Слух прополз по посёлку. Он прополз и состарился.

Вечерами в шашлычной у грека Павлиди тихо. Издали слышны запахи жареного мяса, специй, кислого винограда. Тишину изживают жужжание мух и голоса посетителей, стряхнувших груз усталости и забот. Его, теребя подвешенные на стенах картины, уносит гардеробный сквозняк. В зале липкая одурь кисеёй обвивает стойку, витрины со снедью и узкие, вечно закрытые шторами в рыжих осенних цветах, окна.

В шашлычной грезится лучший мир. Фразы здесь превращаются в заповеди, заверения в клятвы, тосты в свершения, а сам толстобрюхий Павлиди – в многоликое божество, готовое по первому зову насытить, уладить и обласкать. Испарения поднимаются от подножия гор к поднебесью. И шашлычная исчезает. Её не видать, пока не рассеется туман.
Слух прополз по посёлку.

Сплетничали, что на Юйце снова появились... «каскадёры» – с насмешкой подсказывали обременённые семьями мужчины. «Кошкодёры» - понятливо шепелявили старухи. Девушки кокетливо поблёскивали глазами, а местные парни, глядя в упор, грели в губах обещающие ухмылки.

Алкивиад Павлиди слыл в посёлке знатоком душ. Не отказывая себе в удовольствии «разговорить» человека.

- Джентльмены проголодались? - спросил, натирая салфеткой стойку.

Они ворвались в шашлычную стаей одержимых ветрами птиц. Между ними бородач – как сизый утёс среди зелёных, едва поднявшихся, волн.

- Утренняя экспертиза, - указал пальцем Павлиди на столик у окна,- Григор и Аврамыч дегустируют пиво.

- Алки, старый булочник, - донеслось без промедления в ответ, - позор тебе и твоей харчевне, гости подумают, что у тебя перевелось мясо.

- А-а-а, Григор? Ты уже очнулся? Или мне послышался твой прононс? Прости, не хотел тревожить, но у тебя расцвёл слух.

- Причём, музыкальный, Алки. Он особенно чутко реагирует на твои трели.

- Точно, точно, - поддержал его приятель, - такого спелого баритона, как у нашего уважаемого Павлиди, не сыщешь даже в самой Италии.

- Тут ты не спец, Аврамыч. Твоё дело – бензин и солярка. В остальном ты разбираешься, как мой Левон в спорттоварах.

- Разве он плохо вальсирует поднос?

- Смелее, чем девку на танцах, - пробурчал Павлиди, поворачиваясь к гостям, - мой дедушка прожил девяносто лет и до конца дней обожал шашлык. Сегодня у меня юбилейный, из молодого барашка – ровно год щипал на земле травку.

- Признаться, хозяин, - поддержал бородатый, - если в жизни появляется выбор, чем наполнить желудок – предпочитаю шашлык.

- Ц-ц-ц, ай мудро говоришь, аксакал. Моя жена, будь жива, обязательно бы предупредила – пальчики до локтей оближешь. Твои птенцы останутся довольны.

- Аппетит, уважаемый Алки, зверский. Стало быть, по три порции на нос, а пива – вдосталь... Завтра, передавали, ливень...

- Посмотрим, что скажет Левон. Он у нас профессор метеорологии, - поднял палец Павлиди, прищурился, дёрнул за шторку и закричал:

- Левон! Эй, Левон! Двадцать четыре штуки в два блюда!

И выставил на стойку запотевшие бутылки.

Парни соединяли столики. Бородатый вскидывал бутылки вверх дном, отчего пиво клекотало, вспениваясь в кружках. Качнулась шторка. В зал, как бычок на корриду, вбежал толстяк в накрахмаленной курточке, стискиваюшей живот, с дымящимся на подносе мясом.

- Ты сегодня неуклюж, как беременный бегемот, - проворчал Павлиди.

- Друг у меня в гостях, по фамилии радикулит, - оправдывался Левон.

- Друзьям радоваться надо. Загляни с ним ко мне – обоим хрящ вправлю. Если распогодится, - подмигнул всем Павлиди.

Шашлычная казалась судном, пережившим шторм. Алкивиад Павлиди стоял за стойкой, как капитан у штурвала. Левон ощупывал кают-компанию взглядом второго шкипера. В шашлычной грека Павлиди шла не трапеза – шёл спектакль, где исполнялись главные роли. Павлиди дождался, пока на блюдах не затосковали последние куски.

- Борода, - негромко позвал он, так, чтобы все услышали, - твои птенцы не обидятся, если динозавр, вроде меня, устроится между ними?

- Орлам... и мне... будет оказана честь, - отвечал тот, промакивая жир с губ хлебом.

- Ты деликатный человек, - устроился Павлиди напротив собеседника, - приятно, но... Левон, Левон...

И он многозначительно развёл в стороны руки:

- Где твоя выучка Левон? Григор и Аврамыч! Перебирайтесь сюда! В моём заведении нет изгоев!

Приглашение было принято, и, пока совершалось воссоединение, шустрый Левон то появлялся, то исчезал, будто за шторкой управлялся кто-то ещё более проворный.

