ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1.
СПЯЩИЙ

Ребристые трамвайные вагоны с обшарпанными боками, и ввалившимися помятыми скулами с сатанинским грохотом размашисто пронеслись мимо небольшого сквера у Волковской площади.

Ту-дун-тудун, ту-дун-тудун...!

"Не приедет. Уже шестой трамвай прошел....Да, и хрен с ней!". Он встал с насиженной скамьи, закурил и двинулся неспешным шагом по направлению к набережной...

Пасха. Яркий солнечный апрельский день. С улиц города уже сошел снег и уже был убран, оставшийся после хриплой, авитаминозной зимы, мусор. Голые, черные, безлистные деревья с побеленными стволами, стояли, словно манекены негров с прикрытыми простынями задницами. Их почетный караул напоминал людям о только что благополучно прошедшей ежегодной маленькой смерти планеты и о ее чудесном воскрешении.

Сегодня воскрес и Бог. Воскрес, чтобы доказать, что есть в существовании наших белковых тел некий высший смысл.

Спаситель. Спасатель.

Мы сами придумали себе такого. Доброго и справедливого, не похожего на сурового и аскетичного католического бога.

Наш боженька приходит к нам именно для того, чтобы помогать людям. И мама - Богородица наш любимый образ. Не какая-то там непорочная дева, как у католиков, а именно мама. Женщина. Мягкость. Доброта.

Мысли эти почему-то бродили в голове оставленного нами на время мужчины с Волковской площади, к которому, как вы, наверное, догадались, не приехала на скачущем по стыкам рельсов трамвае какая-то особа женского пола.

Ну, и что тут интересного? Обычная житейская ситуация. Банальная, надуманная самому себе и, естественно, несбывшаяся, человеческая надежда.

Надо ли с ним знакомиться? А почему бы и нет? Он - человек и достоин внимания и может быть даже уважения. Он не совсем обычен, но, извините, а где же взять типового представителя человечества? Их нет и не было, ведь никто из нас не повторяет друг друга ни в физических данных, ни тем более в мыслях.

Все знают - каждый человек - отдельная Вселенная, каждый человек - отдельный мир. Все что вокруг его - его часть и, одновременно, сам он - часть окружающей его действительности. М-м-да, муть! Схоластика - психиатрическая философия...

Ну, да ладно, к делу... Зовут его Павел, ему сорок лет и человек он хороший. С чего я взял? Ну, вот думать умеет хотя бы, философии подвержен - мало что ли? Одет вроде и неброско, но по стилю - дорогие джинсы и кожа. Росту метр восемьдесят. Терпеливый, сами видели - шесть трамваев прождал. Видать, что одинокий, раз временем своим распоряжается. Баб видно любит... Да нормальный мужик, чего вам еще-то? Будем знакомиться? Валяй, писака!...

______________________________

По широкой реке, плыл маленький красно-черный старинный буксир с тупым бульдожьим носиком, которым он деловито толкал длинную ржаво-коричневую баржу, притопленную почти до самых бортов и оттого похожую на, плывущую плашмя, скумбрию холодного копчения. Пароходик пыхтел и отплевывался сизым дымком, который, взлетая из торчащей вверх трубы, уходил назад колечками.

Казалось, что внутри его сидит пожилой капитан с бородой, и курит едкий самосад из огромной трубки, ведя неторопливый разговор "за жизнь" со старым механиком. Павлу, наблюдавшему эту пару, буксир и баржу, с бревнышка на берегу у самого слияния Волги с небольшой городской речкой Копухой, захотелось тоже, вот так, куда-нибудь неспешно плыть, все равно куда - лишь бы плыть, и вести неторопливые беседы со старыми "морскими волками" за кружкой крепкого чая или водки, это уж как получится.

Он вытянул ноги и откинулся на руках назад, подставив свое лицо солнцу. Хорошо! Вот и весна... Он любил весну только за то, что она давала надежду. И хотя все мы знаем, что весенние надежды никогда не сбываются, все же в это время года хочется верить, что может быть, летом удастся, как следует отдохнуть, накупаться, поехать на юг или за границу, не экономить на себе, одеться по моде, вдоволь попить пивка, поесть мороженного, покататься на машине и поволочиться за бабами...

Да, черт его знает, чего этим летом удастся! Пашка был свободен, и несмотря на то, что изредка его глодала какая-то неудовлетворенность от одиночества, в общем-то, все в его жизни было хорошо. Вот и весна наступила весьма кстати...

Расположившись вот так на берегу реки Волга, он задумчиво, невидящими глазами смотрел на водную гладь, как вдруг (извините, закон жанра, так положено - вдруг!) из воды на мелководье, прямо перед ним, послышался какой-то слабый "бряк" или "звяк". Пашка вздрогнул и опустил глаза.

Нечто, а именно, темная, похожая на камень, обросшая ракушками и водорослями бутыляка, а, вернее даже, что-то отдаленно напоминающее кувшин с заткнутым горлышком, легко и весело покачивалось на слабых волнах и скреблось своим пузатым брюхом по речному песку и гальке.

- О-п-па! - тихо выскочило восклицание, в котором смешалось все сразу: волнение, удивление, недоумение, глупая радость и страшное любопытство.

Этот сосуд до умопомрачения был похож на все легендарные и описанные в пиратских романах бутылки, некогда брошенные в воду древними мореходами и безусловно таил в себе какую-то страшную неразгаданную тайну. Такая бутыль, просто не могла не хранить в себе чего-то такого этакого: план острова сокровищ, письмо Робинзона Крузо, карту нового материка или послание с тонущего корабля.

- Интересно, интересно, - Павел, палкой подогнал поближе к берегу эту тяжеленную бутылку и взял ее в руки. Впрочем, при ближайшем рассмотрении бутылкой ее назвать было нельзя.

Это был скорее кувшин, причем не совсем правильной формы, размерами не более тридцати сантиметров в высоту и пятнадцати в ширину. Верхняя часть сосуда была заужена и имела на горлышке расширение в виде цилиндра. Все это было до ужаса грязным, в разводах речного мазута, покрывавшего крепкий панцирь из окаменевших водорослей, песка и еще из, черт его знает, каких речных или даже, вполне вероятно, морских отложений.

Не справившись с дрожащими от волнения коленями, Павлуха уселся на бревно и оглянулся. Место было достаточно укромным и в ближайшей видимости людей видно не было.
Паша достал из кармана курточки маленький перочинный ножик-блелок, с сомнением оглядел его. Словно жесткий ананас он стал очищать свою странную находку, пытаясь добраться до его, сладкого своей неизвестностью, содержимого. Это оказалось не очень-то просто. Окаменевшая за годы "скорлупа" не хотела отделяться, но неутомимый исследователь скреб и скреб ее своим крошечным инструментом, отделяя потихоньку слой за слоем и отколупывая маленькие кусочки панциря.

Мысль о том, что этот сосуд можно просто грохнуть о лежащий рядом валун не приходила Пашке в голову. Подобное святотатство не могло зародиться в мозгах этого неглупого человека, вполне законопослушного, работавшего к тому же следователем в одной из важных контор этого города. Может быть парень и не был типичным эстетом на вид, душа его все же тянулась к гармонии.

Тихонько соскребая дерьмо с кувшина, Павлуха даже запел какую-то белиберду себе под нос.

Что же было в этом кувшине? Да, что там вообще могло быть такого необходимого для обывателя, которому не хватало только денег и ничего более? Золото, брильянты? Да нет, конечно! Кувшин с золотом плавать не умеет. Карта с расположением старинного клада на атолловом острове Туамоту в Тихом океане?

А на хрена она, если у Павла даже загранпаспорта не было ( низь-з-зя!), как у лица имевшего определенный допуск. Родной город Романов, родная Романовская область - вот и весь его нынешний ареал обитания. Пятый год в отпуск собирается, дурак, и пятый же год не едет, - служба, жулье, труды - муды, дежурства, беготня от бывших баб к новым, денег не всегда хватает и прочее, прочее, прочее. Так, что не надо нам никого Туамоту, ну его на хрен!

Однако, воображение нашего Пашки потихоньку разыгрывалось все больше и больше. Методично водя тупым ножом по бокам кувшина, он и вовсе отрешился от действительности и в мозгу его медленно, как недавно виденный буксир на реке, поплыли пиратские бриги во главе с большим фрегатом, открывавшие пушечную пальбу по колониальному конвою с купеческими шхунами.

Корабли степенно разворачивались бортами, и борта взрывались огромными клубами дыма, летели ядра, валились мачты, накрывая развернутыми, рваными и продырявленными пулями, парусами матросов купеческого судна. Суда сближались и вот уже летели через борта абордажные крючья, жестокая схватка и предводитель пиратов с абордажной саблей в руке, уже заорал своим головорезам: "Сарынь на кичку!...". Тьфу ты, это уже из другой оперы...

Паша усердно колупал обшивку кувшина и вот уже верхняя часть его показала ему большой кусок девственно-коричневой обожженной глины.

- Крынка что ли?! - бормотнул любознательный исследователь и как следует колупнул ножиком основание у заделанного чем-то горлышка. Скорлупка треснула и пробка, а это была именно, сделанная из какого-то чуть вязкого материала, пробка, пошла, медленно, нехотя, но пошла - туда, куда выходят все пробки - наружу.

Вот уже пять миллиметров скрытой в кувшине части пробки, как узкий поясок, показались над горлом. Вот уже как мини-юбочка, показалась розоватая область полуторасантиметровой высоты, а вот уже показались ее розовые ножки. Пашка не выдержал этой пытки пробочным стриптизом, ухватился за голову кувшина и потащил ее наверх изо всех сил. Неимоверные усилия, приложенные неслабым мужиком дали-таки свои достойные плоды. С характерным громким "хлоп-п" пробка выскочила наружу и Павлуха, отшатнувшись от неожиданности, чуть было не свалился с бревна.

Вот он момент истины! Чего делать-то, господи, вразуми? Переступить порог, заглянув вовнутрь, или оставить все как есть и выбросить находку обратно в реку?

Неожиданно Пашку вдруг охватил озноб - он испугался. Внезапно взмокший, он присел на свое бревнышко, держа открытый кувшин в обеих руках и боясь заглянуть вовнутрь. Что-то внутри его сопротивлялось тому, чтобы до конца выяснить что же там, в этом хитром сосуде.

Павел с детства был приучен к одному: со страхами надо бороться. Их надо было выжигать каленым железом, вырубать корни топором и выкапывать из глубин души большой штыковой лопатой, сжигая все это на ярком костре. Но страхи бывают разными.

Этот был бессознательным, глубинным, страхом животного, которым человек, несмотря на все его интеллектуальные потуги оставался всегда. Его не выкопать - он слишком глубоко. Страх смерти. Но есть в человеке одно качество, которое способно победить и этот страх - неистребимая любознательность, неумолимо волочащая нас за шкирку вперед, к открытиям, к познанию и изменению мира, к поискам истины или еще чего-то, чего мы и сами себе объяснить не можем... Тяга к вечному движению - отличает нас от всех других существ.

А еще любопытство - это крючок, на который нас ловит некто невидимый для своих неведомых целей. Куда оно обычно заводит? Чаще к страданиям. Обычный расклад. Стремимся к счастью - получаем страдания, хотим как лучше, а выходит как всегда. Догадываемся, что так оно и будет, только вот сделать с собою ничего не можем.

Как начиналось, как развивалось и чем закончилось? Мы задаем себе эти вопросы, сидя у "разбитого корыта" надежд, и, вспоминая начало негативно оконченного движения, недоумеваем, а почему мы не остановили себя, почему дали затащить себя в омут. Ведь было же несколько путей, почему мы выбрали именно этот?

Кто нас толкнул на это? Бесы? Похоже. Если они питаются нашими негативными эмоциями, то это точно они. Непобедимое многоликое зло.

Этим незримым вершителям судеб скучно и они играют в игры-стратегии, ставя на кон человеческие жизни, создавая орды недовольных и передвигая границы. Души людские - разменная монета, эквивалент товарно-денежных отношений. Бонусы, очки. Жизнь - игра, игроки - боги, пешки - люди...

Любопытство, как всегда, пересилило страхи. Павел заглянул внутрь жадно раскрытого черного рта кувшина, освободившегося из плена собственного кляпа и словно готового заговорить своим загробным голосом с глупым человеком, открывшим то чего тот постичь не в силах. И...!

И, конечно, ничего не увидел. Пусто и темно. Всплыл Корней Чуковский: "А в животе у крокодила - темно и пусто и уныло...".

Разозлившись на свою недавнюю слабость, Сазонов легонько стукнул кувшином по бревну на котором сидел, и в тот же час тот лопнул по вертикали, словно давно ждал этого. Лопнул геометрически правильно, так, как будь-то был склеен из двух частей, и распался. Ударил какой теплый и вязкий запах.

Паша редко бывал в церкви, но этот сладковато-удушливую вонь он запомнил намертво. Церкви, попы, черные клобуки, закопченные иконы и мерцание свечей... Хрень какая! Это-то к чему?

Распавшийся надвое кувшин содержал внизу слой застывшей черной смолы, из которой ровнехонько посередине торчало жемчужное полушарие, словно аккуратная женская попка, игриво выставленная из под одеяла, для того чтоб ее чмокнули.

- Ну-ка, ну-ка! - Паша копнул своим ножичком у его основания и оно тихонько подалось. Еще чуть-чуть и из вязкого, почти твердого слоя смолы на дне кувшина, вылез на свет маленький матовый шарик, по видимому из стекла, размерами чуть больше мячика для настольного тенниса. Шарик был симпатичным и бессмысленным, как обычная стеклянная игрушка или сувенир. Он оказался неожиданно тяжелым для своих размеров, был идеально кругл, без каких-либо изъянов или шероховатостей, очень уютно лежал в ладони и, казалось, излучал какое-то тепло.

Паша подбросил его на ладони несколько раз, подышал на него, затем потер об штаны и вдруг увидел, что на шарике образовался прозрачный секторок градусов в тридцать. Он был готов голову дать на отсечение, что только что этого просвета там не было. Он поднес шар к глазам и посмотрел в прозрачную щель. А зря...!

С ужасом Павел почувствовал, как на его голову села большая хищная птица, прикрыла его лицо своими черными крыльями и прижала к этому окуляру. В глазу замелькали какие-то значки - то ли буквы, то ли цифры, так еще бывает в компьютере, только гораздо быстрее. Оторваться было невозможно, голова закружилась, он оглох и ослеп, и полетел куда-то по искрящемуся мелкими звездочками, темно-синему тоннелю, завихряясь и крутясь волчком, будучи словно засосанным в безумный водоворот бездонного колодца времени и пространства. Сила тянувшая его туда казалась огромной.

Его словно всасывали через изогнутую соломинку, как коктейль, как вино, как джин-тоник или водку. Как ни странно но страха не было вовсе. Все воспринималось как должное, ровно и спокойно. Будь-то кто-то успокаивая его твердил: "Так надо, так надо!" Полет был краток, видно засасывали его хорошенько, и совсем скоро впереди забрезжил яркий свет солнца, жгущего издалека глаза своими резкими лучами. Его движение стало замедляться, и медленно-медленно, словно космонавт в невесомости он подплыл к выходу.

Жуткая картина пустыни, коричневой с черными вкраплениями камней, выжженной настолько, что казалась нереально космической. Ее обшаривало огромное желтое солнце, как будь-то что-то высматривая в хитросплетениях растрескавшейся от жара сухой земли. Через мгновение он понял, что оно искало - длинную вереницу людей и животных, казавшихся отсюда муравьиным строем, мерно двигавшихся среди камней. Он обрадовался людям, ему хотелось полететь к ним, но кто-то, мягко и сильно придержал его за плечи и сразу же все угасло...

Река плескалась у его ног и пробивающаяся травка легко качалась ей в такт и заходящее вечернее солнышко слегка пригревало его. Он опять был "здесь и сейчас". Чушь, произошедшая с ним сейчас, не имела никакого объяснения. Шарик лежал на ладони - теплый, мутный, тяжеленький, вокруг была жизнь и вроде бы все было нормально.

- Устал, наверное, - подумал Паша и сунул шар в карман. Расколотый кувшин, он решил бросить в воду, потом несколько тупо встал и на слабо гнущихся ногах медленно прошел на верхнюю набережную, направляясь к остановке. Сазонов не мог ни о чем думать, кроме своего путешествия по синему тоннелю и пустыни с шагающими по ней людьми.

Он шел, размышляя о своем помрачении, двигаясь, словно зомби по маршруту "центр - дом", так как будь-то кто-то его вел. Уже темнело. Придя домой, он по привычке выложил все из карманов, и заметив шарик, осторожно положил его в одну из фарфоровых чашек на полке посудного шкафа. Потом разогрел свои любимые макароны с сосисками и поковырял их задумчиво вилкой - есть почему-то не хотелось.

Он плюнул на все, лег в постель и мгновенно вырубился.

Ему приснилась черная птица с черными птенцами, и звуки громких труб над качающимся частоколом надраенных до блеска копий, и солнце, огромное жгучее солнце, бьющее своим стальным сверкающим мечом по безжизненной древней пустыне.

Глава 2.
ПЕРЕХОД

Монотонный скрип огромных деревянных колес неказистых военных повозок, влекомых по пустыне грязно-серыми быками, казалось въедался в кожу, под волосы, в кости черепа и, словно двуручная пила, медленно распиливал мозги.

Жесткая седая пыль, застилала глаза и иссушала потрескавшиеся горячие губы, забивала носы и рты, залезала в глаза, покрывая грубые, обожженные солнцем, лица солдат бледным туманом, и все они - десятый Фретензис (Бурный), счастливый легион Великой Римской империи, были похожи на вереницу старцев - бродяг, уныло плетущихся по иссушенной немилосердным восточным солнцем равнине, с редкими голыми кустами и островками пожухлой травы.

Второй день, легионеры не зная отдыха, протыкали, измученными тяжелым переходом, телами великую пустошь, мерно двигая натруженными и привыкшими ко всему, ногами, проходя за день перехода по семьдесят миль. Окрики центурионов, визг колес, мычание быков и звяканье амуниции не нарушали солдатского шага. Было понятно, что несмотря на жару, пыль и жажду, эти люди дойдут до своей цели, чего бы это им не стоило.

