела расположить к себе всех. Бывают такие люди, смотришь на них и радуешься, не понимая почему.

Чистейшего ума, аристократического воспитания старая женщина. Ухаживает за собой, как за старинной, драгоценной, тончайшего фарфора чашкой.

– Правда, такая посудина, как я, – говорит она задумчиво, – как ни ухаживай, как ни береги, всё-равно, рано или поздно разобьётся.

– Лучше позже, чем раньше, – поддерживаю разговор.

– Лучше вовремя, сразу и безболезненно, – говорит она. – Но вы не волнуйтесь, я ещё поживу.

– И слава Богу, – искренне говорю я.

Сегодня у неё первый купальный день. Речь идёт о душе с помывкой волос. Такой праздник чистого тела для не вполне самостоятельных жильцов чаще, чем раз в неделю устраивать не получается. Самой ей принимать душ трудно: кости болят, суставы ломит, давление скачет. Она в моей группе и поэтому необходимо выяснить, не будет ли она против, если её помоет не медсестра, а медбрат. То есть я. Захожу и максимально бодро здороваюсь:

– Доброе утро, уважаемая!

– А? Что? А! Да! Доброе утро! – старушка ещё не совсем проснулась, но дать ей возможность понежиться, не могу, меня ждут ещё девять человек. Плюс раздача завтрака, медикаментов, измерение давления, сахара, взвешивание и так далее, и тому подобное.

– Сегодня у вас банный день. В смысле, душный. Короче, помывочный, - пытаюсь я каламбурить в надежде наладить контакт.

– О! Прекрасно! Замечательно! – кричит старушка, начиная очень интеллигентно почёсываться, видимо для того, чтобы показать крайнюю степень загрязнённости тела. – Только как бы это сделать? Сама я не могу, слаба. Мне кто-то поможет?

– Если вы не против, я помогу, – профессионально-ласково говорю я.

– Хм... Поясните пожалуйста, почему я могла бы быть против? – удивляется старушка.

– Ну-у… возможно, вам было бы комфортнее, если бы помощь исходила не от медбрата, а от медсестры, – ставлю мягкое ударение на гендерной разнице.

– А! Поняла! Ну, что вы, дорогой? Это лет 60 назад я постеснялась бы воспользоваться помощью такого джентльмена, как вы. Лет 50 назад была бы только рада вашему вмешательству в процесс помывки. Да-а... Лет 30 назад, пожалуй, снова начала бы немного стесняться. Вот... А сейчас мне уже всё равно, брат меня моет или сестра, особенно если они «меды». Лишь бы позаботливее ко мне отнеслись. Мне же, кроме как помыться, от вас ничего не надо, – игриво говорит она и подмигивает.

ПОРТРЕТ 5. Комната 217. Она. 85 лет.

Она живёт у нас уже шесть лет. За все шесть лет она покидала комнату только четыре раза, и то на машине скорой помощи. Ни гулять не выходит, ни на концерты, ни на праздничные посиделки. Никуда.

У неё очень интересная комната: везде – по стенам, на столе, на комоде, даже на полу – висят, лежат, стоят фотографии. Её муж умер давно, лет тридцать назад. Видный был мужчина. Его фотографии устроились на небольшой полочке, в углу. Остальное пространство отдано детям.

Из пяти детей живы трое, сын и две дочки. Сыну, по старухиным подсчётам, уже шестьдесят два года, дочкам около шестидесяти. Но на фотографиях дети все выглядят именно как дети. Самому старшему максимум лет пятнадцать. Двое младших умерли очень рано. Утонули во время отпуска. У оставшихся непременно должны быть свои дети, уверена старуха. А может быть, и внуки…

Фотографии жёлтые, потрескавшиеся, как кожа старухи. Она целыми днями рассматривает их, говорит с ними, гладит... И так уже шесть лет. Она не выходит из комнаты потому, что боится оставить детей. А вдруг с ними что-то случится?

ПОРТРЕТ 6. Комната 221. Он. 83 года.

