Ночная духота просачивалась в комнату сквозь каменные стены дома, как скользкая змея, сплетая удавку из пыли и жары на шее башмачника Дженнаро, который безуспешно пытался уснуть в эту летнюю ночь с 12 на 13 июля 1828 года. Рожденный в середине зимы - о чем свидетельствовало его имя, - он никак не мог привыкнуть за долгие годы своей жизни к летнему зною родной северной Италии. Дневная температура казалась ему невыносимой,  и горячий тяжелый воздух остывал только под утро, давая возможность насладиться рассветом ожившей в полях  траве и душистым неунывающим цветам, доверчиво открывающим свои бутоны новому дню. Дженнаро воспринимал это чудо, как подарок небес своему маленькому городу, уютно дремавшему под прикрытием невысоких гор во всей своей беспечной провинциальности и незатейливости бытия.

Так уж получилось, что разделить с ним его ночные бдения было некому. По трагической случайности много лет назад он потерял любимую жену. Дети выросли и, как водится, покинули родное гнездо, да и внуки разъехались по белому свету кто куда. Остался у него большой холеный кот, исправно ловивший мышей в доме, да пара клеток с певчими птичками. Они-то и согревали его одинокую душу своим веселым щебетанием и хорошим настроением, не зависящим от перемены погоды.  Уход за ними был не обременительный, а радости от них несказанно много, да и соседские дети любили забегать к Дженнаро в течение дня ­­- кто с зернышками пшеницы, а кто с кусочком яблока, чтобы потолкаться у клеток и послушать пение пташек. Всё веселей.

Работу свою Дженнаро любил, и соседи его уважали за покладистый характер и за мастерство. Принесут иной раз - верх ботинка отдельно,  подметка отдельно - и просят починить. Повертит Дженнаро в руках такую, с позволения сказать, обувку, повздыхает и берется собирать по частям: народ вокруг небогатый, выручать надо, не каждый может купить себе новую обувь взамен развалившейся. Сидит себе - работает, стучит молотком, прошивает то кожу, то ткань, а птички над головой, знай себе, щебечут ему на радость. Так и пролетает день за днем. Выпьет вечером Дженнаро воды, съест ломоть хлеба с сыром и спать, утро вечера мудренее. По праздникам на столе в его доме появлялась и вяленая рыба, и миндаль и пирог и паста. Но это по праздникам. Жил Дженнаро скромно, но с достоинством.

Одно его огорчало - в душные летние ночи  засыпал он только под утро, а до этого вертелся на кровати с одного бока на другой, да все думал о жизни, о жене своей покойной, о дочерях, что вышли  замуж и уехали за мужьями в разные города. Ни поговорить не с кем, ни поделиться мыслями, вот так жизнь обернулась. Вроде и обидно, с одной стороны, а с другой  - все живы-здоровы, внуки уже выросли, дело в руках спорится, соседи не забывают заглянуть, словом перемолвиться и стаканчик вина пропустить в выходной или праздничный день. Грех жаловаться, судьбу гневить.

Эта ночь выдалась особенно душной, да еще и шумной, как на грех. Оно и понятно - День города народ отмечает. Такое событие раз в году случается, а потому готовятся к нему заблаговременно и тщательно, чтоб вдоволь повеселиться и запомнить этот день надолго. Вот и он запомнил свои молодые годы, когда ходил на праздник сначала с друзьями, а потом с женой ­- стройной голубоглазой красавицей с каштановыми вьющимися волосами, единственной дочкой соседа пекаря. Тот и отдавать-то ее не хотел замуж за сапожника, сына сапожника. Все надеялся на лучшую партию для своего девочки - Дженнаро принадлежал к цеху дзаварети, сапожников, которые чинили уже ношенную обувь и хоть и делали новую, но, в основном, для бедных соседей. Калигари, напротив, жили хорошо. Их покупатели заказывали дорогую, модную кожаную и бархатную обувь по несколько пар сразу, ветхую никогда не ремонтировали, а просто выбрасывали на помойку. Конечно, Дженнаро мог сделать и туфли и сандалии, но это была дешевая обувь для таких же небогатых людей, как он сам. Сапожники побогаче сторонились дзаварети и не считали их равными, так как общались только с самыми  знатными и состоятельными людьми города.