Пыль, везде одна только пыль и жесткий, равномерный шорох шести с половиной тысяч пар грубых сандалий, разрезающих пустыню, словно огромный нож, на две части - жизнь и смерть...

Такой же седой от пыли легат легиона Гай Реций, с высоты своего коня, с гордостью оглядывал, растянувшуюся по пустыне, колонну своих усталых товарищей.

Его солдаты, закаленные в длительных кровопролитных боях ветераны, как зомбированные двигались туда, куда он их вел, не ропща и не разговаривая. Люди - машины, сила и гордость Римской империи, торжество воинской дисциплины и выучки.

Дух войны жил в этих людях, и глаза их, не смотря на пыль, светились от прошлых и будущих побед. Они были сродни его старому, потертому, но надежному мечу. Ни за какие богатства Гай не променял бы его на новый с золотым украшением генеральский меч, врученный ему еще давным-давно в Паннонии и ржавевший где-то среди скарба его слуги.
Цель их была уже близка. Еще сорок миль и они подойдут вплотную к варварскому городу с, исковеркавшим четкую латынь, названием Геброн, на юго-восточном краю Иудеи, окраине, завоеванной еще во времена славного Помпея Палестины.

Четвертый месяц легион не выходил из боев, усмиряя повстанцев приграничья, четвертый месяц солдатские ноги топтали здешнюю неблагодарную землю, а солдатские руки методично и профессионально убивали врагов. Те ничего не знали о науке тактики и стратегии боев и имели лишь жажду мести за поруганную свою свободу, чтобы возвратить когда-то утерянные земли.

Это восстание не имело смысла, потому что его подавление, уничтожение людей и удержание Римом этих богом забытых и, в общем-то, никому не нужных земель были предопределены заранее.

- Передай, через полчаса привал на четверть часа. До темноты больше отдыха не будет, - Гай посмотрел в иссеченное шрамами и морщинами запыленное лицо старшего центуриона Марка Либералиса.

- Будет сделано, командир - хрипло ответил пожилой центурион, его наставник и нянька, его заместитель и друг, хранитель и главная опора - старый вояка, помнивший еще времена самого великого Тиберия.

Для уже седого Либералиса, поступившего в легион еще семнадцатилетним, вся его жизнь была - военная служба. Он, бедный крестьянский сын, прошел весь путь от самого младшего пращника до высокой должности старшего центуриона прославленного десятого легиона. Он умел только воевать и учить этому других, жестоко вколачивая в солдат эту непростую науку.

Должность старшего центуриона легиона - должность неблагодарная. Его ненавидят солдаты, его ненавидят враги. Это очень одинокая должность. Либералис - истинный римлянин, характера был гордого, но привык не задавать лишних вопросов и уж, тем более, не спорить с командиром.

Гай знал, что все будет так, как он сказал. Марк - олицетворение римской дисциплины, сделает все как надо и через четверть часа усталые солдаты, отдохнув немного на твердой песчаной почве, и глотнув воды из походных фляжек, вновь как заведенные встанут по команде старшего центуриона и пойдут туда куда он, Гай Реций, их боевой командир, им укажет. Они не умеют роптать и стонать от усталости, ибо такова есть воля богов и императора, ибо такова есть доля римского легионера - самого совершенного оружия со времен сотворения мира.

- Марк, люди устали, ночью лагерь разбивать не будем, пусть отдохнут. Завтра до полудня мы должны достичь Геброна и атаковать. Надо усилить на ночь дозоры, место для ночевки выберешь сам, - Гай знал, что заместителю его приказ не понравится, так как приказ нарушал незыблемые устои тактики - при длительных остановках на марше, легион обязан стоить временный лагерь, такой как положено - четырехугольной формы, с земляными валами и вбитыми в землю кольями.

Это - закон, и сейчас Гай, отдавая приказание на ночевку без лагеря, рисковал и этот самый закон нарушал. В вопросах соблюдения уставов Марк был твердолоб и не терпел малейшего отступления от заведенного порядка, но он был настоящий солдат и умел подчиняться.

- Есть, командир, - бесстрастно, как только мог, ответил Марк. Медвежьей, неуклюжей походкой он направился к младшим офицерам. Хоть он и был недоволен приказом Гая, но отдавал должное уму и военному искусству своего командира, понимая, что хороший отдых легиону необходим, как воздух, иначе вся эта затея с переходом через пустошь окажется бессмысленной. Переход этот был идеей легата и Марк эту идею поддерживал.

Дело в том, что поход на Геброн по единственной восточной дороге, привел бы к тяжелым стычкам с многочисленными отрядами местных, использовавших тактику партизанской войны и своими уколами, жаливших тяжелую пехоту легиона весьма успешно. Пробиваться по дороге значило терять людей в изнурительных бессмысленных мелких стычках и, самое главное, терять драгоценное время. Восстание должно быть раздавлено как можно скорее, ибо промедление с этим давало иудеям излишние надежды на слабость Римской империи и плохой пример остальным покоренным народам.

Испытанная римская тактика "выжженной земли" давала свои плоды. Методично уничтожая восставшие поселки и городки, ему удалось выдавить идумейских мятежников из провинции в соседнюю Иудею и прижать их на небольшом островке хрупкого оазиса в пустыне, около их последнего пристанища - города Геброн. Путь легиона был усеян остовами сожженных деревень и бесчисленными крестами на дорогах с распятыми иудеями.

Черная - черная азиатская ночь упала на землю, как брошенный траурный платок плакальщицы и принесла долгожданную прохладу и отдых натруженным телам. Легион упал, как подкошенный - неимоверный переход, жара, пыль и жажда сделали свое дело, высосав из людей их последние силы. Солдаты уснули прямо на голой земле, положив под головы мешки с амуницией. Тишина опустилась на равнину и лишь редкие переклички усиленных дозоров нарушали ее, но и они не могли помешать тяжелому сну усталых бойцов.

А завтра, пройдя еще двадцать миль по пустыне, легион с ходу ворвется в Геброн и займет этот мятежный город - последний оплот восстания, ворвется оттуда откуда его никто не ждет. Весь переход задуманный легатом и осуществленный его солдатами и должен был стать сюрпризом для собравшихся в Геброне остатков восставших иудеев или "идумейских варваров", как их презрительно называли римляне.

Гай Реций приказал не разбивать свой шатер и, лежа на земле, также как его солдаты, под открытым небом, глядел на его яркие, серебряные звезды. Небо тоже смотрело Гаю в глаза и что-то тихо говорило на непонятном наречии, успокаивая и убаюкивая, завораживая своей чистотой и бесконечностью. Звезды разворачивались боком, вставали под невиданными углами, вспыхивали, гасли, падали и поднимались. Римлянин никогда раньше не видел такого изумительного неба. Огромная и чарующая красота его словно распахнулась во всю свою ширь, сделалась больше и ближе, так что, казалось, сами боги заглядывают прямо в душу.

Реций происходил из старинной патрицианской семьи и род его был славен своими воинами и политиками. В семнадцать лет, начав свою взрослую жизнь при дворе сумасшедшего Калигулы, Гай мгновенно понял, что совершенно не приспособлен к миру интриг, опутывавших чинодралов и придворных лизоблюдов, как паутина. Грязные шашни придворных выводили его из себя, и ему большого труда стоило не попасть под меч дворцового палача.

Гай рвался на войну. Он хотел приключений, и лавры именитых полководцев не давали ему покоя. Однажды, по протекции знакомого сенатора пользовавшегося влиянием у партии войны, он был назначен младшим военным чиновником в провинциальную администрацию далекой Германии и по прибытии сразу же оказался в самой гуще кровавых событий по усмирению восстания Мервика, жестокого и непримиримого вождя фризов.

Много крови и несчастий выпало на долю пятого рейнского легиона "Алауда", где он бок о бок с другими офицерами сражался в битве при Торриге. После страшного поражения в полном окружении он блуждал в болотистых непроходимых лесах, голодал, хоронил друзей и с боями пробивался к своим бесконечных два месяца.

Несмотря на то, что от легиона осталась половина, Гай, участвовавший во всех боях, даже не был ранен. Его заметили. Консул Друз, командовавший войсками в Германии, помня его отца, взял молодого Реция под опеку и доверил смелому горячему офицеру самое ответственное - командование разведкой.

Северо-запад Германии надолго запомнил молниеносные рейды его небольших конных отрядов по тылам фризских гарнизонов во владениях, отвоеванных у римлян после их зимних неудач. И когда пришло время, легионы Друза покорили северо-западную Германию. Фризы склонили головы перед медными римскими орлами.

С наступлением мира Гай мог бы остаться в провинциальной администрации на хорошем денежном месте, обзавестись домом, семьей, быть богатым и уважаемым гражданским. Но Реций был не таков.

Жажда славы, приключений и непомерное честолюбие, не дали Гаю шансов стать преуспевающим чиновником. Он упросил друга своего отца, легата Либия, оставить его в войсках и взять с собой в Рим, где тот получал новое назначение, и вот, через два года, Гай возвратился в родной город, но уже не несмышленым мальчиком, а мужчиной - зрелым боевым офицером, приближенным триумфатора Либия, чью голову император самолично увенчал лавровым венком победителя.

Столичные приемы и встречи, в честь победителей, внимание прекрасных, изнеженных аристократок, игры и бани, пиры, прелестные рабыни-гетеры - все это было как сон.

Прекрасный сон, после гноя, дурно пахнущих ран, грязи, пота, ржавых солдатских кольчуг, неистребимого запаха дерьма, сопровождавших армию в походах, вони разложившихся трупов людей и животных на полях сражений. Сон, после вечной усталости и недосыпа, караулов и хриплых, громких криков центурионов, своего вечного недовольства от результата сражения, крови хлещущей из безнадежных рубленных и колотых ран, страха за себя и своих солдат, страха позора, страха плена и еще всего-всего, что бывает на каждой войне с каждым солдатом и офицером.

Как обычно случается с отдыхающими военными, особенно с молодыми военными, его женили, и он даже не успел понять как.

Ее звали Юлией, она была старшей дочерью сенатора Марциала. Ее сосватали ему давно, еще в детстве, они почти не знали друг друга и брак их был скорее вынужденной данью их аристократическим родственникам, но никак не данью любви. Красивая и молодая, высокая, стройная, с гордо поднятой головой, она стояла в храме на брачной церемонии в белой торжественной тоге и казалась молодому жениху мраморным изваянием богини Венеры, такой же прекрасной и такой же холодной.

Семейная жизнь ненадолго задержала Реция в Риме. Он прожил со своей женой три месяца и, так и не сумел растопить лед аристократической сдержанности Юлии и какого-то запрограммированного непонимания между ними. С первыми же манипулами Либия, отправлявшегося в экспедицию на берега далекой Британии, Гай в должности командира когорты конных разведчиков, с облегчением погрузился на корабль и отплыл навстречу новому, разгоравшемуся в Южной Британии мятежу диких кельтов.

И вот судьба офицера, которую Гай выбрал сам, замотала его по пределам империи. Где то ту то там разгорались подлые мятежи и вторгались дикие варвары. За двадцать лет после своего крещения в Германии он умел все - управлять большими массами людей, править в завоеванных городах, вершить суд во славу империи и великих Цезарей и думать.

Во времена тусклых зим, в тоске длительного мира и тишины дальних приграничных гарнизонов, он любил читать книги греческих историков и философов, которые ему доставляли знакомые купцы из метрополий. Ему нравились их свободные мысли, дающие пищу уму в его вечном голоде знаний. В книгах древних он находил умопомрачительные ответы на вопрос о том, что есть человек.

Оказалось, что человек всегда был таким же, как сейчас и лишь глупая гордыня невежд заставляла считать предков ниже. А они были не хуже - также любили, страдали, мечтали о том же, воевали, строили. Вся имперская неополитика была давно пройденным этапом для древних греков, македонцев, персов, египтян. Все новые идеи оказывались хорошо забытыми старыми.

Он чувствовал, что человек не один в этом мире. Как и многие Гай искал нечто, что беспардонно вмешивается и в общее и в частное. Но где это искать? Что это? Какое оно? На эти вопросы ответов он так и не нашел.

Религиозность, присущая восточным людям была не в чести у римлян, а уж тем более у римских солдат. Лишь учение греческих стоиков было близко Рецию по духу и только его он считал более или менее достойным того, чтобы считать проводником по жизни. Учение призывало с честью служить людям, не требуя наград и постоянно готовя себя к достойной смерти. Оно было понятно, потому что было похоже на его собственную жизнь.

Однако, фанатизм веры был ему чужд. Он не верил в богов, хотя и допускал наличие в мире какой-то глобальной силы регулирующей движение жизни по каким-то, только ей одной известным, законам. Но то, что этой силе не было никакого дела до отдельного человека, его желаний, целей, его страданий и радостей, до него, Гая Реция, - это он знал наверняка.

Свою жену Юлию Реций за все годы службы навещал нечасто. Правда, его посещения не проходили даром и в Риме у него выросли двое дочерей. Жена так и не стала для Гая другом и соратницей.

Его приезды в доме были отмечаемы торжественно и чинно, с необходимыми церемониями. Это были даже не приезды, а "прибытие посла далекой, но необходимой родине страны". Юлия была верна, покорна и вежлива, но он чувствовал, что она ждет его неминуемого отъезда в дальние страны с радостью и считает дни до этого благословенного дня. Им было холодно вместе и гладкий белый мрамор ее роскошного тела, замораживал все его нерастраченные в вечных походах и ищущие выхода любовные чувства мужчины.

Сегодня ночью, завернувшись в, расстеленную на остывающей земле, кошму и, глядя на огромное, волшебное ночное небо, Гай вдруг ощутил страшное одиночество. Рядом лежали его боевые товарищи, но он был один, один на целой планете и никто не стал ему по-настоящему близок и он никому не стал ни любимым, ни добрым отцом, ни заботливым сыном. Он смог стать только командиром, командиром людей - убийц, исполняющих, на флейтах копий и мечей, одну и ту же мелодию, мелодию смерти и разрушений, извлекаемую из гаммы мирового порядка чужой безжалостной волей. Завтра он поведет этих людей в бой и многие из них умрут.

Это будет утром, а пока надо спать...

Утро наступило неожиданно, резко ударив по ушам громовыми, нервными звуками сигнальных рожков дозорных и резкими криками центурионов. От этих звуков, бессовестно вторгнувшихся в утренние сны, солдаты вздрагивали и вскакивали на ноги, механически хватая оружие. Началось...

- Командир, вокруг все чисто, можно выходить, - старший центурион Либералис подошел к консулу и присел рядом.

- Не торопи, пусть поедят спокойно. До вечера никто из них пищи не увидит.

- Ничего, злее будут.

- Эт, точно...Ну, пошли, проверим готовность...

Через полчаса легион вновь тронулся в путь. Ему предстоял последний, самый важный переход во всем этом походе. Солдатам надоело их безводное монотонное шествие, им хотелось поскорее дойти до цели и поставить на все этом бардаке с идумейским мятежом желанную точку. Увеличенный ночной отдых дал свои плоды - Десятый Фретензис, легион Великой римской империи легко преодолел, оставшиеся до цели, двадцать миль и задолго до полудня подошел вплотную к городу.

Глава 3.
ОТКРЫТИЕ

Утром, после пробуждения, Павел не помнил из речного происшествия, ровным счетом, ничего. Какие-то смутные образы, качались тенями, а в области солнечного сплетения ощущалось какое-то жжение, словно образовалась какая-то дыра, пульсировавшая и дрожащая. Боли не было, нет. Наоборот, казалось, что выходящий из дыры пучок плазмы, добирался до вещей и делал их более понятными. Все стало объемнее и четче. Словно фотография вдруг превратилась в голограмму.

Дома, трамваи, машины, деревья и люди стали какими-то выпуклыми. Казалось, что ему видно их проекции сбоку, сверху и даже сзади. Мозг как компьютер чуть останавливаясь на объектах, обсчитывал их и выдавал информацию. Сейчас эта информация была бессмысленна, но Павлу было легко и радостно на душе, потому, что он ЗНАЛ. Знал и все... Он вдруг осознал, что даже мог бы рассказать что-нибудь о встреченных им людях, о возрасте деревьев и о многом другом, встреченном в это утро. Стоило ему чуть заострить внимание на чем-то и он уже знал, что это такое и с чем его едят.

Его не оставляло ощущение чего-то постороннего в его теле, какой-то веревочки натянутой до предела от темечка до задницы. Веревочка представлялась в виде шпагата, с махровой поверхностью и почему-то казалось что она вот - вот порвется. Но новые ощущения были приятны, бодрили и придавали серой однообразной жизни что-то новое. Наверное, знание чего-то такого, что не знают другие люди. Впрочем он никак не мог поймать мысль, что же это за знание и чего он вообще знал.

Чувство это потихоньку растворилось без следа в тусклом служебном кабинете, который он занимал вместе со своим приятелем-коллегой Сергеем Панченко. Едва он вошел в дверь, тот подняв свою следственно-типичную, начинающую лысеть, голову хмурого очкарика, удивленно поднял левую бровь.

- Чо, это ты? - Серега, оторвавшись от своего утреннего "клопа" в компьютерной игрушке, без всякого "здрасьте-мордасьте", так как будь-то Пашка выходил покурить, а не вернулся после выходных, в обычной своей манере, пробормотал, - морда у тебя какая-то довольная.

- Привет, Серега! Так, весна, наверное.

- То-то я гляжу, сияешь весь, как медный таз, - приятель угрюмо, как теща зятя, оглядел Пашку и забрюзжал, - все скачешь, скачешь... И когда только остепенишься? Что какую-нибудь матрешку новую трахнул?

- Михалыч, ты чего сегодня белены, что ль объелся? - Пашка, подыгрывая, нарочно сделал обиженную физиономию, - вот, блин, с хорошим настроением человек с утра, а ты?

- Ага, с хорошим... Колись, давай, сколько палок кинул?

- Иди ты на хер, озабоченный! Самому что ли не дали?