Конец смены. Льёт мелкий дождь. На удивление тихо. Пользуясь случаем, иду в комнату, где живёт один совершенно удивительный старик. Его интеллекта хватило бы человек на десять. В прошлом он был преподавателем философии какого-то университета. Семьи у него нет и не было. Переживает он по этому поводу или нет – неизвестно: тема семьи у него под запретом. Ему остро не хватает слушателей. Всем старикам их не хватает, но ему особенно.

Захожу. Старик без вступления включается.

– Обязательно, непременно так бывает, только родится в голове что-нибудь эдакое, необычное, как тебе кажется, гениальное, воздушное, уносяшее в голубые прозрачные и призрачные дали или высоты, как тут же какой-нибудь заботливый доброжелатель – хвать тебя за ноги! И тянет назад, вниз. Так тянет, что не вырваться. «Спустись, – говорит, – на землю. Что это ты напридумывал? У тебя вон проблем сколько, решай их. Крутись в них, путайся, задыхайся в них. Давай, спускайся, нечего в облаках витать!» И спускаешься... Кстати, об облаках. Очень их люблю. Облака – пластилин небесный. Ты смотрел на облака? Смотрел? – вдруг замечает он меня.

– Смотрел, – реагирую я. – Мне тоже облака нравятся.

– Молодец! – хвалит меня старик и выпивает залпом стакан воды. – Мы с тобой поймём друг друга. Я уж точно тебя пойму. Кажется, у облаков нет проблем. Летают себе, носятся по небу. А как они умеют меняться! Людям такое не под силу. Люди держат форму, как собака кость. Имидж, понимаешь ли. Дурацкое забрало на всю душу. По-моему, умение меняться в зависимости от обстоятельств (заметь: не изменять, а меняться!) – очень важная штука. Согласен? – строго смотрит на меня старик.

– Очень важная штука, не спорю, – соглашаюсь я.

– Ну вот... И снова ты – молодец. Но кто-то недобрый и облака вниз тянуть пытается. Далеко не всегда удаётся им вывернуться. И тогда... – старик совсем по-детски трёт глаза. – …Спать хочется. Помоги мне раздеться.

– Да-да, конечно помогу, – подхожу я к нему. – А что тогда? Что происходит с облаками?

– А? – старик смотрит в окно. – Тогда... Тогда они спускаются на землю. В виде дождя. Вот, как сейчас.

ПОРТРЕТ 7. Комната 202. Она. 89 лет.

Она... Как бы сказать?.. Голова у неё не в порядке. Совсем не в порядке. Большую часть времени. Она не знает куда, когда, что, зачем... Ничего не помнит, ничего не понимает. Она даже имя своё забыла. Но редко, очень-очень редко она приходит в себя. В один из таких моментов она спросила меня: «Я дура? Скажите честно, я попробую понять, я постараюсь. Не совсем же я беспросветная дура. Скажите, я не обижусь... А если и обижусь, то всё равно завтра уже ничего не буду помнить.» «Нет, вы не дура. Во всяком случае, вы не глупее, чем... чем многие другие», – совершенно по-дурацки упокоил я её. Ох...

ПОРТРЕТ 8. Комната 211. Он. 79 лет.

Он придумал себе занятие: разносить газеты. Сам придумал, его никто не просил. Он берёт газеты на стойке информации и отправляется в путь по этажам. В каждом из пяти отделений три-четыре жильца выписывают газеты. На газете написаны фамилия жильца и номер комнаты. Раньше было так: идёт кто-нибудь из персонала в холл, берёт почту и минут за пять разносит. Сейчас же процесс монополизирован этим стариком в инвалидном кресле. Начитает работать он сразу после завтрака, заканчивает перед обедом. Как-то одна медсестра остановила его и сказала:

– Ну что же вы себя так утруждает? Полдня с огромной пачкой газет, по всем этажам. У вас же давление!

Старик вздохнул и ответил:

– Дорогая моя, понимаете, газеты нужны. Газеты ждут. А вместе с ними ждут и меня. Получается, и я нужен. Один из всех, кто тут живёт.