Но любовь у молодых людей случилась с первого взгляда. Если б пекарь не отдал свою дочь, увез бы ее Дженнаро тайком ото всех, выкрал бы, как цыган, только бы их и видели. Он часто вспоминал ее мягкую кожу, шелковые волосы, теплые губы, её красоту,  которая не исчезала с течением времени. Во всяком случае, ему так казалось. А ее голос нет-нет и прозвенит колокольчиком то в спальне, то в столовой, то в мастерской. Такой живой, как будто выйдет сейчас его любимая Летиция из тени и засмеется своим негромким смехом, слегка запрокинув голову назад. «Летиция*, Летиция, счастье мое», - думал он в такие минуты и закрывал глаза, чтобы подольше оставаться в этом призрачном мире фантазий и  видений, уносивших его в прошлое, где была семья, любовь и радость, а, значит, и смысл жизни.

На площади Пьяцца Трансальпина все еще было шумно - молодежь не хотела расходиться по домам, а продолжала со всем упорством молодости веселиться, хотя народу заметно поубавилось к полуночи. То с одной, то с другой стороны раздавалось пенье и музыка и не затихали танцы. «Да, все свежо в памяти, как будто это было вчера» - подумал Дженнаро. «Странная вещь возраст», - продолжал размышлять он. «Вот ведь уже внуки выросли, а мне все кажется, что только вчера и я был там, на празднике, вместе со своими друзьями, пел, отплясывал до утра, и не было усталости ни в душе, ни в теле. Только ноги гудели на утро, да вся обувь в хлам. Время, время, есть тебе другое имя - потери, но есть и еще одно имя - мудрость».

Вот так, вспоминая в полудреме свою молодость, Дженнаро и не заметил, как провалился в глубокий сон, словно шел он один по плохо освещенному пустому серо-синему туннелю, и не было этому узкому пространству ни конца, ни края, лишь туманная завеса неопределенности где-то впереди.

Утро выдалось хлопотным - стоптанная горожанами на празднике обувь требовала срочного ремонта. Радуясь работе, Дженнаро не заметил, что солнце уже давно в зените, как вдруг в его мастерскую неслышно проскользнула тоненькая фигурка соседской девочки-подростка Лючии, которая обещала превратиться в очаровательную девушку, чем-то похожую на его покойную Летицию. Прямого сходства не было, но было что-то общее и в жестах и в мимике, в манере говорить и даже смеяться.  На заспанном личике Лючии явно проступало огорчение. Девушка была чем-то расстроена. Она сняла с левой ноги сильно потрепанный шлепанец с матерчатым верхом и вопросительно посмотрела на сапожника, протягивая ему то, что напоминало скорее тряпочку, чем обувь. Дженнаро хоть и был мастером своего дела, но тут и он призадумался - от подметки почти ничего не осталось, а от верха и того меньше. Оба молчали, думая о своем. Чем дольше  сапожник вертел истрепанный шлепанец в руках, тем больше расстраивалась Лючия. В ее глазах уже блеснули слезы, когда Дженнаро неожиданно для нее хитро ей подмигнул, встал с грубо сколоченной табуретки, на которой с раннего утра сидел за своим рабочим столом, и вышел в соседнее помещение. Когда он вернулся, в его руках был какой-то предмет, аккуратно завернутый в кусок льна. Он протянул его растерявшейся Лючии и улыбнулся. «Вот тебе, красавица, взамен твоих настрадавшихся шлепанцев», - сказал он, прищурив глаза то ли от солнечного света, то ли по другой причине. «Иди и носи на здоровье».

Остаток дня пролетел незаметно, и все это время Дженнаро представлял себе, как Лючия вернется домой, развернет сверток и увидит пару легких женских туфель из мягкой белой кожи, украшенных узорной перфорацией в виде большого цветка с игольчатыми лепестками. Много лет назад он сделал эту красоту своими руками для прекрасной Летиции, чтобы подарить ей на день рождения, но так и не случилось ей увидеть его волшебный подарок.

Крыши домов, раскаленные за день,
Ночь неохотно накроет прохладой,
Людям для счастья много ли надо?
Утро в окно постучится – и ладно.

Пара друзей и немного удачи,
Чтоб не сидеть без любимого дела,
Чтобы от боли душа не сгорела,
Не очерствела от боли тем паче.

Чтоб приходили ночные виденья,
Те, что растают с лучами рассвета,
Ночью душа, как ребенок, раздета,
Сумерки – время для откровенья.

*Дженнаро – январь (итал)
*Летиция – счастье (итал)