- За меня не беспокойся... Здорово, что ли! - вдруг, неожиданно, как лампочка, улыбнулся друг и протянул Сазонову свою сильную жилистую руку. Худой, как щепка, в тяжелых роговых очках типа "колун", с вечно хмурой физиономией, а ля Суслов, Серега был на самом деле парнем мягким, добрейшим и юморным. Все небольшое общество следственной части знало, что на Панченко всегда можно было положиться.

У него, конечно, были свои "антиобщественные" недостатки : он плоховато пил с коллективом водку, спешил пораньше до дому, был слегка ( в меру!) прижимист, но зато он был честен, смел, мог заменить на дежурстве, помочь в деле, мог зажулить нужное для отдела оборудование, мог напоить чаем, мог с унылой рожей рассказать такую хохму, что народ икал по полдня, да и мало ли что еще мог следователь Серега Панченко.

Не успели друзья и поболтать, как рабочий день начался. И вот уже нахально зазвонил телефон, потом вызвал недовольный чем-то начальник, потом еще что-то, и так пошло и поехало, как идет и едет оно всегда - само собой, как бог на душу положит, и вкривь и вкось, по - русски, как бык, извиняюсь, поссал...

- Я в ИВС, Широкова допрашивать, - Павел засунул в свой потертый дипломат бланки протоколов и пока еще тощенькое уголовное дело, - не кашляй, дедушка.

- Шлепай, давай, я полпервого приду туда. Кабинет мне забей.

Изолятор временного содержания, правильно именуемый ИВС, а также неправильно, в народе, - КПЗ, предвариловка, клоповник, гадючник и тому подобное, находился в областном УВД, чье огромное старинное здание с колоннами, тот же народ почему то назвал "Серым домом". До него было метров сто пятьдесят - хорошо, удобно, рядом, но... Россия.

Ну ладно бы, одних преступников у нас на родине не уважают. Они, вроде как, заслужили. Так ведь, нет! А следователи, да опера-то в чем виноватые? Этих-то за какие -такие прегрешения в те же самые условия крошечных, вонючих и проблеванных камер, гордо именуемых следственными кабинетами.

Туда - в апартаменты два на полтора, со сломанными форточками, с колченогой, прожженной мебелью 30-х годов, с огромными консервными банками-пепельницами, без какой-либо сигнализации для конвоя и вообще без розеток, с одной крошечной лампочкой на двадцать ватт, висящей где-то в поднебесье высокого потолка.

Где, я вас спрашиваю, зеркальные стекла в огромных и светлых следственных кабинетах, где нормальная офисная мебель, где записывающая аппаратура, стенографистка? Какая может быть здесь психология в работе? Дыра эта вселяет в подследственных лишь отторжение и безысходность. За ней приходят злость и противодействие. Человек замыкается и входит в ступор. Потому что не верит. А без доверия, не будет контакта, не будет искреннего раскаяния и желания поговорить. Круг. Тупик.

Самое смешное, чтобы туда попасть и вытащить на допрос "своего" клиента надо выстоять очередь и, отругавшись с ивээсниками и другими следаками и операми, наконец-то попасть в вышеописанное вожделенное помещение, становящееся для "счастливца" к тому моменту ничем не хуже сказочного дворца. И уже не замечаешь этой убогости и средневековой опустошенности - главное добрался до своего рабочего места.

Пашка часто шутил, что за свою семнадцатилетнюю службу следователем он отсидел в ИВС и СИЗО столько, что если его все - таки будут сажать в тюрьму (а сажать этого брата всегда за что-нибудь да найдется!), суд просто обязан будет скостить ему срок лет на пять - не меньше, руководствуясь прежде всего принципом справедливости наказания. Ведь отсидел - то он их в следственных вонючках - без вины виноватым.

- Здорово, Широков, - Сазонов встал и пожал руку Витьке Широкову, сорокалетнему "синяку" из деревни Голотино, хмурому и поникшему от постигшего его нежданно-негаданно горя. Две недели назад, ночью, после длительного пития гидролизной жидкости (10 рублей бутылка), Витюха зарезал троих своих собутыльников ножом для убоя скота.

Весело погуляли ребята - на каждом из убиенных, таких же деревенских алкашей, судмедэксперты насчитали не менее чем по сорок ножевых ранений. Множественные повреждения скорябали их лица так, что узнать терпил никто из деревенских просто не смог.

Фото потерпевших в виде открыток-страшилок ходили по рукам, по видавшей всякое, областной прокуратуре и бессовестные мужики пугали ими девчонок из канцелярии и отдела общего надзора.

Пьяный же Вовка Корсаков в трамвае, якобы перепутал эти фотографии со своей ксивой и сунул самую красивую под нос кондукторше - бабульке лет семидесяти, сопроводив ее казенными словами: "Вы узнаете этого гражданина?". Бабка, внимательно, очками разглядела гражданина, естественно его не узнала, и неожиданно, пронзительно завизжав, схватилась за сердце, немедленно грохнувшись на сиденье. Народ к ней, а Вовик - вон. Интересно, выжила ли старушка? Вот такие вот уголовные дела...

- Ну что, башку-то повесил, Витька? Уж не задумал ли чего нехорошего? Я тебе сигарет принес и пожрать еще. Рубай, - Павел вытащил из пакета три пачки "Примы", мягкий душистый батон, полкруга краковской колбасы и литровую бутыль "Мастер-лимон", - пожри пока, дурень.

- Спасибо, Павел Андреич, - Витюха, трясущимися руками осторожно взял батон и колбасу, - это все мне? Задаром?

- Да жри ты, дурак, - Пашка весело гоготнул, - зарплату, вон, вчера выдали, я богатый!

От того, как по - хорошему засмеялся следователь, от ощущения какого-то спокойствия, исходящего от Сазонова, от его простоты и уверенности, упавший было совсем духом Широков как-то сразу почувствовал, что-то похожее на надежду.

Он - простой тракторист из колхоза, восемь классов, туповатый, незлобный, работящий. Ну, спился до чертиков от деревенской беспросветной тоски, от невозможности жить так, как хочешь, от бессмысленности собственного существования на белом свете, от потери семьи и от волчьего одиночества. И что - уже не человек? Один из многих миллионов безжалостно раздавленных сапогом государства людей, в мгновение ока, из вчерашних тружеников, превратившихся в люмпенов, нищих и бомжей, - он тоже имел право на сострадание и жалость.

Витюха Широков, вдруг заплакал, как ребенок, от нахлынувшего на него вдруг, неожиданно теплого ощущения стыда и простого человеческого участия и прощения, давясь колбасой и стискивая мягкий, пахнущий домом, батон.

- Плачь, Витя, плачь, - смущенный мужичьими слезами, Павел, стоя рядом с подследственным, похлопывал его по вздрагивающим плечам и всклокоченной дурной башке, - плачь. Ничего, жизнь-то не кончилась, Витя. Теперь чего уж, терпи...

Сазонов знал - взрослые мужики плачут. И иногда, как дети, - навзрыд, и из глаз льются настоящие, большие как горошины, слезы. Впервые увидел это у своего отца, дико, как зверь, тосковавшего по рано умершей от рака матери. Батя даже выл, как-то по волчьи, будучи пьяным. Сорок лет ему было в то время.

Странный это возраст - сорок лет. Тяжелый и опасный. Мужчина вдруг понимает, что все хорошее уже прошло, что пока он считал себя молодым и к чему-то готовился, нежданно-негаданно пришла и замаячила на горизонте сама смерть. Смерть не только физическая, смерть духа, если хотите. Мужик начинает двоиться, с одной стороны он ощущает себя молодым и сильным, а с другой стариком.

Приобретенный за годы опыт и не отпускающее его чувство "дежа вю" начинает подминать под себя устремления. Жизненный негатив словно фантастический лангольер начинает жадно пожирать несбывшиеся мечты и нет никакой надежды на спасение от него и на изменение этого мира к лучшему.

Надо привыкать к тому, что он имеет, а привыкать не хочется, ибо мужчина по натуре бунтарь, ему мало того, что есть. Он не желает мириться с неизбежностью того, что вот эта жизнь - и есть то, на что он имеет право и больше ничего не будет. Говоря попросту, встает ребром вопрос: И ЭТО ВСЕ?

Мужик начинает выпрыгивать из болота, делать зигзаги, рубить канаты и взрывать мосты. Он хочет оставаться действующим и не хочет становиться бывшим. Многое пытается начать заново, чтобы было чем заняться в оставшееся время. Отсюда резкая тяга к молодым женщинам, к загулам, кабакам, андреналину и излишним "понтам".

Но проходит время, и он понимает, что и это все не то. А что же такое это "ТО"? Кто не успокоится - продолжают жрать сами себя и приходят к депрессиям и нервным срывам. Ну, а там, недалеко и до отчаяния. А отчаянье - это уже настоящая, а не выдуманная смерть.

Лохматый затылок Витьки продолжал трястись, а Павел вдруг увидел внутри себя некую черную точку. Точка сидела ровно посередине его, Пашкиного, черепа и наливалась каким-то сиянием. Он пристально, внутрь, посмотрел в эту точку и вдруг его сознание осветилось точной картиной произошедшего со свои непутевым подследственным. Он теперь знал, знал все. Как, почему, за что? Мотив, цель, средство. Все. Кино в цвете, правда немое, не спеша проворачивалось в его мозгу.

Колхозная общага : закопченный потолок с висящей сиротливо на изогнутом шнуре лампочкой - сороковаткой, ободранные обои на стенах, с пробитой местами штукатуркой, колченогий стол со следами поставленных прямо на мутную от трещин полировку сковород и чайников, грубые табуреты, три одинаковых железных кровати, прикрытых кое - как коричневыми застиранными одеялами из-под которых выглядывает грязно-серое рваное белье, замусоренный и лоснящийся от грязи жирный пол с батареей пустых бутылок у зияющего пустотой окна частично заколоченного, изрисованной матерными словами, фанерой.

У стола три пьяных урода, с давно немытыми мордами, грязными всклокоченными головами, в одинаковых старых серых ватниках. Звука нет, но видно, что они громко говорят, толкают друг друга. Их сальные губы с прилипшими к ним крошками и кусочками капусты шевелятся как улитки. Он подходит к ним, садится - уроды оживляются, на стол устанавливается бутылка - все радостно потирают руки и лихорадочно подставляют стаканы.

Мужики пьют, рты раскрываются еще больше. Потом все опять пьют, кто-то уходит и приходит, они пьют еще и еще и все постепенно покрывается туманно-грязной пеленой, двоится и даже троится. Теплая тупость охватывает его, давит на голову сверху как двухпудовая гиря и тихая ненависть расцветает внутри, охватывает его неумолимо, это ненависть к себе, к этим животным, к этой грязной, заблеванной дыре, к этой отраве, к этой ублюдочной скотской жизни, от которой нет и не будет спасения.

"Ненавижу! Ненавижу!!!"

Кто-то чужой, сильный и злой кричит, командуя истошным голосом армейского сержанта в его душе и, как цунами, внутри поднимается неконтролируемая ярость, бешенство, болезнь и... уходит контроль, что-то лопается в башке и происходит пробой, вспышка. Хочется, ах, как хочется изрезать, исполосовать эту грязную картину, разбить это мутное зеркало, с мерзкими склизкими трупными рожами.

Голос визгливо вопит: "Давай, руби этих упырей!" и вот, рука хватает со стола большой разделочный нож и сама всаживает его в горло сидящего рядом недочеловека, потом он перегибается через стол и бьет другого и третьего. Вампиры валятся как снопы и брызжет кровь, пульсирующими толчками, выталкиваясь из огромных ран, выплескиваясь на грязную клеенку стола, на стены, на изрисованную фанеру щербатого окна, а рука, как что-то отдельное, чужое, бьет и бьет без устали по этим уже недвижимым куклам в человеческом обличьи.

Павел вздрогнул. Смотреть дальше не было желания. Все было понятно. Пашка знал это давно, но вот так видел через убийцу "таинство убийства" впервые. Это было мерзко и гадко, словно прикосновение к холодной, покрытой скользкими слизняками, стене темного подвала. Брр!

Глядя на трясущегося от плача Витюху, следователь понимал, что если он направит того на стационарную психиатрическую экспертизу в Костромской спецдурдом, то, чем черт не шутит, может и признают Широкова невменяемым по причине патологического опьянения, вызванного неуемным потреблением суррогатов. Для этого, надо было убедить свое начальство, получить санкцию прокурора, но вот только что он мог им в оправдание подследственного сказать? Но, надо попробовать.

- Витька, я тебя в дурку направлю на экспертизу, поедешь? - Пашке хотелось хоть что-то сделать для того, чтобы этот мудак, сохранил крошечную надежду и не подвесился в камере от безнадеги.

- Н-не трудись Пал Андреич, мне все равно крышка, - Витька поднял лохматую нечесаную башку от стола, - не хочу я жить, вот такая вот штука. Да я уже давно помер, только ты этого не видишь. У меня внутри спеклось что-то. Черное какое-то нутро у меня. Не прорастет там ничего, как не старайся и сколько не живи. Все без толку. Поздно, все уже поздно. Прощай, и спасибо тебе Паша, хороший ты, видно, мужик. Давай, подпишу чего тебе надо и отпусти ты меня, Христа ради, в камеру.

Выйдя из затхлого и страшноватого помещения внутренней тюрьмы УВД, Сазонов, обрадовался яркому солнышку и весеннему легкому и свободному воздуху. Смерть коснулась его через еще живого, но уже мертвого Витюху и ощущение это было не из приятных. Смерть ушла - остались Весна, жизнь и надежда. У Широкова ничего этого уже не было.

Улыбнувшись солнышку, Павел почувствовал себя как ветхий старик на похоронах сверстника, непроизвольно радуясь, что в гробу не он. Широким шагом он направился к себе в контору, и только переступил порог кабинета, как Серега, блеснув очками, прокаркал: "Топай к Масляному срочно! Ищет. Задрал на хрен!".

Глава 4.
ИСПЫТАТЕЛЬ

- Вот какое дело, Паша, - заместитель прокурора области - начальник следственного управления Морозов, кличка - "Масляный", вздохнул и, сняв очки в золотой оправе, стал протирать их чистым платочком. Руки его, нежные и холеные, с розоватой кожей и гладкими ногтями, бережно протирали хрустальные стекляшки. Казалось, что эти руки не трут, а ухаживают за очками прокурора - важным атрибутом его имиджа строгого и интеллигентного юриста, служителя закона, государственного деятеля, как говориться, с чистыми руками, с горячим сердцем ..., ну и дальше вы знаете.

Эта вечная показуха, какие-то золотые блестящие вещи на столе, вечные портреты близких в элегантных рамочках, экзотические цветочки в горшках, красивые подарочные картинки и вымпелы, жалюзи в тон, навороченный компьютер, видео и прочее, прочее, прочее, раздражали рабочих лошадей отдела - вечно замотанных следователей, "лохматящих" показания жуликов на допотопных машинках и списанных компах, сидящих на старинной мебели, в узких и тесных кабинетах, заваленных всяким дерьмом вещественных доказательств: от банальных гранат с автоматами, от вонючих кровавых тряпок и башмаков до небанальных ушей убиенного Старчикова в банке с водкой, и до небанальных же пачек изъятых рекламных фашистских плакатов типа "Мы спасем Россию!" и "Чемодан - Вокзал - Кавказ".

Вообще-то, следователи следственной части облпрокуратуры не могли считать себя обойденными судьбою, ибо в районных прокуратурах и РОВД условия были намного хуже. Они, прошедшие "районку" с ее бесконечным конвейером уголовных дел, сидевшие бывало и по трое в каморках с одной пишущей машинкой на всех, были почти счастливы здесь, в этом "храме предварительного следствия" с хромой мебелью, а ля товарищ Сталин.

А Масляного следователи не любили. Он был одним из них, из следаков, но при первой возможности, предав это неформальное братство "продался за кресло" и бодро пошел вверх по служебной лестнице.

Морозов использовал запрещенные приемы и, наступая своим вчерашним братьям на головы, жестоко расправлялся с непутевыми следователями за обычные, в общем-то, ошибки, заморочки и прегрешения. Короче, показушник, карьерист и вдобавок церковный ханжа, разглагольствующий о чистоте, любви, справедливости и лихо шлепающий печать (по высоким политическим соображениям!) на постановление об аресте заведомо невиновных.

Этот не прикроет грудью, нечего и надеяться. Молчалин, дорвавшийся до власти. От него Пашка всегда ожидал какой-то пакости, причем пакости мерзкой, но преподанной так, что со стороны казалось - тебе оказывается большое доверие и благодеяние.

Боже, как Морозов был не похож на своего предшественника Григория Ивановича, - Иваныча, как его звали все без исключения. Тот, горький пьяница и матершинник, был из реликтовой породы Иванычей, Петровичей и Семенычей - вечных замов, завгаров, цеховых старших мастеров, прорабов, людей, знавших свой предмет назубок, имевших огромный опыт, знакомых с каждым дворником, рвущих глотку за своих подчиненных на начальственных коврах, не боящихся брать на себя любую ответственность, умевших и карать и награждать, людей, на которых держалось абсолютно все. Они, несмотря на свою жесткость и резкость, были любимы своими "верными солдатами" за одно главное свое качество - справедливость.

- Тут такое, понимаешь, обстоятельство, - зампрок наклонился поближе к Сазонову. Изо рта пахнуло чем-то тухленьким, и "Масляный" сокровенно почти зашептал, - есть матерьяльчик один по коррупции. Ты ничего не слышал?

Морозов эффектно откинулся назад и издали, сквозь очки, внимательно посмотрел на Павла.

- Да, не темните, Олег Игоревич! Что случилось-то?

- Демин погорел. Есть данные, что сегодня вечером ему взятку дадут. Тебе ехать в Лопатин и руководить операцией. В общем, возбуждай уголовное дело, задержание, обыски. Санкции я тебе дам. Надо с корнем вырывать из наших рядов эти гнилые корни, позорящие наше светлое имя...