И дальше покатил.

ПОРТРЕТ 9. Комната 213. Он. 83 года.

На ночь многие жильцы получают медикаменты. Кто какие: кто снотворное, кто обезболивающее. А этот старик каждый вечер перед сном получает йогурт. От вишнёвого старик впадает в состояние детского, слюнявого счастья. Сегодня моя смена и, соответственно, моя очередь его осчастливливать. Я с удовольствием захожу к нему в комнату. Она –минимузей странностей. Старик – мастер по этой части. Например, на этажерке стоит глобус, который в районе Тихого океана украшен жёлтой пластмассовой уточкой, а глаз этой уточки перевязан на пиратский манер. На столе – торшер, накрытый плотным, чёрным покрывалом, а в покрывале маленькие дырочки. «Сам себе звёздное небо напридумывал. Хорошее небо. На нём тучек никогда не бывает», – хвастается старик. На вешалке, стоящей в углу, вроде плодов, висят томики Канта, Шопенгауэра, Ницше. В книгах старик проковырял дырочки и позапихивал в них резиновых червяков. Экран телевизора закрыт деревянными ставнями с росписью.

– Интересная у вас комната, – в который раз говорю я, рассматривая фигурку кошки с поднятым хвостом и линзой, закреплённой как раз под ним.

– Сумасшедшая, лучше сказать, – поправляет меня дед.

– Почему же сумасшедшая? Я бы сказал, необычная, – говорю я, взяв в руки модель самолёта без крыльев, но со страусиными ногами.

– Всё необычное – суть сумасшедшее, – торжественно заявляет старик, откашливаясь. Значит, мысль не окончена и я готовлюсь к очередной лекции.

– Я, мой дорогой, пришёл к выводу, что наш мир построен по принципу матрёшек, только вместо матрёшек – сумасшедшие дома, – старик покрутил пальцем у виска для ясности.

– Да, ладно вам! – машу я рукой.

– Именно так, сумасшедшие дома. Возьмём, например, мою комнату. Она сумасшедшая уже потому, что принадлежит мне. А в том, что я – двинутый, нет никаких сомнений, – он гордо тычет себя в грудь.

– Но… – пытаюсь протестовать я.

– Никаких «но»! Нормальных людей нет! И нечего спорить! Есть рамки, установленные церковными, уголовными и прочими законами. Оставаясь внутри этих рамок, люди называют себя нормальными. Однако, вот ведь какая штука получается: у каждого народа свои законы-рамки, у каждой веры свои законы-рамки, у каждого социального слоя то же самое. Непременно найдётся куча людей, с точки зрения которых я – абсолютно ненормальный дед. И я не буду с ними спорить, более того, я присоединяюсь к ним! Итак, я сумасшедший. И комната моя тоже сумасшедшая, мой ненормальный, в лучшем смысле слова, друг, – старик переводит дыхание и шумно пьёт. Я молча жду продолжения, крутя в руках пустую бутылку из-под водки с надписью: «Тебя больше нет, но память о тебе навсегда останется в моей печени».

– Идём дальше... В смысле, выходим из моей комнаты и попадаем в пространство дома, состоящего из десятков не менее сумасшедших комнат с не менее сумасшедшими, чем я, жильцами и, простите, абсолютно чокнутым персоналом. Или ты хочешь сказать, наш дом нормальный?! – строго хмурится старик.

– Не совсем, но всё же... – уклончиво говорю я.

– Повторяю в последний раз, никаких «но»!! – раздражённо повышает голос старик. – Натуральный, высокого качества, сумасшедший дом. Продолжаем. Из дома выходим на улицу, осматриваемся – и что мы видим? Что мы видим, кроме сумасшествия? Ничего! Из сумасшедших улиц состоит сумасшедший город. А из сумасшедших городов состоят сумасшедшие страны, набитые сумасшедшими людьми, продуктом деятельности которых является этот сумасшедший мир. Круг замкнулся. Всё. По-другому и быть не может, – довёл до логического конца старик.

– Да-а… – глубокомысленно тяну я, не зная, что ещё можно сказать.