- Позволь полюбопытствовать, аксакал, - сказал Павлиди, почёсывая висок мизинцем, - ладно пацаны, у них известно – что на уме. А ты? Солидный, вроде, мужчина, и туда же – на дельтапрах! Тебе больше подходят шляпа и зонтик.

- Штиль, орлы, - ответил бородатый, разрезав ребром ладони переполох, - думаю, хозяин не шутит...

- Я не шучу, - подтвердил Павлиди, наблюдая за всплеском эмоций, - Трое, - потряс он тремя в рыжей поросли пальцами, - трое пытались пройти овражек... в разное, конечно, время... вон – из окна видно: ручей, орешник... проклятое место. Там они и... - и Павлиди, демонстрируя необратимость, придавил ладонь к столу, – последний лётчик был. Майор.

Утром позавтракать заглянул, а в полдень звонить прибежали – разбился. «Скорую» ждать не стали, на своей «шестёрке» в больницу повёз. Не успел...

- Оставь, Алки, - вмешался Григор, - ему уже всё равно было.

- Душа ноет, - признался Павлиди, – быстрее мог ехать... Повёз – дышал, приехали – мёртвый...

Все молчали. Пальцы бородатого мяли хлебную крошку.

- Живые, здоровые, молодые, - в шёпот спустился Павлиди, - кровь с молоком. А завтра? Куда ветер подует – там кости искать?

К столу, как по спирали, то слышнее, то глуше, тянулось жужжание мух.

- У тебя есть часы? - неожиданно спросил бородатый.

- Часы? - приподнялись плечи Павлиди, – ну, есть часы...

- Так сверим. Завтра точно в двенадцать сяду под окнами твоей шашлычной. Овражек пройду. Круг над орешником. Замётано?

- Нет. Ты же говорил, ливень, - пытался остудить страсти Павлиди.

- Погода не в счёт. Полечу в дождик, - отрезал бородатый.

Отступать было некуда. Бородатый выглядел отвечающим за свои слова человеком.

- Ладно, - буркнул Павлиди, - ставлю шашлык, если сумеешь.

И они сверили часы.

***

В дельтаклубах Калачёв известен, как «Дядя». Его не назовёшь ни чересчур осторожным, ни вконец бесшабашным. Как-то, решив приземлиться на встречный склон, он развернул дельтаплан к обрыву, с которого стартовал. Непосвящённый останется равнодушным. Знатоки изумятся: «Посадка на обрыв при попутном ветре?!!!» «Да! - вскричат очевидцы, – это было!» К полётам Калачёв готовился вдохновенно. Сперва обходил аппарат, ощупывая все узлы и крепления. И повторял осмотр. Уж заново несли дельтапланы к старту, Калачёв же возился с подвеской. Наконец, скрестив на груди руки, смотрел то вниз, то на мечущиеся флюгеры, то на облака. Нагибался, брал в руку горсть земли, подбрасывал вверх и, глядя, как ветром сносит песчинки, вычислял маршрут. В его приготовлениях сказывался опыт – без горечи падений, ушибов, переломов, сотрясений и разочарований. А были полёты в изысканном смысле слова.

Вопреки метеосводкам, утро украсилось победоносным светилом. Солнце ещё не поднялось над трезубцами гор, но чуткие вершины уже роняли вниз первозданные россыпи света – к лощинам подбирались сокровеннейшие из них.

Калачёв направился к ручью. Ему запомнился вчерашний разговор без связи с деталями и окраской. Помнились лицо Павлиди, его напористый бас. Попрощались, вышли, и по пути Аврамыч рассказывал Калачёву: «Алки за год земляком стал. Любит, когда едят, пьют, радуются и забывают. Без него – пусто». У поворота расстались, и Григор с Аврамычем, поддерживая друг друга, свернули в переулок.

Калачёв вымылся, смакуя кожей студёность воды. И, вытираясь, приметил невдалеке валун: на чешуе камня краснело что-то. Он подошёл. Гвоздики... Знак неизбежности... Два цветка – дань живых мёртвым. И Калачёва осенило, и стало ясным – кто, когда и почему оставил их здесь. И ещё – где надо быть осторожным. Он нагнулся, поправил цветы.

Вчерашнее вспыхнуло, хлынуло струями, увлекающими подробности – вблизи к растревоженному, растроганному жалостью сердцу. Он почувствовал, что судьба Алкивиада Павлиди, дичком стареющего краснобая, внезапно переплелась с его, Калачёва, судьбой. И теперь никому из двоих не отречься друг от друга. Как они будут говорить, Калачёв не знал, но чувствовал, что придётся ответить на суровый вопрос: «Имеешь ли ты право учить мальчиков риску?».

***

У каждого дельтаплана свой нрав. Один создан ленивцем, другой – торопыгой, третьего, на худой конец, размалюют, как новогоднее приглашение. Калачёв взлелеял свой Птеродактиль элегантным красавцем. Пилоты говорят о дельтапланах, как о живых: «Долго думает», «Подождал и выполнил», «Не слушается», «На посадку идти не хочет».