Демин Женька, прокурор Лопатинского района был его хорошим знакомым. Когда-то они вместе пришли в прокуратуру, их направили в сельские районы. Проработав в своем четыре года как молодой специалист, Пашка вырвался в город, а вот Женька не смог, пустил корни, женился и осел в своем Лопатине - заштатном районном городишке с двадцатью пятью тысячами жителей, не известном в этом мире никому, не имеющем никакой музейной ценности, с двумя хилыми заводиками и половиной населения - хроническими алкоголиками и безработными. Тоска-а...!

Женька в последнее время, после того как его назначили райпрокурором изменился - постарел как-то, и похоже было, что начал попивать. Видно что-то сломалось в его душе - ушла молодость, а с ней и надежда на изменение своего положения. Он до последнего не соглашался на должность прокурора, мечтая уехать в город, мечтая, что вернется в большой мир, но на него у начальства были другие виды и в город его упорно не пускали, не желая оголять район. Заменить Демина - опытного следователя, универсального умного юриста и просто надежного руководителя было не просто некем, а некем в кубе.

Его таки сломали и он дал согласие на должность прокурора Лопатинского района - этой зачуханной дыры в сотне километров от областного центра. Чем он соблазнился, как его обработали, не ведомо, да только сломался парень здорово. Поседел как-то вдруг, стал каким-то пришибленным и потускневшим, сереньким, бесцветным. Пашка понимал Демина, его самого когда-то отчаянно "рвало на родину".

Знакомство с тоской районного масштаба, такой огромной и мощной, словно неподвижное, жирное, черное болото с натянутой на поверхности рясочкой, было и у него. Тогда он решил: или-или. Чтобы вырваться Павлуха был готов на все - даже на увольнение. Он сумел обострить ситуацию и вырвался из сельского болота, причем, ни разу об этом не пожалел.

А вот Женька Демин не смог вовремя, хотя и держался до последнего. Но...мечты не стало - вот и сломался. А пить стал? Так что ж, кто без греха в нашей-то системе? Глядя на совещаниях в пустые деминские глаза Павел видел в них одно - близкую беду.

Масляный, распаляясь и заводя сам себя, все что-то жарко и пафосно говорил о чистых рядах, о совести, о долге, дошел до доверия Президента, которым облечен гражданин, носящий гордое имя - работник прокуратуры... и т.п. и т.д. Слушая этот тупой, пантовый треп начальника управления Сазонов почему-то подумал только об одном: как он сможет помочь Демину?

Как подать знак дураку и не сгореть самому? Материал накопало управление фе-эс-бе. С ними не договоришься. За "палку" в отчете те и маму родную посадят - им все равно. Их пустые, ледяные и равнодушные глаза, контрастирующе выделяющиеся на добродушно улыбающихся лицах, сделавшиеся постоянной визитной карточкой гебистов, не давали поводов для сомнений в том, что они презирают иных людей, называя их "объектами и фигурантами". Любые их заверения в истинной дружбе после совместных возлияний были направлены только на одно, узнать от человека что-нибудь интересное, впрочем, его же и компрометирующее.

Эти парни не верили никому, никого не жалея. Вот и сейчас - его уведомили о начале операции за два часа до ее начала, причем час из этого времени уйдет на дорогу до Лопатина. В коридоре (он уверен) его уже ждет знакомый опер - прикрепленный гебист Константин Болонин. Улыбаясь, он будет жать ему руку, дружески похлопывать по плечу и преданно заглядывать в глаза. Он посвятит его в тайну и будет следить за Пашкой до конца операции и вообще за ходом всего дела. И если что, то выводы поручат сделать именно иуде Масляному. А уж тот сделает их так, как надо. "Железной метлой поганые кадры долой!". Долой, сука, за полгода до пенсионной выслуги. Сволочи!

Сазонов знал этих ребят хорошо. В свое время, когда их шарагу здорово урезали и лишили безопасность следственного аппарата, Пашка был выбран ими для расследования дел по их материалам. В том, что выбрали его они - он не сомневался.

Можно иметь большие звезды прокурора, осуществляющего независимый и неусыпный надзор за следствием и оперативно-розыскной деятельностью, быть мэром или губернатором во власти, разглагольствующим под объективами прессы, толстым и удачливым предпринимателем, только одного нельзя никогда забывать - кто в этом "доме" хозяин.

Серенькие, улыбающиеся люди с ледяными глазами на то и поставлены, чтобы ты, сука, знал свое место и не зарывался, не хапал больше, чем тебе разрешено и не копал там, где тебе не положено копать. А впрочем, может это все отголоски вколоченных в наших дедов энкавэдистскими сапогами истин тридцать седьмого года. Как знать, как знать...? Но шутить с этим радостным народцем Пашке никогда не хотелось.

Вместе с фээсбешником Болониным, дружески, предложившим пройти в здание их управления, для обсуждения намечающейся темы, Пашка решил зайти в свой кабинет за бланками протоколов. На двери криво висела приколотая бумажка: "Не входить, идет допрос", чего никогда в их конторе не практиковалось. Заинтригованный Павел, естественно толкнул дверь и несколько опешил, затормозив у порога.

На стуле возле Сереги сидела молодая и страшно сексуальная женщина, этакая блестящая богатенькая стервочка, а ля "Рублевка.ру". Видимо - вдовица замоченного недавно мутноватого банкирчика Никифорова, в известном миру, звавшегося когда-то, Леша Пробитый.

Она была в короткой юбке и элегантной легкомысленной блузке, расстегнутой, пусть несколько смело, но очень умело. Не было видно почти ничего, но все угадывалось мгновенно. Нога ее в изящных туфельках и телесных чулочках покачивалась в такт с Серегиной ручкой с обгрызенным концом. Легкая кожаная курточка и сумочка, были небрежно брошены на Пашкин рабочий стул, а в окно был виден ее серебристый "Лексус RX300".

Оба странно молчали. Их головы, внимательно и заговорщически склоненные друг к другу, напоминали склоненные головы апостолов на картине "Тайная вечеря". Заговорщики. Интим. Двое. Пашке захотелось немедленно уйти, но сука Болонин напирал на него сзади и, вытягивая голову, любопытно разглядывал посетительницу.

Она медленно повернула свою красоту в их сторону и оглядела их с видимым презрением и сочувствием, присущим людям высшего общества. От ее взгляда обоим захотелось немедленно проверить пуговицы брюк, и руки сами дернулись книзу. Вслед за женщиной, также медленно блеснули тяжелые очки Сереги и аналогичный взгляд вонзился в их глупые и сексуально озабоченные физиономии.

Было понятно, что здесь сейчас происходит не допрос, а сеанс черной магии, эротическая дуэль, борьба под одеялом и еще черт его знает что. Кто-то кого-то хочет развести и исход этой разводки совсем не известен заранее. По сведениям Сереги бабенка эта требовала признания ее потерпевшей по делу, чтобы иметь доступ к материалам, а тот упрямо этого не хотел, отрабатывая версию, что заказ на Пробитого исходил от нее. Многое, очень многое указывало именно на это.

Пашка интеллигентно крякнул и не здороваясь, молча, взяв со шкафа несколько бланков, тихо вышел из кабинета, таща за собой Болонина. Сереге он не завидовал. На сегодняшнем допросе будут пытаться поколебать, а может даже уронить, многие непокобелимые принципы Серегиной жизни. Его, Пашкины, принципы были давно убиты и похоронены такими вот женщинами - стервами, коих он только и замечал среди других и кои умело превращали его жизнь с ними в ад. А, серегина стерва была всем стервам стерва, это Сазонов как спец по бабской части мог сказать безошибочно.

Коридоры управления безопасности встретили пустотой и загадочностью. Веяло тайнами, интригами, пыльными доносами, шуршащими пленками звукозаписей телефонных перехватов и встроенными видеокамерами.

Павел дернул дверь Самохина, начальника отдела должностных преступлений и без стука вошел в просторный кабинет полный оперативного люда.

- Вот, товарищи и областная прокуратура, - Игорь Самохин, по кличке Братец Кролик, встал из-за стола, - Пал Андреич Сазонов, если кто не знает, следователь по особо важным делам. Здорово, Паша, проходи, сейчас обсудим перспективу и наметим рамки операции.

- Давай наметим, вываливай, - Пашка знал Игоря Самохина давно. "Братец Кролик" его звали только свои, за аналогичное обращение к подчиненным: "братцы кролики". Опером тот был резвым и хватким, умел и сам добыть информацию, и анализировать чужую, и удачно реализовать ее. Много дел они своротили с ним вместе.

Игорь был нетерпелив и азартен, основной его поговоркой было ленинское: "Давайте ввяжемся, а там посмотрим!". Надо сказать рисковый стиль начальника отдела приносил пользу очень часто, ну а если ошиблись - извини парень, уж больно ты на преступника похож, не обижайся. Впрочем, как заметил Сазонов, на эту контору люди почему-то не обижались, видимо так и не вышла из человечества память о не столь уж и далеких годах светлого коммунизма и его верных опричниках. Себе дороже.

Обсуждая рамки операции, обычные, в общем-то, по делам о взятках, Павел увлекся, профессионально делая замечания о дислокации. Он чуть не забыл, что обсуждаемый "объект" - есть его хороший приятель Женя Демин, такой же как он сам прокурорский работник и что работать надо опять против своего и все это привычно мерзко, противно и очень похоже на предательство.

Что греха таить, подобных ситуаций было в его следственной жизни много. Система, как страна - то ухабы, то пригорки. Не все было в ней гладко, ох, не все! Но в случае с Евгением жрал сердце какой-то червяк, душило какое-то нехорошее чувство, может чувство жуткой несправедливости происходящего.

Что у них было? Кто-то настучал, что к Демину приезжал адвокат из Москвы - лицо кавказской национальности с каким-то пожилым приличным бабаем в галстуке и имели они долгую на час с лишком беседу. Пили чай и оживленно разговаривали о том, что надо бы выпустить из-под стражи некоего Вагита, парящегося сейчас в СИЗО на нарах за чек героина. "Барабан" (кто он узнать не удалось, но кто-то подозрительно знающий слишком много) слышал разговоры о посильной материальной помощи прокуратуре Лопатинского района в лице ее руководителя Демина. Беседовавшие забили стрелку на сегодня на шестнадцать ноль - ноль.

Готовность черных жителей степей и гор помочь прокурору, в случае положительного исхода дела и явилась основой разрабатываемой операции. Плюс ко всему железная уверенность Братца Кролика, что Женя взятку возьмет и его многозначительные намеки на агентурные данные. А ведь Кролик Демина тоже хорошо знал, знал потому что когда-то учился с ним вместе в университете.

В кабинет райпрокурора уже были вложены микрофоны, телефон само собой также стоял на прослушке. Уже было установлено негласное наблюдение за "объектом". Городок Лопатин еще пребывал в мирном полусонно-алкогольном состоянии, а на прилегающей к управлению улице областного центра уже разогревались моторы служебных машин, оборудованных всеми необходимыми средствами связи.

Уже на всякий случай неприметными бритоголовыми мальчиками, похожими на быков какой-нибудь бригады, проверялось оружие, наручники и иные необходимые спецсредства. Уже кто-то начал готовить в пресс-центр сообщение о борьбе с коррупцией и задержании крупной фигуры правоохранительной системы. И даже может быть, кто-то шибко шишковатый поглядывал на висящий в шкафу китель и размышлял о необходимости приобретения новой орденской колодочки.

Бездушное и безжалостное колесо следствия ожило, и медленное, но неумолимое движение его, цепляющее на свои зубья цепь фактов, событий и действий, неразрывно связанных друг с другом, потекло в сторону городка Лопатин, чтоб раздавить и перемолоть в мясной фарш человека, когда-то сделавшего одну маленькую глупость - связавшего с системой свою романтичную, юную, простенькую и незамысловатую жизнь.

Оперативная "Нива" под управлением Самохина шла по шоссе спокойно, не привлекая к себе внимания, а Пашка сидел на переднем сиденьи и закрыв глаза размышлял, чтобы такое предпринять, чтобы предупредить Демина, потому что захват, обыск и допрос Женьки был для него мукой страшной. Внутри переворачивалось все, жгло желудок, а к горлу подступал мягкий ком и стоял там перекрывая дыхание. Натянутая вдоль тела нить вибрировала и звенела. Мысли вращались в голове со скоростью звука, но не находили решения, и вновь и вновь возвращались на круги своя. Выхода он не видел, ибо сам был заложником, пешкой, которую грубо двигают, туда куда она идти не хочет, с помощью винтиков, зажимов, шестерен, насильно сжимая его совесть в огромном стальном кулаке.

Он конечно мог остановить машину и выйти или не соглашаться сразу, но он сам тоже был таким же шурупом или звеном в цепи, он привык к этой бессовестной жизни, к принадлежности к некоей корпорации, могучей, но слепой и глухой к мольбам задавленных и замученных ею людей.

Она, эта корпорация, давала два главных ощущения, очень необходимых любому человеку - ощущения, что за тобою правота и чувство защищенности. Правда, одновременно, она душила свободу, веру в людей, в бога, дарила цинизм и эмоциональную холодность, отнимая надежду на то, что все когда - нибудь изменится к лучшему.

Работая здесь ты точно знал - никогда. Никогда люди не перестанут убивать, грабить, насиловать и воровать, никогда начальники не будут защищать своих подчиненных, а те любить и уважать их, никогда не наступит спокойствие и ощущение правильно сделанного дела. Минусов здесь было больше чем плюсов. Да плюсов вообще не было, потому что ощущение себя маленькой частью чего-то большого, убивалось страхом замены и страхом собственной стандартности. Тебя могли без труда выбросить, вставив в освободившееся место другую деталь, с юными восторженными глазами, романтикой и благоговейным почтением к профессии, которой, честно сказать, никогда не занимались благородные люди прошлого, потому что считали ее сродни профессии палача.

Самое смешное, что он тоже когда-то был такой же новенькой деталью, а потом ... потом стал жить как все, уговаривая себя, что до пенсии оставалось все меньше и меньше. В последнее время он служил только для этого, чтобы на следующий же день уйти, убежать от душившего его стыда и "кровавых мальчиков", снившихся ему в бесконечных ночных кошмарах.

Страшно. Противно за себя, стыдно до слез, но страшно. Одному против этой машины, пожирающей головы человеков - верное самоубийство. Тебя просто не заметят, раздавят и проедут дальше и ты останешься за полгода до выслуги, в сорок лет, начинать все сначала, с нуля. А это уже, невозможно, потому что уже нет и не может быть у человека в таком возрасте главного - веры, разве только остается вера в бога и в бренность всего сущего на этой земле. Потому что ты не на нуле, а на минусе. Минусе равном объему собственного негативного опыта.

Через сорок минут показались первые лопатинские постройки. Все какое-то полуразрушенное, гнилое. Жалкие деревянные дома за кривыми деревянными заборами под голыми весенними деревьями. Ощущение стыда, тоски и злости на то, что родился в России, а не в Италии.

Проезжая по улицам хорошо знакомого ему Лопатина, Павел увидел трехэтажное здание школы с группой ларьков неподалеку, и попросил Игоря остановиться. Все равно машина сопровождения отстала и надо было ее подождать.

- Я сейчас. Пойду до ларька сигарет куплю, - выходя из машины сказал он некурящему Самохину. Тот неопределенно пожал плечами и Сазонов двинулся к группе ларьков.

Глава 5.
ИЗБИЕНИЕ МЛАДЕНЦЕВ

Огромные горны римских буккинаторов ревели так, словно стадо слонов, одновременно, вдруг подняло все свои морщинистые толстые хоботы к небу и заголосило от ужаса. По жилам защитников города Геброн пробежал холодный трепет. Неожиданно появившийся с севера десятый Фретензис легион римлян, прозванный в народе Кровавым, стоял у ворот, развернувшись во всю свою мощь и гордо сверкая сталью доспехов своих беспощадных воинов.

Четкие квадраты манипул, напоминавшие фундаменты недостроенных домов, выросшие стены буро-красных прямоугольных щитов легионеров, частокол длинных копий, штандарты со знаменитыми медными римскими орлами, раскинувшими в разные стороны свои широкие крылья, покачивающиеся в жарком полуденном мареве - все это казалось не совсем реальным населению хрупкого городка, так некстати принявшего у себя остатки разношерстной орды мятежников со своим вождем - фанатиком Агриппой.

Все было когда-то: и надежды на освобождение, и вера в будущее, в возможность построения жизни как-то по другому, по писанию, по заповедям божьим.

Рим был занят своими делами и безмолвствовал. Тамошние политические распри, борьба группировок сенаторов за расположение бесноватого императора Нерона отодвинули дела бесполезной и бесплодной Иудеи на второй план. Прокуратор - трус и недалекий чиновник Гессий Флор, ненавидевший евреев и специально желавший их уничтожения, бросил Иерусалим, оставив там одну когорту, и уехал в Кесарию, вместо того, чтобы хотя бы демонстрировать силу легионов бурлящему городу. Сил у него было достаточно. Но он уехал, а забродивший народ захватил город и вырезал оставшиеся римские части и, фактически, изгнал своего царя Ирода Агриппу.

Весть о восстании ударила по еврейскому народу на всем Востоке. Везде: в Египте, в Сирии, в Греции, в Палестине иудеев начали резать. Даже враждебная Риму Парфия не отставала, хотя там положение и интересы евреев были совершенно другими. Все это вызвало ответные репрессии. Восстали остальные провинции - Галилея, Самария, Идумея. И защелкали жадные челюсти смерти.

Стали создаваться шайки и началась резня сирийцев в занятых городах: Герасе, Пелле, Филадельфии и других. Они жгли деревни и поселки и убивали всех, кто не был евреем. Бешеные сцены в Иерусалиме заставили других видеть в евреях опасных сумасшедших, больных собак, которые должны были быть уничтожены. И вновь резня - уже в Египте, в Александрии. Там было убито до пятидесяти тысяч евреев. В ответ на это по Палестине опять пронеслись новые и новые убийства греков и сирийцев.