– Вот тебе и «да-а», – передразнивает старик, усаживаясь перед окном. Сегодня на редкость тёплый, тихий вечер.

– Может быть, стоит прогуляться перед сном? – спрашиваю я. – Погода замечательная!

– Нет!! – резко обрывает меня старик. – Я останусь в комнате. В моей комнате. Чем меньше сумасшедший дом и чем меньше в нём людей, тем спокойнее. Ты, кстати, иди. Сегодня мне себя достаточно.

ПОРТРЕТ 10. Комната 222. Она. 86 лет.

Тихая, стеснительная, незаметная старушка. Всем всегда довольна, практически никогда ничего не просит. Целыми днями смотрит телевизор, безразлично, включен он или нет. То же самое происходит и с книгами.

Сижу, работаю с документами. Вдруг, подходит она и три раза извинившись просит помочь.

– Конечно! – говорю я. – Чем могу быть полезен?

– Понимаете, – мнётся старушка, – моя цепочка... Она очень старая, мне её муж подарил много лет тому назад. Почти такая же старая, как и я. Мне тогда двадцать лет было. Представляете? Мне когда-то было двадцать лет! Мы только познакомились, а он сразу с таким подарком. Я, помню, совсем растерялась, а мой муж… вы понимаете?.. он ещё не был моим мужем, мы только познакомились...

– Понимаю, – прерываю я старушку. – Вы мне тоже сразу понравились.

– Да?! – удивляется она. – Почему?

– С первого взгляда видно, что вы – хороший человек, – уверенно говорю я. – Так что с цепочкой?

– Порвалась, – печально говорит старушка. – Не могли бы вы её починить? Она мне очень дорога, мне её муж подарил когда-то. Я, конечно, сначала не хотела брать, а потом всё-таки взяла и на всё согласилась...

– Давайте посмотрим, что можно сделать, – я откладываю документы в сторону.

Она долго роется в сумочке и, наконец, извлекает простую серебряную цепочку. У цепочки разошлось одно звено, привести её в порядок – минута дела, нужно только аккуратно это звено поджать. Проблема в том, что поджать нечем, нужны маленькие плоскогубцы, а их нет. Можно, в принципе, и зубами, но как-то не хочется тащить эту цепочку в рот. Начинаю шарить по столам и шкафам, в надежде найти что-нибудь подходящее.

– Что вы ищите? – спрашивает старушка. – Может быть, я знаю?

– Вряд ли, – отвечаю я.

– А вы скажите, мало ли? Я всегда всё находила, если мой муж что-то терял, – настаивает она.

– Мне нужно что-нибудь твёрдое. Что-то, чем можно зажать вашу цепочку, – объясняю я.

– А! Поняла! – радуется она. – Сейчас-сейчас... Думаю, подойдёт.

Старушка ловко достаёт изо рта вставные челюсти.

– Вот, попробуйте этим. Они крепкие. Я их ещё при муже делала, а они до сих пор как новые. А муж умер. Лучше бы наоборот было.

Что сказать?.. А ведь починил я цепочку. Именно вставными челюстями и зажал. Как старушка меня благодарила! Стоит, в одной руке цепочку держит, в другой – челюсти и чуть не кланяется.

КОРОТКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Десять лет я работаю в этом доме. Десять лет собираю эту портретную галерею. И, по закону природы, нет ей конца. Все стареют, по-другому не получается. И дай Бог всем красиво состарится. Это самая правильная цель жизни, по-моему. Красиво состарится, не стать обузой, не остаться одиноким, сохранить светлую голову и по возможности здоровое тело.

Мне нравится эта работа. Честно. Я долго себя в этом убеждал и наконец убедил. Бывший инженер, бывший вебдизайнер, ныне – медбрат. Тяжкая, надо сказать, работа. Зато, думаю, одна из самых благодарных. Никто из людей, не говоря уже о машинах, не скажет «спасибо» так, как говорят старики. Вот и работаю, меряю на себя их судьбы за «спасибо». За настоящее «спасибо».