Птеродактиль легко подчинялся воле Калачёва, а Калачёв в полёте избегал суеты. «Икебаной» величал он свой аппарат – достоинством, высшим в его лексиконе. Птеродактиль хвалили многие – за маневренность, чистоту траекторий, изысканность форм.

Под натиском ветра трава никла к земле. На вершине Юйцы Птеродактиль выглядел птенцом, пробовавшим крылья. Оранжевая фигурка Калачёва скрылась под парус. Дельтаплан встрепенулся и отошёл от склона. Оранжевое тельце в трапеции сдвинулось. И аппарат, огибая склон, скользнул в распадок. Тень его, как фантастическое видение из угасающего сна, торопилась исчезнуть. И исчезла.

Калачёв пошевелился в подвеске, устраваясь поудобнее. Под ним распласталась коричнево-зелёная мозаика земли. Горизонт оставался безучастным – даже окрепшее солнце не растопило его синевы. Калачёв ощущал лицом ветер, и – что слезятся глаза, и – как давит на пальцы перекладина. Он уронил аппарат в крен, пока позволяли скорость и высота. Птеродактиль, завершив разворот, помчался обратно, подгоняемый ветром к оврагу. Разросшийся кустарник, пятно, мелькавшее поодаль, весело убирался прочь. Калачёв не спешил, он подобрался к провалу вплотную, заметив мышиный окрас орешника, изгиб ручья и двух человек под старой ольхой. И уж после – камень с цветками. Над камнем Калачёв развернулся. Птеродактиль круто погрузил крыло внутрь виража, затем выровнялся и поплыл, набирая высоту. Предметы отодвинулись, помельчали, и словно окунулись в позолоть. Хорошо было забыться в подвеске. Птеродактиль нёс её над землёй, как младенческую колыбель, забираясь выше и выше. Калачёв расслабился – в упоении без тупиков и окриков. Тревоги, заботы, невезения и удачи остались внизу.

И не хотелось обратно.

***

Расщелина приближалась, как лезвие. «Сначала возьму повыше, - подумал Калачёв. Слева большой серой мышью, припавшей испить к ручью, виднелся орешник. И копошились два человечка, похожие на замерзающих насекомых.

Калачёв ощутил бодрую дрожь, пульсирующую в аппарате. Потряхивало и водило из стороны в сторону. Чувствовалось злое дыхание оврага, предстояло войти в его пасть. В распадке, как в оружейном прицеле, виднелись черепичная крыша шашлычной, отрезок шоссе и авто, вцепившееся в землю колёсами. Калачёв подобрался к оврагу вровень с его верхней кромкой. Птеродактиль вздрогнул, застонал тросами и стал плашмя валиться в расщелине. Боком потащило к орешнику. Навстречу стремглав неслась старая ольха, за ней камень с цветами на чешуе. Калачёв, пока продолжалось это похожее на лавину падение, ощущал подступившую к горлу пустоту. Перекладина ходила свободно – дельтаплан падал в нисходящем потоке. Времени оставалось в обрез. Калачёв приблизил перекладину к себе, переместил туловище, компенсируя боковое скольжение, а потом резко убрал перекладину от себя. И сразу почувствовал опору, навалившееся на тело отягощение. Неожиданностей быть не могло. Аппарат вывалился из нисходящей быстрины и взмыл над рощей. Калачёв развернулся, прошёл, набирая высоту, вдоль склона, над покорённым оврагом. А когда, возвратясь, увидел поднятые в приветствии руки, снял с перекладины свою, помахал и крикнул:

- Салют! Сегодня похорон не будет!

- Есть восемь минут! – ответили и стали спускаться в посёлок – как отогревшиеся насекомые.

***

Алкивиад Павлиди, Левон и остальные стояли возле шашлычной. Григор и Аврамыч, спустившиеся с Юйцы, принесли весть:

- Сейчас будет!

И в подтверждение из-за выступа, поросшего орешником, диковинной птицей выплыл дельтаплан. И, пока часы на руке Павлиди отсчитывали последние до полудня секунды, повернул, выписывая размашистую дугу к склону, затем отошёл от него и стал снижаться к шашлычной.

- Дядя! Шашлык стынет! Рули к столу! – неслось навстречу подлетающему Калачёву. Он заставил аппарат замереть в воздухе у окон шашлычной, стал на ноги, отстегнул карабин и подошёл.

- К твоим услугам, - сказал Калачёв Павлиди.

- Всё честно, - ответил Павлиди, посмотрев на часы, – ровно двенадцать.

И жестом пригласил всех войти. Дымились сдвинутые воедино столы. Пахло жаренным мясом, специями и кислым виноградом. Из-за шторки улыбался Левон. Калачёв и Павлиди стояли друг против друга.

- Я был т а м, - сказал Калачёв с особенным смыслом – не о полёте шла речь: о двух красных гвоздиках.

- Догадываюсь, - ответил Павлиди, - тебе рано ходить в подтяжках. Лучше сбрей бороду.

И никто, кроме обоих, умеющих быть в ответе мужчин, не знал, что один из них, двоих, возложил на камень цветы, за которыми ездил вечером в город, а второй понимал – почему же он умолчал об этом.