Когда не осталось более чужаков, "новая страна еврейского счастья" стала убивать своих. Вчерашние рабы на короткое время становились хозяевами, затем шли раздоры, "новые хозяева" ссорились и убивали друг друга, порабощая недовольных и превращая их в "новых рабов". В междоусобной борьбе о блаженных и святых пророчествах своих священников и книжников забыли начисто. Во главе стали фанатики и откровенные бандиты - зелоты. А все умеренные и ученые были безжалостно истреблены. Что ж, эта революция развивалась так, как шли все революции на свете!

Но тут, как кара небесная, пришло возмездие в виде переброшенных в Палестину новых легионов римлян. Рим наконец проснулся и возжелал восстановить порядок у себя на задворках. Империя вспомнила, что она хозяйка этой забытой богами провинции. В Кесарию прибыл Флавий Веспасиан - единственный опытный полководец Рима, оставленный Нероном в живых по причине его плебейского происхождения, косноязычия и спокойного неполитичного характера. Он привез с собой два легиона и стягивал войска с других направлений.

Движение пошло. Веспасиан стал медленно, с севера вытеснять восставших и делал он это одним известным ему путем. Путем полного уничтожения городов и деревень и их непокорного населения. Сначала была раздавлена Галилея, да так, что более не возродилась, потом Самария...Иудейская война, жестокость которой еще войдет в историю народов, началась.

Десятый Фретензис, передислоцированный еще год назад с Парфянского севера, был направлен на юг, в Идумею. Там, деловито и системно, по заведенному испокон веку порядку, он закрепился и, методично выжигая и вешая восставших на свои любимые кресты, двинулся вглубь провинции.

Дым и трупы, кресты и кровь - вот и все, что осталось от химер, уверовавшего в свою богоизбранность народа и его веры в скорого принца вселенной, через полгода после прихода римского легиона. Юг Палестины был укрощен и загнанные в ее пыльный угол временщики сегодня горько сожалели о вчерашнем умопомрачении.

Легион стоял у ворот города. Воплощением самой смерти. Его командир послал городу требование о сдаче и выдаче вождей в течение получаса. Требования эти были издевательскими и абсурдными. Городишко был обречен. Сам Веспасиан приказал Гаю до тла сжечь это ненавистное место в назидание другим.

Горожане понимали , что сдачи города быть не может, во-первых слишком мало для этого времени, во-вторых, в городе был главный вождь идумейцев Агриппа, там были семьи мятежников и их обозы с награбленным добром. Военные патрули зелотов заперли выходы из города и испуганное немногочисленное местное население, не могло принимать никаких решений о сдаче города и даже не могло помышлять о бегстве. Они оказались заложниками весьма крупного сборного отряда из, ожесточенных своими военными неудачами, бандитов.

Так, что у местных не оставалось иного выбора как прятаться либо поддерживать Агриппу до конца. И то и другое было равносильно гибели. По устоявшимся римским порядкам завоеванные ими города на двадцать четыре часа отдавались на поток и разграбление. После дикого разгула пьяных легионеров, отупевших от крови и убийств, после беспощадного насилия над сломленными горожанами, города надолго впадали в упадок, а некоторые не возрождались вовсе, потому что некому было их возрождать и некому было их отстраивать.

Городок Геброн, и без того-то держащийся наплаву благодаря невесть чему в этом сухом захолустье, неминуемо исчезнет с лица земли. Все они: и вооруженные люди и гражданские, и мужчины и женщины, и старики и дети были для римлян одинаковы - грязные недоумки-фанатики, да к тому же еще и мятежные недоумки-фанатики, варвары, с которыми был только один способ разговора - железный кулак и острый меч. Наказание для таких только одно - смерть.

Стоя впереди сомкнутых и спаянных манипул, Гай поднял руку с мечом вверх и резко бросил ее вниз. В небо поднялся звериный рык тысяч глоток: "За Рим!" и легион двинулся, оглушительно стуча мечами по окованным бронзой щитам, наводя ужас на защитников города своей неумолимостью, безжалостностью огромной изогнутой ядовитой многоножки. Она медленно перебиралась через возвышения, спускалась в ложбины поперечными движениями и была настолько чуждой этому древнему заброшенному миру, что всем было понятно - спасения не будет.

Смерть ждет всех: и мужчин, и женщин, и детей, виновных и невиновных, богатых и бедных, иудеев и неиудеев, всех кто подвернется под этот железный каток империи, никогда и ни при каких обстоятельствах не прощавшей восстаний, измен и свободолюбия.

Гай разделил легион на две почти равные части. Лобовой атакой он руководил сам, а Марк Либералис, совершая по пригородным улочкам обходной маневр с редкими стычками, начал свое движение на юг, чтобы зайдя в город с другой стороны, ворваться со стороны садов, прихватить обозы восставших, с награбленным ими добром и их женщин. Нельзя было дать уйти никому, чтобы закончить здесь все раз и навсегда.

Манипулы вгрызлись в город. Четкие движения легионеров, стоявших в несколько рядов на узких улочках города продавливали хлипкую оборону иудеев, дравшихся хоть и бешено, но без системы. Пока передние ряды легиона дрались, задние состоящие из молодых солдат, захватывали дома по обоим сторонам улиц, выкуривая оттуда жителей огнем.

Часто из окон домов на улицу, прямо на боевые порядки восставших, с верхних этажей падали изувеченные трупы женщин и детей. Иногда вниз летели и живые люди, визжавшие от ужаса и напарывавшиеся прямо на копья своих соплеменников. Изуверство совершаемое над беззащитными, должно было по мнению римлян сломить дух защитников города. Визжащие потоки стрел летели с той и другой стороны, врезаясь в ряды воинов и крики боли и ужаса оглашали весь театр боевых действий.

Вот уже первая манипула ворвалась на рыночную площадь, где бесновались брошенные городские лошади и мулы. Обезумевшие животные сломали и без того хлипкий иудейский строй и враг побежал, погибая под копытами собственных лошадей. Ощетинившиеся ряды римских копейщиков - гастатов вонзились в спины дрогнувшим врагам и мясники - триарии резкими колющими ударами своих коротких мечей - гладиев буквально наваливали горы трупов на площади.

Скользя по окровавленным телам на эти горы взбирались молодые воины-велиты и забрасывали врагов кучей дротиков и пилумов. Тяжелые пилумы с метровыми мягкими железными наконечниками вонзались в щиты, застревали, гнулись и делали непригодными для защиты. Иудеи отбрасывали их, а гастаты и триарии добивали обезоруженных врагов. Солдаты уже было перешли на бег, но загнав варваров в узкие улочки, легион вновь забуксовал.

Правила боя, система ведения войны оттачивалась римлянами на протяжении столетий. Они воевали всегда, они знали как, знали когда, знали зачем. Ни одна другая нация мира не воевала столько сколько они. Начав с клочка земли вокруг своего города, эти латиняне за семь столетий сумели захватить весь мир. И лишь сложность управления столь обширными территориями империи заставила их остановиться в нынешних границах.

Иудеи же никогда не славились воинственностью. Это странное гордое племя, отстаивавшее свою избранность, и потому противопоставлявшее себя всем другим народам, было совершенно патриархально и задавлено своими священнослужителями. Цари никогда не были истинными властителями Израиля. Это был мир теократии - власти первосвященников.

Маниакальная ортодоксальность народа, нежелание видеть изменяющийся вокруг мир, зашоренность в собственном презрении к чужим, совершенное отсутствие гибкости при управлении поражала римлян. Поражали настолько, что любой чиновник или солдат предпочли бы холодные воды Рейна или даже голодные скифские степи этой удивительно безрадостной земле, полной пустынь, голых каменных холмов и ненависти совершенно чуждых жителей, вечно спорящих друг с другом, жалующихся на плохую жизнь и не делающих ничего, чтобы ее хоть немного улучшить.

Просвещенный римлянин Гай Реций тоже ненавидел Палестину. Он не понимал и не желал ее понимать. Патриций, воин с разносторонним опытом, с мышлением стратега, рассматривавший мир с широтой истинного имперца, знавший и видавший такие места, о которых этот бессмысленный народец не только не имел никакого представления, а даже отрицал их наличие, презирал их всех скопом, не давая себе труда различать среди них священников, философов, высокородных, купцов или ремесленников. Для него они были варвары, их было надо уничтожать или покорять, в зависимости от ситуации на политическом или экономическом поле.

Этот народ, не знал ни римских дворцов, ни греческих акрополей, ни египетских пирамид, ни пьес, ни стихов, не читал никаких книг, кроме Талмуда. Он не знал о Карфагене, об Афинах, Лютеции, Боспоре, о великих битвах прошлого, о Трое, Микенах. Да похоже и не хотел знать, почему-то уверовав в то, что он первый народ на земле, а значит и избранный богом для великих дел. И какое ему дело до других!

Гай знал, что этот народ этот почитал только самого себя и был насквозь пропитан духом национализма. Римлянин тоже верил в избранность собственного народа, потому что мог сравнивать его с грязными и тупыми азиатами, озабоченными набиванием собственного брюха и более ничем. Презрение, презрение и еще раз презрение к врагам, были в его глазах, когда он, стоя позади своих ветеранов, отдавал приказания центурионам, через шустрых мальчишек- вестовых.

Сражения нравились ему всегда - азарт и нетерпение, жгучая радость смешанная со жутким ощущением неминуемой гибели, какая-то волна опьянения, легкости, некий угар. Душа вибрировала перед боем от неукротимого желания ввалиться в гущу сражающихся и колоть, колоть, колоть...

Гай был одним из лучших бойцов в легионе, а может быть и во всей армии. Ветераны очень уважали его за это. Легат, занятый управлением войском, редко не принимал личного участия в схватках, своим примером воодушевляя солдат на победу. Трезвая голова и натренированные в боях руки никогда не оставляли врагам никаких шансов. Хоть он и бывал много раз ранен, но ни разу еще не испытал страха в бою.

Сегодня же, слушая привычные крики и грохот битвы, он вдруг неожиданно почувствовал отвращение ко всему этому. Странное чувство предвидения, заданности, предсказанности событий, чувство, что все это уже было, уже виделось и слышалось сотни раз и заучено наизусть до оскомины. Рот говорил все те же слова, руки делали все те же движения, ноги шли по той же крови и трупам - и все это было, было, было... и жизнь его словно привязанный осел на водокачке, шла по заколдованному кругу, похожих друг на друга событий.

Чтобы он ни делал - его доля была одной и той же. Доля жестокого карателя и цивилизатора, вынужденного идти собственной узкой дорогой, в дебрях кем-то установленных обычаев, законов, целесообразности и дисциплины, по головам людей, не сделавших ему ничего плохого.

Все роли в этом мире написаны выше. Люди играют их в угоду замыслу постановщика. Он талантлив, умен, прозорлив. Он знает нечто такое, чего не знают его актеры. Что видит он, что поставил? Комедию, романтичную историю или, как всегда, человеческую трагедию? Сцены незамысловаты и типичны. Народы двигаются навстречу народам, неожиданно их охватывает жажда убийства, помрачается разум, разрушаются храмы, уничтожаются реликвии, жажда мучительства охватывает даже детей, кровь проливается реками и из отрубленных голов можно строить города. В глазах людей пелена.

Потом это разом прекращается и сердца умягчаются, завеса спадает и в стыде раскаяния человечество строит, строит, строит - храм за храмом, город за городом, замаливая собственные прежние грехи. А потом все сначала и так без конца. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.

Идет огромный, массовый спектакль, без антрактов и буфета, где сидящие в амфитеатре зрители - не люди, а те кого можно назвать словом "другие". Эти другие - хозяева судеб наций, голосующие большими пальцами правых рук и дарующие одним победу, возвышение и богатство, а другим гибель и нищету.

Жизнь это игра, к которой люди не имеют отношения. Они лишь фигурки, куклы, бумажки в шапке, кости в стакане... Играют не они, а ими. Осознание этого, приходит только к тем, кто смог оглянуться назад, - но их жаль, больше в их жизни никогда не будет главного - уверенности и чувства собственной правоты, двигающих горами. Они обречены...

Глядя на истерзанный труп молодой женщины, лежащей перед ним неестественно, словно смятая кукла, с вывернутыми переломанными ногами и шеей, Гай остановил свой взгляд на ее обезображенном и залитом кровью лице. Правый глаз убитой смотрел прямо на него, дико выращенный, черный как колодец и от этого взгляда уйти никак не получалось. Положение тела, лица, этого глаза, создавали некую жуткую своим единообразием картину, поражающую воображение своей невозможностью существования. Она была настолько ужасна, что казалась венцом творения черных сил, ненавидевших всех людей без исключения. Это не могли придумать люди, эту картину создал кто-то другой.

Гай вдруг представил себя не живым человеком, а железным зубом в чьем-то тухло пахнущем рту, пережевывающим человеческое мясо. Человеческие кости, волосы, одежда прилипали к губам этого рта, а кровь стекала по уголкам, не останавливаясь, проливаясь небольшими речками. Его солдаты сейчас тоже не были людьми - он знал это. Все они исполняли чей-то заказ на умерщвление стольких-то и стольких-то людей. Их головы были свободны от того, что отличает человека от животных - от знаний, от чувств жалости, любви, от мыслей о доме, о детях, богах. Просто железные зубы.

Нахлынувшее на него новое чувство было совершенно незнакомо ему, ошеломив его своей простотой. Он буквально чувствовал давление на свою голову - сверху давила огромная плита, страшной тяжестью выдавливая из человеческих мозгов ум как таковой.

Это была сила войны, сгусток космической черной магии, жирный, вонючий, чужой, не имеющий ничего общего с человечеством. Это была сила сводящая с ума людей безо всяких причин, внезапно превращая их в зверей, вмиг забывающих о том, что они уже давно слезли с деревьев и умеют писать стихи, рисовать картины, лепить статуи, создавать храмы и дворцы, рассуждать о мироздании, о законах бытия, любить женщин, детей, мечтать...Это было огромное неведомое животное, невидимое никем, а оттого еще более жуткое. Ему были нужны эмоции, энергия людей, души. Оно ими питалось. Кто его выпустил в этот мир, зачем?

Ощущения нового знания деформировали его. Внутри Гая что-то переворачивалось, жгло желудок, а к горлу подступал мягкий ком и стоял там, перекрывая дыхание. Вдоль тела он ощутил напряжение, словно натянутая серебряная нить вибрировала там и звенела, готовясь лопнуть. Он неожиданно поскользнулся в луже крови и схватился за щит, стоящего рядом преторианца Мича.

Старый германец Мич, всегда был с ним на всех войнах. Он и еще десяток преторианцев составляли охрану легата и не позволяли ему терять голову и в одиночку участвовать в битвах. Впрочем сейчас Гай и не полез бы в схватку, как когда-то. Все шло нормально. Немного убитых, раненые. Его приказы исполнялись, ничего критического, а накатившая тоска мешала думать о насущном.

Неожиданно, из-за спазмов в животе, ему захотелось проблеваться, но сделать это на глазах воинов он не имел права. Он командир, значит пример, а блевать от вида крови способны только мальчики. Надо было, несмотря ни на что, делать свою работу. Он закашлялся, сплюнул в сторону и проговорил: "Мич, вон видишь башню? Мы - туда! Оглядимся. Вестовых ко мне!"

Мгновенно сориентировавшись Мич, отдал приказание преторианцам и их пурпурные короткие плащи заколыхались впереди командира, торя дорогу к стоящему неподалеку храму с пристроенной глинобитной башней. Подбежав к воротам, преторианцы увидели группу священников в длинных тяжелых одеяниях, с серебряными колпаками на головах, кричавших римлянам какие-то слова, по видимому проклиная их и не давая пройти.

Мич не понял ни слова и ударом тяжелого щита снизу вверх снес переднему лицо, а когда тот упал ткнул его в глаз копьем для верности. Воины последовав примеру командира слегка поработали копьями и ворота были свободны. Гай вбежал в храм следом за своей охраной и увидел на скамьях у стен несколько раненых, истекающих кровью, и прячущих свои головы под сложенными руками. Они что-то стонали, кричали, верно молили о пощаде, но в глазах преторианцев не было даже намека, что они оставят в тылу своего командира каких-либо врагов, пусть даже раненых. Участь их была решена. Солдаты быстро перекололи их словно свиней и двинулись наверх.

Путь по хлипкой лестнице на башню оказался не прост. Гай оглядел раскинувшуюся перед ним как на ладони северную часть города с прилегающими улочками и наметанный глаз командира сразу же отметил возможность прорыва его манипул вглубь, практически без сопротивления. Все части восставших были сгруппированы на острие атаки легиона в районе главных улиц. Обнажились фланги, мелкие улочки были пусты, завалены баррикадами из мусора и телег, везде носились бесхозные лошади. Были замечены женские платки, а вот солдат, солдат не было видно нигде.

Подозвав двух мальчишек-вестовых легат приказал им немедленно доставить сообщение, чтобы командир небольшой когорты вспомогательных войск, молодой офицер Юний Муниций, явился к нему на башню. Приказания легата исполнялись мгновенно. Через некоторое время, он уже показывал Муницию, свободные от войск улицы и пояснял свой план, где когорта Юния становилась главным действующим лицом в маневре и разгроме северной, самой крупной группировки противника.

Молодой офицер приходился ему дальним родственником со стороны жены, он сам напросился к Гаю в легион и тот согласился, видя как горят мальчишеские глаза, как тому хочется славы, лавров, побед, военных игр. Мальчик был неплох и не посрамил его ни разу. Недавно он вполне заслуженно произвел его в командиры когорты вспомогательных войск, состоящей только из сирийцев. Должность не ахти какая, но в двадцать один год, - это начало серьезной карьеры.

- Вперед, сынок! Ты понял меня? Вот по этой улице, потом направо, до тупика и на центральную площадь. Жги, круши, больше шума, визга, режьте всех кого увидите, что хочешь делай, но чтоб главные силы варваров поняли, что их окружили. Как только дрогнут, наши надавят и все покатится. Попробуй найти высокое место, оглядись, пойми где Марк Либералис с южной группировкой и помоги ему. Мальчик, ты понял меня? Ты будешь в окружении, надо продержаться.

-Благодарю тебя, Гай, - преданно глядя в глаза легату восторженно проговорил Юний. Губы его дрожали от восхищения командиром и осознания важности задания, - клянусь я не посрамлю тебя, жизнь отдам...

- Мне твоя жизнь не нужна. Поработай для легиона, и... давай без восторгов, - улыбнувшись про себя, Гай отвернулся от Муниция и начал диктовать мальчишке-вестовому приказание для командира второй манипулы, застопорившей ход общего наступления.

Война дело воинов, а страдают в ней все кому не попадя. Город горел. Тут и там был виден огонь, пожирающий крыши глинобитных домов, жители которых носились по улицам в поисках спасения, находя только смерть от суровых чужаков в железных доспехах. Они потешались над беззащитными и сгоняли их в уцелевшие дома, запирая как добычу, как будущий бонус этой схватки - рабов, теплых женщин, барахло. Когда окончится битва, победителям нужно будет вознаградить себя, ведь жалование прибудет еще не скоро, а денежки всем нужны.

Тем временем легион давил на варваров изо всех сил. Линейная тактика римлян, позволявшая им держать строй монолитно, за стеной щитов, приносила пользу и враг все быстрее и быстрее отодвигался назад, оставляя после себя залитые кровью трупы, по которым, скользя окованными железом подметками, продирались вперед военные сандалии легионеров.

- Еще бы человек сто-двести, да где ж их взять? - думал Гай глядя на продвижение солдат, - где этот Юний? Заблудился что ли?

Нетерпение командира подогревалось не проходящей тяжестью в желудке. Запах дыма, на который он никогда прежде не обращал внимания, душил, хотелось кашлять, в голове был какой- то звон и крики поверженных врагов, радовавшие его еще полчаса назад, раздражали. Хотелось пить.

Он подозвал мальчика и велел принести воды. Тот испарился и через несколько минут принес кувшин сильно разбавленного водой вина. Приложившись к узкому горлышку, проливая вино на себя, Гай пил его, захлебываясь и давясь, торопливо и жадно. Звон в голове медленно стих, но желудок продолжала держать крепкой хваткой чужая лапа. Блевать хотелось все равно.

- Что со мной? - думал Гай, глядя на битву с высоты башни, - все валится из рук. Может я болен или понемногу схожу с ума?

В это время на улицах послышалось радостное рычание легионеров и враг дрогнул. Позади варваров поднялся большущий столб дыма, в отдалении за ними слышались женские визги и рев когорты Муниция. Иудеи решив, что их обошли, потеряли себя, свою стойкость, веру, надежду и, поддавшись панике задних, словно бараны бросились бежать. оставляя на поле боя оружие и раненых.

Гай спустился вниз и бегом направился к первой манипуле. Солдаты ушли далеко вперед, враг бросил позиции и рассеялся по городу. С трудом догнав центуриона, легат приказал войскам двигаться к центральной площади путь на которую был почти свободен.

Центральная площадь горела и была усеяна трупами. Животы у многих были взрезаны, отрубленные головы тут и там перекатывались под ногами солдат. В основном здесь резали женщин. Многие убитые мужчины были без оружия. Здесь поработали сирийцы Муниция. Жестокость этих солдат к иудеям была какой-то маниакальной. Практически один народ, веками жили рядом, а вот поди ж ты...

Гай снова почувствовал дурноту и зашел в какой-то дом. Преторианцы попытались отстранить его и зайти первыми, но он велел им оставаться снаружи, и прислонившись к темной вонючей лестнице в глубине хибары, начал блевать, откровенно, изо всех сил, даже радостно, освобождаясь от чугунной тяжести в желудке. Когда он повернулся, чтоб выйти, он вновь почувствовал резкий запах крови с площади и его вновь вырвало, неумолимо и наизнанку.

Глава 6.
СТЫД

Подходя к группе ларьков, стоящих углом на перекрестке, потолкавшись у первого киоска и разглядев, что там ничего нужного нет, Павел зашел за угол. Разглядывая убогую витрину киоска и, выбирая сигареты и воду, он вдруг ощутил какое-то движение сзади и обернулся. Никого не было. Паша глянул вниз и увидел мальчика лет девяти. Сердце его дрогнуло.

Это был младший сын Демина - Илюшка. Мальчик не узнал его и сосредоточенно считал мелочь в кулаке. Мелочи было не ахти - видимо на жвачку или какой-нибудь чупа -чупс. Да...! Вот это случай!

Сазонов, как и многие оперативники был фаталист. Он всегда верил в случай, этот великий подарок судьбы, это божественное чудо, этот узелок, переход на переплетенных тропках и дорогах, совершенно не имеющих друг к другу никакого отношения и находящихся в разных плоскостях.

Русские люди, это тебе не немцы какие-нибудь! Они, испорченные востоком, всегда верят в чудо. В то, что все образуется, как-то само собой, и откуда-то будет подана рука, крючочек, соломинка, зацепившись за которые можно вытянуть ситуацию из ее заведомой безвыходности. И, что самое смешное, это пусть не всегда, но происходит. И не с одним Сазоновым. Ребята - следаки его отдела это очень хорошо знают и материалистами являются только снаружи. Есть бог, есть!

- Илюха, привет, - Павел опустил руку на тонкое детское плечико.

Мальчишка вздрогнул от неожиданности и внимательно посмотрел снизу вверх. Делово, по демински, шмыгнул носом и, узнав его, заулыбался.

- Здравствуй, дядь Паш. Вы к папе приехали?

- Да, не совсем. Но мне его очень надо увидеть. Ты на перемене или как?

- Папа на работе. А у нас урока не будет, учительница заболела.

Мгновенно пришло решение. Выход. Лазейка. Узкая, ненадежная, дрожащая от слабости, лесенка. Ну, рискуй, Павлуша! Но не зря же к нему явился этот ребенок, этот ангел во плоти, чистый, незамутненный, легкий ангел. Это был знак свыше и надо было попытаться спасти всех : Женьку, его семью и себя наконец. Себя. Да это было, наверное, главным - спасти себя от предательства и стыда. Сазонов присел на корточки и, держа малыша за плечо, внимательно посмотрел ему в глаза.

- Илюшка, слушай меня внимательно. Папе грозят большие неприятности. Ты сейчас, прямо сейчас, не мешкая ни минуты, побежишь к отцу на работу. Врывайся в кабинет, как хочешь, реви, кричи. Надо срочно! Скажешь ему, только тихонько на ушко, понял меня, на ушко, что я приехал в город вместе с Братцем Кроликом на операцию...

Тут насупившийся Илюшка, выпучил глаза, прыснул и затрясся от смеха.

Павел, поняв, что сморозил полную чушь, засмеялся сам, но времени уже не было и он тряхнул Илюху.

- Не обращай внимания. Это кличка. Папа знает кто это. Скажи, что мы приехали из-за него. Только Илюша - никому, кроме него, никому! Это приказ!

- И маме?

- Никаких мам. Это мужское дело. Только одному отцу. Если не передашь - ему будет очень плохо. Повтори...

Смышленый прокурорский отпрыск Илюша, протараторил сообщение, Пашка тиснул мальчику ладошку, шлепнул его слегка под зад и мальчик побежал. Глядя ему вслед, Павел быстро протянул в ларек деньги, взял сигареты и широко пошел к машине.

- Ну чего, где Ваши-то? - Паша с озабоченным видом, раскрыл пачку красного "LM", сигарет весьма популярных среди ментов и прикурил отворачиваясь от Самохина, чтобы хоть немного скрыть свое возбуждение.

Паша сам был психолог хоть куда, годы проведенные среди вечно притворяющихся, лгущих, изворачивающихся людей не проходят даром. Наблюдаешь, учишься, перестаешь удивляться, как бы каменеешь внутри, знаешь точно где сказать, где молчать, и когда приходит черед самому лгать и изворачиваться, применяешь переработанное и накопленное перед своими начальниками, перед их стукачами, коих в конторе пруд пруди, да и с жульем очень помогает, а уж с честными людьми, особенно с жертвами - "терпилами" и подавно.

Терпила, эт такой фрукт - бывает пострашней любого бандюка. Замучит жалобами, собственными расследованиями, домыслами, замордует глупыми версиями, а потом снюхается с адвокатом жулика, денег с него срубит и начинает откаты делать : "Вы меня не так поняли, да не это хотел сказать. Я его уже простил..." Это - враг, одним портит отчетность по раскрываемости, другим нервы в процессе.

Сазонов прислонился к стоящему рядом с машиной дереву и курил, а Игорь Самохин, перегнувшись через окно "Нивы" презрительно и лениво оглядывал городок. Обшарпанные стены какого-то двухэтажного строения ( почему-то он решил, что это баня) зияли узкими горизонтальными окошками- бойницами. Кое-где были выбиты стекла, стены были выщерблены глубокими впадинами, штукатурка осыпалась и лежала грязными пыльными кучами около парапета, смешанная с мусором: бумажками, обрывками упаковок, пластиковыми бутылками и банками из-под пива.

Из-за угла бани подпрыгивающей походкой по направлению к киоскам, качаясь, вышел очень поддатый очкастый мужичок в когда-то белой бейсболке с надписью "Nice", в грязной фуфайке, камуфляжных штанах и почему-то мятых, старых валенках с галошами. Валенки ли, хромота ли мешали пьяному идти прямо и его то и дело сносило в сторону от тропки на траву.

Добрая земля не хотела пускать его к ларьку. Она звала его в пробившуюся, апрельскую травку, отдохнуть, полежать, проспаться. Ей казалось, что мужику хватит, но русский человек, особенно человек из глубинки, привык землей руководить сам. - Кто она такая? Захочу распашу здесь все! Загажу! Порубаю! Я хозяин тут, никшните все! Наконец дядька, не доходя десятка метров до киоска, неуклюже припав на колено, свалился в траву и затих. Сазонов с Самохиным негромко и грустно рассмеялись.

Эх, Расе-ея...

Паша посмотрел на часы. Время текло томительно. Вдали показалась ГАЗель сопровождения. Всего минут десять, как Илюха побежал к Демину. Вдруг не успеет, вдруг задержит его что, на ворон засмотрится, домой решит заскочить? Да мало ли что! Сердце снова заколотилось, струна в теле стала натягиваться и позванивать. Наступало время "Ч".

Переговорив с операми, Самохин уселся за руль и машины тронулись в центр, к пощади Карла Маркса, для небольшой рекогносцировки и начала работы. Времени было 15-20. Машина сопровождения была оборудована прослушивающей и записывающей аппаратурой. Подогнать ее следовало как можно ближе к зданию прокуратуры, где на втором этаже, прокурор района Евгений Демин, готовился к своему грехопадению.

Парни из ГАЗели вышли и разошлись, незаметно, кто куда. Машина заехала во двор, граничащий с жилым домом и, аккуратно припарковавшись около кустов, встала вплотную к зданию как раз под окна деминского кабинета. Самохин и Сазонов вышли из "Нивы" и дворами прошли к оперативной ГАЗели, залезли в салон, где радиотехник уже накручивал свои ручки какой-то, весьма несовременного вида, коробки еще со старинными стрелками индикаторов звука и большими пластмассовыми наушниками и вопросительно глянули на него. Техник неопределенно мотнул головой и включил звук.

Что-то запищало, зафонило, потом из динамика стали доноситься какие-то хрипы, скрежет и звуки. Наверное шуршали бумаги, двигались ящики стола. Несмотря на допотопность радиоящика, слышимость была очень даже неплохой.

Пашка отчетливо слышал голос Демина: "Ну и чего? И это все, что ты наработала?" Потом оправдывающийся молодой женский голосок пропищал : "Евгений Юрьич! Я ездила к нему в деревню два раза. На своих двоих. Он не хочет со мной разговаривать. Что мне его задерживать что ли?" В ответ резкое: "Задерживай! Иначе все прахом пойдет". Разговор по видимому шел со следователем о каком-то деле, о свидетеле. Рутина, работа, обычная жизнь без подвигов, без героев, без сантиментов.

- Интересно, был Илюха у отца или нет? - злость на неясность ситуации и на то что сейчас может произойти несмотря ни на что, буквально свербила в животе Павла. Ему страшно захотелось курить, но выйти из машины было уже нельзя, а "братцы кролики" почти всем составом не курили, берегли здоровье, спортсмены ( блин!), и просить их об этом было нестерпимо.

Оставалось ждать. Следователь тупо уставился на свою руку. Медленно, двигаясь по кругу большого циферблата красавца "Tissot", отсчитывала секунды красная стрелочка. Время придвигалось к назначенному, к шестнадцати часам московского времени. Самохин по рации запросил слышимость и дислокацию групп захвата. Спросил про понятых. Все было на мази. Люди ждали отмашки, красной ракеты и третьего свистка...

Они это делали не раз, тренировались в спецшколах, на учениях, знали теорию и практику назубок. Машина работала, как часы. За что Сазонов уважал эту братию - за организованность и порядок, за четкое исполнение приказов, за военный ( в хорошем смысле!) дух этой вечной конторы. Не рассуждать, а исполнять! Менты так не умели. Хоть их РУБОПом назови, хоть СОБРом, но все было не так. Эти могли поспорить, поперекаться, сделать по-своему, забыть самое важное, промахнуться при стрельбе, сломать челюсть при задержании. Да хрен его знает, что они могли! Никогда нельзя было быть уверенным, что все пройдет как надо.

Может дело в том, что ментовка - сборище индивидуалов, каждый сам себе профессор, а тут масса - солдаты. Приказали брата - будет вам брат, маму - будет мама, Родине виднее. Не рассуждающие исполнители. Роботы. Они и думают как-то не так, неправильно, рационально, может слишком глобально, презирая остальных. Паша, анархист в душе, часто думал, что если бы завтра наш президент, воспитанник Дзержинского и Андропова, захотел бы вернуть тридцать седьмой год, он это сделал бы без труда. Все у него для этого есть - особенно эти его верные бойцы.

- Восток, я третий! Прием!

- На приеме! - Самохин спокойно говорил в микрофон, - как дела?

- Два верблюда, два верблюда. Заходят.

- Понял, занимайте места.

В динамике отчетливо послышался стук в дверь, затем голос Демина: "Заходите!"

- Вай, Евгений Юревич, как дела дорогой?

- Здравствуйте, Али, здравствуйте Насиб! Проходите присаживайтесь. Может чайку?

Загремели стулья, народ чинно рассаживался для длинной душевной беседы. Голоса с акцентом, но по - русски говорят неплохо. Видно есть кое-какое образование у людей, в Москве все ж живут. Уважаемые бабаи в галстуках, поди представители диаспоры, ворье с разными бумажками блатными. В зиндон бы их обоих, да на парашу вонючую...

- Евгений Юрьевич, про наше дело. Я вчера подходил к начальнику милиции. Он говорит, как прокурор скажет так и будет. Ты пойми, Вагит этот, он не бандит какой-нибудь.

Просто случайно попался. Мальчишка. Мать его женщина совсем старая, больная просила меня: "Помоги Али, помоги - он же совсем несчастный. Как я без него? Выручи, да". Я обещал старой женщине, что Вагита отпустят. Он же ни в чем не виноват. Ну ты же сам понимаешь. Подбросили ему наркотик, подбросили. Менты, какие жестокие люди! Видят мальчик, черный: на тебе, Вагит, чек с герычем! Зачем ему чек? Мама его женщина уважаемая, в Москве четыре магазина имеет. Отец его, брат мой двоюродный, о Аллах, ушел давно от нас! Мальчик самый младший ..., - голос Али, родственника арестованного, был довольно наглым, привыкшим к тому, что ему отказа не будет и все дело лишь в размере денег которые и решат любое дело. Уверенный голос. Паша даже был уверен, что этот голос может говорить вообще без акцента. Голос пахана, бандюка московского... Он посмотрел на Самохина, тот понял его и слегка кивнул.

- Как я понимаю тебя, дорогой. Ох уж эти дети! Горе матери, слезы родственников, опозорил род благородных людей! - в голосе Демина, явно послышались нотки сарказма,

- Ты мне, Али, вот чего скажи. А чего этот мальчик ваш, двадцати девяти лет от роду, заметь, приехал к нам в нашу Тьмутаракань? Чего ж ему в Москве у мамы-то не сиделось. Деньги приехал зарабатывать? Так где ж он их тут заработать-то хотел?

- Дарагой, Евгений Юрьевич!, - голос стал кривляться, появился характерный акцент, - Мальчик к дэвушке приезжал. Они в Москве познакомились. Туда - суда, понимаешь, хател. Сказал дэвушка красивая, вах! Не мог устоять. Я здесь второй день - какие у вас девушки в городе. Пэрсики, хурма!

- А кто она?

- Не знаю где живет. Вагит говорил Луба зовут. Хароший дэвушка. Паженятся, на свадьбу приезжай, дети будут, сына Евгений Юрьевич назовем.

- Ага, правильно. Во-во, Евгением Юрьевичем и назовите.

- Отпусти, дарагой, залог дадим!

- Сколько залога?

- Десят тысяч.

- Чего?

- Ну не рублей же... Десять тысяч долларов, прямо сейчас, прямо тебе. Куда хочешь потрать. В кассу отдашь или еще как, деньги всегда пригодятся, - зашуршала бумага.

- А вы к судье сходили? Жалобу подавали?

- Был, гаварит - только ты можешь решит, только ты. Захочешь - будет сидеть, захочешь - выпустишь. Она сказал: очень уважаемый человек прокурор. Все может. Все его уважают. Деньги вазьми, дарагой, залог десять тысяч долларов, потом если хочешь в кассу внесешь. Мы люди темные - не понимаем как это залог, что это залог? Я вот тут денги оставлю? - послышалось шуршание бумаги и в голосе стали появляться нотки раздражения.

- Подожди, Али, со своими денежками.

Послышался голос второго, по видимому адвоката, этот был практически без акцента. Энтузиазма и напора в этом голосе не было:

- Я подходил к Светлане Моисеевне, но она сказала, что санкцию уже дала, разъяснила, что срок обжалования истек. Повторно решать она сможет только если срок будет продлеваться. А следствие - то только началось. Так что, говорит, все вопросы к Вам. Родственники готовы гарантировать, что Вагит будет жить в Москве по своему адресу и приедет когда надо. Можно решить вопрос о поручительстве, можно о залоге. Как скажете так и будет. Вот его положительные характеристики.

В это время в кабинете раздался женский голос секретарши:

- Евгений Юрьевич, Вас Морозов из области к телефону. А у меня аппарат не переключается. Как умер.

- Подождите, господа хорошие, - прокурор пошел в приемную.

Сейчас же в кабинете послышался прежний шорох, чувствовалось, что шевелят какие-то бумаги. "Деньги под бумаги прячут, суки!" - ожгло Сазонова. Через три минуты вернулся Демин.

- Ну как решили, дарагой? Памаги матери. Ведь ты сам отец, и у тебя дети есть. С ними тоже все может случиться, - решил дожать ситуацию Али.

Да, перебрал наглый. Этого говорить ему никак не следовало. Женю испугать было очень сложно. Пашка это знал. Не трус был Демин, не трус. Он посмотрел на Самохина. Тот сидел с каменным лицом, понимая, чем сейчас все закончится и его такая, блестяще подготовленная, операция стоит на грани провала из-за тупости московских уголовных азерботов, презирающих и не умеющих разговаривать с уважаемыми людьми из провинции. Пашка понял, что все будет хорошо.

Был Илюха у папки, не был - не важно. Ему даже расхотелось пить, курить и живот отпустило. Демин победит, а виноват в сорванной операции будет сам Али. Коз-зел!!!

Снова Пашка посмотрел на Самохина, на его почерневшее лицо, игравшие желваки, сжатые руки, и тут его окончательно пробило. Али, этот, пиздали, стукнул в контору. Сторговались. Он прокурора запровоцирует по заданному сценарию, а эти ему родственничка отдадут. Нужен процент выявленных фактов коррупции. Будет. Кто такой Демин? Пусто место. Винтик системы. Но звучит красиво - прокурор. А тронь политика блатного или деятеля жопастого - дерьма не оберешься. Ну, а "братца Кролика" - "верного солдата революции" подписали к исполнению и сейчас ему было стыдно. За себя, за контору, за свою излишнюю гибкоспинность. А еще, наверное, за плохо проведенную репетицию с Али. Ну это профессиональное...

И Масляный, крыса церковная, в деле - это понятно. Он смотрел не отрываясь на Игоря и знал все. И Игорь знал, что он знает. Бог мой, какая грязища! Как всегда.

Голоса тем не менее продолжали мерно журчать в динамиках.

- Эт, ты Али хорошо о детях вспомнил. Дети они знаешь, цветы жизни. Мы их растим, хотим, чтоб они жили в хороших городах и поселках, где не пьют, не курят и не колются. Мы наших детей любим, Али. И если всякая мразь московская приблатненая, будет к нам сюда приезжать и героином наших детей поганить, мы эту мразь будем карать по всей строгости пока еще действующего закона. Может это у вас там закона и нет, а у нас в Лопатине есть! Ты у меня в гостях. По моему жить придется. Расскажу тебе самое интересное. После вчерашнего разговора нашего, решил я сам все перепроверить. Допросил его тщательно, молодость вспомнил. Паренек твой - наркодилером оказался, приезжал сюда к знакомым вашим землякам, кочует он по области, места сбыта герыча ищет. Сеть свою у нас он уже сдал. Мы им по "чеку" в карман и зиндон. А ты, Али, его пахан и кликуха твоя "Бизон", четыре отсидки, авторитет. Сейчас возглавляешь азербайджанскую бригаду в Подмосковье. Делец, но, скурвившийся. Слышал я - языком болтать любишь в чужие уши. Тук, да тук! Вагит этот - твой племянник, это он про тебя мне сегодня расплакался. Извини, в отношении тебя, дарагой, нет у меня сейчас ничего. Но поверь мне, мы с Вагитом очень хорошо работать будем, он паренек слабый, любит чистые рубашки и лакированные туфли, мыться любит и ногти полирует. А в нашем Мухосранске только вши, клопы и говняная параша и воды здесь горячей нет и не было никогда. А заткнется, я его в петушатник по ошибке на полчасика определю. Пусть потом в общей жопу холодной водой полирует. Может тогда он и про тебя что вспомнит. Всего хорошего. Свободны оба...

Потом послышался громкий "шлеп-п!" со знакомым шуршанием. Что-то - по видимому запрятанные Али на столе под бумагами денежки, характерно полетело на пол.

- Баксы свои поганые не забудь!

- Нехороший ты человек, Евгений Юрьевич, злой. Не любишь людей, не хочешь понять. Много горя за свою злость к тебе придет.

- Может поугрожаешь мне, Бизон? Я смотрю борзый ты. Не желаешь клопов Лопатинских понюхать, суток пятнадцать? А то Светлана Моисеевна, любит вашего брата, это у нее наследственное.

Дверь резко хлопнула и в кабинете наступила тишина, невыносимая тишина, слышно было как на руке у радиотехника тикают часы.

Потом удар по столу кулаком, и еще долго в динамиках слышался хриплый голос Демина, кричавший им - Пашке и Братцу Кролику, а не кому-нибудь другому: "Суки!!! Суки!!! Суки!!! Уроды, бляди, скоты!"

Глава 7.
ЭТО ГОРЬКОЕ СЛОВО-ПОБЕДА

Вот и все! Свинцовая усталость навалилась на Гая внезапно, подобно тому как, падает вдруг на спину унылого осла в конце его изнурительной дороги, еще один огромный мешок зерна. Сопровождаемый своими телохранителями - рослыми преторианцами, он брел по уже начинающим гореть вечерним улицам, по которым сновали, как курицы, испуганные всклокоченные женщины, прячущиеся от пьяных римских легионеров, уже распотрошивших обозные арбы побежденных.

Отовсюду слышались бабьи визги, пьяный солдатский гогот, ржание лошадей и треск взламываемых дверей и падающих под напором огня крыш. День стремительно шел на убыль, сумерки опускались на мокрые от крови мостовые. Всюду, куда ни кинь взгляд, валялись трупы людей и животных, разбитые повозки и сундуки, какое-то тряпье, овощи, солома, посуда, палки, камни, опрокинутые корзины... Разор!.. Разграбление, обещанное легатом своим солдатам перед боем, началось...

Победа! Это горькое слово-победа. Пробыв на передовой все время пока шло сражение, и увидев смерть сотен врагов, ощутив, наконец, конец этой длинной и нудной операции, Гай был по прежнему не в духе, как был не в духе всю эту карательную палестинскую кампанию.

Уже писцы отписали реляции для Веспасиана об одержанной победе, уже яростно трубили в честь ее медные горны буккинаторов, уже толпы плененных иудеев формировались в серые и безликие своей покорностью безжалостной судьбе колонны рабов - все равно Гай не мог, как ни заставлял себя, радоваться победе.

Он пытался улыбаться солдатам, радостно вскидывавших руки со сжатым кулаком при его появлении и восторженно кричащих ему славу, но сердце его было пустым. Только приобретенная с годами офицерства привычка не подавать виду, что тебе плохо и ты устал, тащила его в места, где его хотели видеть, заслужившие похвалу командующего, ветераны. Генерал был обязан их поздравить с победой, и он поздравлял их, но не чувствовал в своем опустошенном и усталом сердце ничего, кроме боли и страха за содеянное им зло.

Оно это зло, было почти живым. Казалось, злобствующее страдание садилось к нему на голову и твердило на непонятном ему языке слова, смысл которых он почему-то чувствовал. Это были одни и те же слова : "Убийца, убийца!". Он не мог понять, почему это обыкновенное и, в общем-то, обычное слово так гложет его, ведь он всегда был убийцей, он знал это давно, еще после первого заколотого копьем молодого фриза в Северной Германии.

Ведь он никогда не испытывал угрызений совести от убийства, даже тогда, когда его конная манипула буквально вырезала всю женскую обитель жриц-друидок, случайно найденную разведчиками в германских дебрях под городишком со смешным названием Гамбис.

Около сорока женщин - жриц его солдаты жестоко изнасиловали и убили, всех до одной, не пощадив даже маленьких послушниц. Он и сам тогда трахнул пару баб. Ему, молодому и бесшабашному, разгоряченному стычкой с охраной обители, мокрому от крови и пота, было хорошо.

Мужское солдатское естество после боя всегда требовало разрядки - теплое и гладкое женское тело давало ее, но что сама баба чувствовала при этом и скольким еще солдатам она после него достанется, ему было все равно... Насилуя женщину после боя, протыкая ее своим естественным, данным ему самими богами оружием, стискивая до крови железными ручищами ее нежные оголенные ягодицы, он как будь-то взлетал в голубое небо.

Бьющая через край, нерастраченная до конца, энергия убийства, энергия зверя-хищника, поднималась яростной сладкой волной из глубин подсознания. Она освобождала зачумленную голову от всего: от раскаянья, от страха, от глубинной душевной боли и обрушивалась вниз, так долго ожидаемой, вселенской пустотой. Так почему же теперь после двадцати лет крови и страданий, он вдруг стал чувствовать чужую боль и даже раскаиваться в содеянном?

Ведь он был солдат, он исполнял приказ и исполнял его хорошо. В этой восточной кампании его легиону, всего с четырьмя конными алами сирийских вспомогательных войск, противостояло в общей массе более сорока тысяч, неплохо, в общем-то, вооруженных и исполненных духа, мятежников, не знавших, правда, одной римской науки - науки побеждать. Он сохранил легион в бесчисленных битвах и мелких стычках, ни разу не попросив помощи у наместника. Ну, может быть, сегодняшняя, последняя, самая страшная битва принесла еще сотню-другую римских голов своего урожая. Хотя, потерь было меньше - он знал.

Уже опустилась ночь, когда легат вышел из города и шатаясь от усталости ввалился в свой генеральский шатер. Он бессильно вытянул ноги и голова его упала на грудь. В шатер вбежал его верный слуга, вольноотпущенник Неарх, уроженец острова Крит, остававшийся его личным рабом, несмотря на то, что уже пять лет назад Гай даровал ему свободу, и стал деловито стягивать с усталого натруженного тела своего важного генерала жесткие доспехи и пропотевшую длинную пурпурную рубаху.

Когда тело Гая было освобождено от железных боевых оков, слуга, бережно приподняв хозяина за плечи, повел его в примыкающую к жилому шатру палатку , где стояла огромная деревянная лохань полная горячей воды. Где эта хозяйственная душа раздобыла ее в этом зачуханом краю оставалось загадкой, как оставались загадками другие вечные "приобретения" Неарха, умевшего создать уют в любой, даже самой безвыходной ситуации вечной походной жизни.

Не выразив своего удивления по поводу импровизированной ванны, Реций взобрался на нее и буквально плюхнулся в обжигающую воду, подняв огромные брызги воды.

- Прости, Неарх, - Гай заворочался в бочке, - ах, хорошо-то как, брат мой!

- Хозяин, зачем Вы не щадите себя? Зачем Вы опять полезли в драку? - нудил как всегда раб, - вот проткнет Вас когда - нибудь копьем какой-нибудь варвар. Что будет делать Неарх?

- Неарх, братец, не ной и не каркай, как ворон. Помру - пойдешь слугой к Либералису.

- Упаси меня боги! Нет, я уж лучше вслед за Вами.

- Ладно тебе, позови-ка ты его ко мне, - Реций и сейчас, сидя в блаженстве горячей воды, не терял чувства ответственности за своих солдат и хотел, чтобы все деяния, пусть даже преступления совершаемые сейчас в городе, отданному на поругание, разграбления и убийства, были под контролем его командиров.

- Марк уже здесь, он ждет, мой господин.

- Давай, скорее зови его сюда!

В шатер вошел старший центурион Марк Либералис. Лицо его было черно и грязно, руки были по локоть в бурых разводах крови. Ясно, что Марк устал, не меньше своего командира. Он руководил правым, южным крылом легиона, и также, как и Гай, не выходил из битвы весь день, отвлекаясь лишь для отдания приказов о перегруппировках войск. Неарх, почему-то боявшийся жесткого, холодноглазого центуриона, предусмотрительно вышел, оставив их одних.

- Ну, как там, Марк? - Легат взглянул в голубые бесстрастные глаза своего заместителя.

- Как обычно, командир, - солдаты празднуют победу. Они люди грубые, простые - празднуют как умеют и благодарят тебя за твой подарок. Я думаю многие из них в этот вечер станут богаче. Грабить тут есть чего, в отличие от прежних городов.

- Пусть грабят, ничего. Они устали от войны за эти полгода. Пусть выйдет из них злоба.

- Ты мое мнение знаешь, Гай. Я не люблю, когда солдат пьянствует и забывает про дисциплину. После сегодняшней ночи мне придется гонять их неделю, чтобы привести в чувство.

- Наплевать, они заслужили. Потери подсчитал?

- Семьдесят два человека убитых. Сто сорок раненых. Уже готовят погребальные костры. Враг потерял все. Убитыми тысяч пять не меньше. Пленных воинов солдаты держат в сухом овраге. Их тоже будет около тысячи. Манипула Метония захватила этого вождя Агриппу - он ранен, но не слишком серьезно. Я велел посадить его в сухой колодец под стражу, пусть ждет своей участи.

- Мир праху наших солдат, пусть Юпитер позаботится об их душах, - Гай механически произнес эту не значащую ничего фразу, и было видно, что Марк понимает его безбожие, потому что тот и сам был безбожником и не верил ни в какую загробную жизнь и ни в какие человеческие души. Римские солдаты вообще были фаталисты, предпочитавшие игру со смертью всем иным верованиям. Чему быть- тому не миновать, заговоренных людей не бывает - все когда-нибудь прокатятся в последней лодке Харона. Только кто-то поплывет раньше, а кто-то позже - какая разница? Умри ты сегодня, а я - завтра!

- Что делать с пленными? Как всегда?

- Конечно. Не мы с тобой придумали эти правила. Наместник предупредил, чтобы я не церемонился. Не сегодня - завтра на Иерусалим, а тылы надо оставлять зачищенными. Я думаю двести крестов будет в самый раз. Остальных пленных заколоть. Агриппу я назавтра допрошу.

- Я приставлю к нему пару солдат, пусть сделают его сговорчивее. В городе начались пожары, Гай, их уже не остановить, - Марк задумчиво оглядывал Геброн в смотровую щель шатра, - я думаю выгорит он самостоятельно. Нам ничего не придется поджигать.

- Пусть твои соберут всех местных мужчин там, баб помоложе с их отродьем и сформируют из них колонну. Этих не бить, продадим в Кесарии, как трофеи. Пусть радуются нашему благодеянию, ибо город этот все равно умрет и все они так или иначе бы сдохли.

Гай выбрался из своей остывающей бочки и стал насухо вытираться огромным полотенцем. Его поджарое смуглое тело, перевитое жесткими рельефными мышцами, было испещрено отметинами от многочисленных ран так органично, что казалось искусно изваянным каким-то неведомым скульптором - баталистом и представляло собой типаж имперского легионера. Лицо с прямым носом и резким подбородком можно было бы назвать типичным лицом римлянина, если бы не римские зеленые глаза и высокие восточные скулы. Темные, диссонировавшие с русыми волосами, брови изгибались и придавали лицу слегка вопросительное выражение, увеличивавшееся слева, потому, что левую бровь рвал пополам глубокий двадцатилетний шрам от германского меча.

После ванны легат почувствовал себя гораздо лучше.

- Спасибо, Марк! Можешь идти, я сегодня страшно устал. Отдохни и ты, друг...

Либералис кивнул и направился к выходу. В палатку немедленно зашел, а, вернее, втек добродушный Неарх.

- Господин, прикажете привести Вашу пленницу?

- Постой, какую еще пленницу? - тут до Реция дошло, что сегодня он взял на щит красивую местную девку, вытащив ее из под телеги на площади. Этот "подвиг" уже вовсю обсасывали мужики, передавая его из уст в уста, прилепляя к реальным событиям выдумки и, единодушно отдавая должное легату, в его умелом пленении красотки и, самое главное, его хорошем вкусе.

О бабенке уже ходили слухи, сопровождавшиеся причмокиванием производимым солдатскими мокрыми пьяными губами. Сам же Гай, хоть убей, не мог вспомнить ни лица девчонки, ни подробностей захвата этой рабыни. Немного помедлив и задумчиво взвесив собственные силы, он выдохнул: "Валяй, тащи ее сюда...Только в порядок, что ли, приведи."

- Не извольте беспокоиться, все уже исполнено...

- Эх, Неарх, сводником бы тебе в публичном доме служить.

Цивилизация медленно возвращалась в его уставшие мозги. После того, как были смыты кровь и грязь, жестокий воин в них стал постепенно уступать место, умевшему вращаться в высших кругах и не понаслышке знакомому с правилами поведения, аристократу.

Душа Реция не желала более насилия. Размякнув, она вдруг захотела любви и ласки. Гай знал, что плененная девчонка, кем бы она ни была, не даст ему ее, потому что видит в нем только убийцу и страшного северного варвара, испепелившего со своими солдатами все то немногое, что она успела в этой жизни увидеть. Откуда в ней взяться той любви, которую он искал всю свою жизнь, но так и не смог найти? За что испытывать к нему хотя бы маленькую симпатию? Смешно и надеяться...

Полог шатра раскрылся внезапно и в круг света отбрасываемого масляными светильниками, шагнула молодая стройная девушка. Тонкий стан ее обтягивала чистая легкая туника из ткани с греческим орнаментом, черные волосы на голове были стянуты в высокий хвост-фонтан, а лицо... Она была прекрасна - нос, брови, теплый чувственный рот, глаза. Она не была иудейкой - это точно.

Откуда она здесь в этой дыре? Девушка была похожа на гречанку или римлянку - Гай по достоинству оценил старания Неарха, художественно обиходившему такую красоту именно в греческом стиле. Этот стиль шел ей, как нельзя лучше, она напоминала тонкую богиню Афродиту, изображение которой на стенах древних афинских храмов ему доводилось видеть не один раз. Как богиня Олимпа! Редко встретишь такую красоту, да еще где, в занюханном городишке Геброн, на забытом богом краю самой крайней точки империи.

Девушка напряженно молчала, было видно, что она боится его. Нижняя губа ее была слегка закушена, а черные брови приподняты и плавно опускались к переносью, словно она спрашивала его: ну что ты, животное, будешь со мной делать?

- Садись, - Гай показал ей на один из походных складных табуретов, стоявших около стола, на котором заботливой рукой слуги были расставлены всевозможные яства, - как тебя зовут, женщина?

- Ирина, - тихо сказала она, со страхом глядя в лицо генерала.

- Гречанка? Что-то подобное я и думал. Что ж, Ирина, угощайся. Клянусь я не сделаю тебе ничего плохого.

- Да, я гречанка, дочь мирного купца из Скифополя. Год назад, когда в нашем городе была резня, всю мою семь убили, а меня пленил один из вождей зелотов Симеон. Потом, он продал меня Агриппе, - голос ее задрожал, но она дерзко взмахнула длинными черными ресницами, и легату показалось, что их мягкие волоски царапнули по самому сердцу. Где-то заныло, то ли под ложечкой, то ли еще где, и чуть закружилась земля. Он жадно приник к серебряному кубку с красным вином, смочив разом высохшие губы и горло. Девушка цепляла, от нее исходили какие-то непонятные волны: страха, любопытства, знания и желания.

- Ты знаешь, кто я? - Гай, полулежа на широкой походной постели, смотрел прямо ей глаза.

- Да, - она вздрогнула, - ты - Гай Реций по прозвищу Камень. Тебя знает весь Восток. Ты умеешь побеждать и умеешь казнить того, кого ты победил. Больше, говорят, ты ничего не умеешь.

Легат криво улыбнулся. Из-за игры света улыбка его получилась зловещей и похожей на улыбку нильского крокодила.

- Смело. Ты иудейской веры?

- О, нет. Мой отец верил в Христа, когда-то он сам видел и слушал его. Я любила своего отца и сама стала христианкой.

- О, боги! Только не это! Так ты тоже из этого рыбьего племени? - Реций нервно и растерянно захохотал. Сектантка! Здесь? Живая? Христиане - маленькая секта, распространяющая вредную заразу проповедями о живом боге со смешным именем Иисус из Назарета, распятого Пилатом в Иерусалиме тридцать семь лет назад, подвергались гонениям по всей империи. Они шли на пытки и казнь, но никогда не отрекались от своего якобы воскресшего божества, обещавшего всем праведникам вечный рай в другой жизни. Немало глупцов они уже затащили в свои сети и верно затащат еще. Несть числа идиотам!

Глупцы, религиозные фанатики, сектанты - как они были противны Гаю! Ему - полному атеисту и безбожнику, воспитанному зажравшейся римской цивилизацией, в культуре, привыкшей искать наслаждения здесь, на земле, а не где-то на небе. Христиане, главным образом - рабы, низкие плебеи и инородцы, вечно гонимые подпольщики, справлявшие свои таинства в пещерах и подвалах, с их "тайным" знаком - изображением рыбы, были презираемы им, как впрочем и любые другие теократы. От них веяло смутой, нарушением привычных устоев жизни и враньем. Враньем о возможности другой жизни. Вместо того чтобы строить и надеяться на себя - эти надеялись на загробную жизнь. Вот уроды!

- А Агриппа? Он, что тоже христианин? - Гай вспомнил, все что знал об этом вожде, с которым не очень-то общались иерусалимские главари восстания Симеон и Иоанн, скорее враждуя с ним, нежели союзничая. Его дурацкие проповеди об установлении всеобщего равенства Христова с мечом в руке, были истолкованы жаждущими освобождения от римского ига иудеями по своему. Агриппа в отличие от смиренных христиан-рабов взял в руки меч и воевал против римлян, при этом предрекая скорую эру Божьего царства. Как это совместилось в его голове и головах одураченных им людей - не ведомо.

Полная каша. Может быть просто темные и забитые люди, не понимавшие бога, по привычке поняли все не так. Как знать? Может быть римляне, жестокие европейские цивилизаторы, просто воплощали в себе исконное зло, для мыслящих совершенно по иному народов, и источник зла, исходящего из Рима, был поистине бездонным. Он либо идеалист и глупец, либо хитрец, заморочивший свой народ и ввергнувший его в войну... Вот и все, что Реций знал об Агриппе.

- Агриппа другой, он будет проклят. Бог не простит ему причиненного им зла. Когда-то он был христианином, потом взял в руки оружие. Он говорит, что не надо ждать бога, царство божие близко. Я чувствую, что он лжет - ему просто нужно было поднять глупую чернь и рабов. Он не христианин, для всех нас он стал изгоем. Его ненавидят все - и христиане, и иудеи, и вы - римляне. Он обречен. Бог проклял его за пролитую Христовым именем кровь.

- Присядь сюда, Ирина, - он показал на край своей постели, застеленной синим атласным покрывалом, - выпей со мной вина и расскажи мне о своем боге, - Гай, отхлебнул из кубка и, откинувшись, внимательно осмотрел девушку.

Она сидела на походном табурете, гибкая спина ее была прямою, руки лежали ладонями вниз на бедрах, а прекрасная точеная головка на длинной шее была приподнята непокорно, с детскою гордостью. Девчонка! Гордячка!

Что ему стоило, прямо сейчас взять и, задрав ей подол, изнасиловать прямо тут где она сидит, а потом свернуть голыми руками эту тонкую шею? Ровно три секунды (проверено!), и куда исчезнет эта хрупкая жизнь, эта наивное бунтарство, бьющееся в маленьком девичьем сердечке. Три секунды... Легат подозревал, что Ирина, вступившая на путь новой веры, сейчас представляет саму себя как сильную, готовую на любые страдания, личность. Она готовится к боли и насилию и ей, наверное, нравится эта роль будущей страдалицы за грехи человечества.

Дура! Набитая дура, не ведающая как тяжело бремя его власти не только над ней, но и над всем этим городом. Такие, как она, считают, что такие, как он, просто любят мучить и убивать, любят наслаждаться своими неограниченными возможностями насилия. Идиоты!

Им, рабам и черни, никогда не понять того, как тяжело водить войска, править городами и народами, насаждая в них чуждый порядок. Не понять, как тяжко карать за провинности, как бесконечно жестоко насиловать самого себя, принимая грязное и подлое решение, как не хочется делать этого и что-то внутри тебя истошно вопит : "Не суди!" И ты превращаешь простое поднятие большого пальца, означающее смерть стоящему перед тобой на коленях побежденному или преступнику, в мучительное медленное действо.

Ты ждешь, что может быть за эти секунды еще что-нибудь изменится: разверзнется земля, пройдет огненный дождь, поднимется шторм. Но ничего не происходит, и ты вынужден переходить эту грань, этот Рубикон, который ты переходить не хочешь, ибо это противно твоей теплой человеческой душе, но ты должен, должен, должен...

Почему ты должен? Кому ты должен? Кто засадил в тебя этот долг, кто исковеркал твою душу и направил ее по руслу именно этой жизни, а не сделал тебя, скажем, певцом или геометром? Разве ты отличался жестокостью в детстве и юности? Нет! Разве ты глуп? Нет! Разве тебе далеки красота, гармония, искусство? Нет, нет и нет! Так почему именно ты стал должником этого мира? За чей же смертный грех ты платишь? Что это за грех такой, что даже тысячи загубленных тобою, и стонущих по ночам, душ не хотят освободить тебя от него? Сколько еще надо сделать зла, чтобы отработать долги и стать, наконец-то, самим собой?

Да и зачем вообще такие как ты, вечные должники, нужны? Может быть они громоотводы, и принимают на себя энергию страшных человеческих грехов? Да они крепче других, но и они не вечны. Стеклянная скорлупа их, от бесчисленных ударов чужой боли, идет трещинами, потом отпадает неровными кусками и обычное, как у всех, нежное ее содержимое, насмотревшееся черного бездонного мрака своих и чужих несправедливых и справедливых преступлений, страдает и болит в тысячу раз больше, чем у других. Чужая боль ничем не слабее, чем своя. От нее тоже больно.

Боги - эти каменные идолы в великолепных и роскошных храмах всегда молчали, когда он, преклонив колени, истово пытался спрашивать их об этом. Нет никаких богов! Нет никаких мессий! Все блеф и вранье, нельзя любовью победить зло, нельзя любить ненавидящих тебя, нельзя ничего изменить в своей судьбе. Все предопределено. Нельзя, нельзя, нельзя...! Но, как же он хотел этого!

Он встал и подошел к сидящей Ирине и, взяв за подбородок, резко поднял ее лицо кверху. Ресницы девушки затрепетали, но глаза смотрели упрямо ему в лицо. В них были и страх и ожидание удара и в то же время женское любопытство и надежда на лучшее. Но в глазах Гая она увидела другое - он хотел любить ее, именно любить... Его жесткие манеры северного варвара шли вразрез с его взглядом - он истово просил ее о любви. Его зов прошел как стрела, через маленькую прохладную грудь и вонзился прямо в трепыхнувшееся от неожиданности девичье сердце.

Мужчина стремительно поднял ее на свои сильные руки и перенес на постель. Ирина не сделала никакой попытки вырваться или оказать сопротивление - она инстинктивно делала самое необходимое для этого момента - она ничего не делала и ждала. Генерал легко сорвал с ее хрупкого плеча застежку туники и, прижав девушку к груди, жадно впился в ее мягкие сладкие губы, которые утопили его, истосковавшееся по настоящей женщине, тело в бездне так долго жданного им наслаждения...

Далеко за полночь, когда пальчики Ирины благодарно щекоча прошлись по его исполосованной шрамами груди, он понял, что, Гай Реций по кличке Камень, легат десятого Фретензис сирийского легиона Великой римской империи, этот безнадежно утративший веру человек, начал путь к собственной смерти. Если в нем не сумеет родиться другой человек - человек способный любить и прощать всех, он умрет, ибо такова была воля неведомого Создателя этого мира.

Он знал наверняка, что измениться не сможет, но все равно был рад, что его испытание "вечного должника" скоро закончится, пусть даже гибелью. Сжимая сильными руками податливые нежные женские бедра, он уснул и ему снились теплое изумрудное море Неаполя, его вилла, сад и сладкие виноградные кисти, нависающие словно женские прелести над его распластанным на цветной траве, уставшим и измученным телом.

Глава 8.
ПАДЕНИЕ

Всю дорогу домой Пашка и Самохин молчали, не сказав друг другу ни слова. Струна натянутая внутри не отпускала, продолжала звенеть и хотелось на воздух, подальше о напоминаний о своем грехе, который все равно состоялся, не смотря на благополучный исход. Наоборот, ему было стыдно вдвойне, что какой-то частью себя он поверил этим мастерам компрометаций, поверил в чушь, зная заранее, что этого не может быть, потому что не может быть никогда, потому что не может Женька Демин быть взяточником - он не так воспитан.

Догадывался же, что все это подстава, но подлый профессиональный интерес, амбиции всемогущего и всезнающего важняка, специалиста "по борьбе со своими", того о ком небольшое правоохранительное сообщество слагало небылицы, затащили вновь в эту выгребную яму комбинаций и жульничества, обмана и агентурного беспредела. Опять в угоду каким-то высшим интересам серых личностей, знающих правильный курс государства и бюрократическую расстановку сил в стране. Истинных, блядь, арийцев, радеющих об интересах общества, попирающих его же законы и унижающих его лучших представителей.

Он был противен сам себе и вера его в справедливость, пусть специфичную, деформированную справедливость профи, - последнее, что у него оставалось, была сегодня поколеблена навсегда.

Машина подкатила к облпрокуратуре, Паша вышел, молча хлопнул дверью и ушел не оглядываясь. Самохин вдавил газ, "Нива" взревела и умчалась. Обоим не хотелось смотреть друг другу в глаза. Сазонов был уверен, что и Игорь сегодня поломался не меньше его. И пусть его...!

Павел устало вошел в кабинет, буквально упал на свой стул и положив голову на руки невидящим взглядом уставился в окно. Серега, уже собираясь домой, складывал в в дипломат какие-то бумажки. Не задавая лишних вопросов, он внимательно поглядел на бледное, осунувшееся лицо напарника, в его пустые и высохшие глаза, вздохнул и полез за ключами от своего сейфа.

Сейчас его друг находился в состоянии, как они называли, "грогги". Что означает это слово никто не знал, но следователи часто приходили с допросов, операций и осмотров такими. Опустошение, высосанность, ступор и заторможенность - состояние после тяжелейших психических травм, стрессовых ситуаций, от которых не может уберечься даже такой нервно-устойчивый народ, как их брат.

По данным спецов, спасала водка, много водки - до "мордой в стол" или секс - до "мордой в подушку". Видимо, потому, что заниматься с Пашкой сексом Сереге как-то не хотелось, он открыл свой таинственный сейф и достал бутылку "Старки", наиболее популярного напитка следственной части в сезон "Весна-лето", поставив ее перед Сазоновым. Прирожденный хозяйственник, он имел все, даже аварийную закусь в виде коробки печенья, желтого яблока и огромной полусухой горбушки черного хлеба.

- Мне с тобой никак, - проговорил он, - ты же знаешь, к теще еду, в больницу, жену сменить. А ты - вмажь... Легче будет сам знаешь.

Стукнув слегка Пашку кулаком по застывшей башке, Серега вздохнул и ушел. Ушел к жене, к дочери, к любимой, а ныне умирающей от тяжелого инсульта, теще. Ему было куда идти. Хорошо, когда есть куда. А вот если некуда?

Несколько раз с силой проведя рукой по лицу, словно пытаясь снять налипшую на него серую паутину или зудевшую резиновую маску клоуна, Павел резко сорвал пробку с серегиной бутылки, налил себе почти полный стакан и выпил его одним махом, высоко подняв локоть и запрокинув голову назад.

Крепкая струя вонзилась в пищевод и желудок и мгновенно стало жарко, будь-то ударила снизу вверх молния, похожая на дерево, со стволом и ветками из огня, прожгла грудь и чуть освободила сердце от жуткой чугунной плиты обстоятельств, сплющивших сегодня его жалкую душонку в блин и в тряпку. Когда он поставил стакан на стол, послышался скромный "тук, тук, тук".

- П-жалста, - смело крикнул Сазонов. Он не боялся начальства, могущего словить его на пьянке, - этот грех, после работы, благодаря разуму и опыту областного, был, мягко говоря, дозволен для следственной части. Ну, скажем так, неофициально. Да и "тук, тук" был неначальственный, деликатный. Начальство редко стучало в дверь - все больше по башке. Пнут, сволочи, в дверь и прутся, не смотря на таинства допросов и работы со свидетелями, на нервозность очных ставок, на важность телефонных переговоров. Начальство оно и есть начальство, такой человеческий сорт.

- Павел Андре-евич, можно? - на пороге стояла Туська, Наташка Розанова, - добрый человечек из машбюро, в мешковатой, как всегда, темной юбке и глупой розовой кофточке, с вечно удивленными глазами за тонкими очками и с мягкими пунцовыми губами.

Туська была добрейшей души человек - лучшее из всего секретарского сословия, состоявшего, как правило, из детей разного рода шишек, ну и соответственно себя ведущего. Хотя Наташа по шишковатости своих предков была одной из самых блатных - а была она дочкой начальника областного УВД, красавца- усача, генерал-майора милиции Розанова, все же девочкой она была скромной и умненькой - грустной, работящей, маленькой лошадкой, из породы тех на ком воду возят. Тихо возила воду и тихо училась на четвертом курсе юридического.

Следаки ее уважали за какую-то врожденную монашескую доброту, называли сестрой милосердия, а зверюшки-змеюшки секретарши, в основном и возившие на ней эту самую воду, хихикали над ее полным отсутствием вкуса в одежде, над ее длинными юбками, джинсами, мешковатыми свитерами и полным отсутствием косметики.

- Павел Андреевич, Вы извините, тут почта для вас, я в окно заметила как вы зашли, задержалась. Может срочное что?

Пашка всегда знал, что Туська от него без ума. Тут тебе и вспыхивание на ее щечках и влажный взгляд при встрече, голосок хрипловато подрагивающий, некий ступор во время его неожиданных визитов в машбюро. До мало ли по каким признакам это было понятно.

Баб в его долгой и многоплановой половой жизни было много и знал он о них практически все. Хотя женщины создания хитрые и не менее умные, чем мужики, им, в отличие от последних, для нормальной жизни позарез нужна любовь и внимание. Без них они хиреют или жиреют, засыхают или грубеют, несмотря на успехи в работе, службе, бизнесе или еще в чем.

Свернуть любую женщину с истинного пути возможно. Они весьма доверчивы, любопытны и не могут противостоять игре ума и нервов, в которую завзятые и опытные ловеласы их завлекают. Эта игра - суть есть мошенничество, объектами которого являются две категории людей: лох (лохушка) по призванию и лох (лохушка) по принуждению. Ну, по призванию это понятно, а вот принудить человека отдать деньги, вещи и даже сердце можно, сыграв на естественных для человека чувствах порядочности, сострадания, жалости, желания помочь, уберечь и прочее, прочее, прочее.

В любовной игре такой "лохушкой" можно сделать практически любую женщину и, обманув, злоупотребив доверием, добиться ее безоговорочно со всеми ее телесными и материальными богатствами. При этом, как он заметил, влюбленная женщина глупеет, при чем глупеет конкретно, делая массу ненужных движений и поступков, по ее мнению привлекающих любимого, однако могущих лишь одно - оттолкнуть его от себя безвозвратно. Короче, в любви возможно все, главное, не влюбиться самому, чтобы не стать вышеупомянутым лохом.

Наташка Розанова не была исключением и влюбилась в Сазонова в свои двадцать два естественно и безнадежно, так как может влюбиться "серая мышка" или "синий чулок" в популярного киноактера, фотографию которого целуют и кладут под подушку перед сном. Разница в их положении в конторе была примерно такой: он - герой, симпатяга, надежа и опора, подполковник, борец - огурец, авторитет и победитель, обласканный начальством и даже награжденный медалью. Личность весьма яркая в этом бюрократическом мирке с вечным налетом какой-то иллюзорной пыли от гор сухих, официальных бумаг и официальных же слов.

Говоря театрально, он это - касса, популярность, фанатки. Она - ассистент младшего униформиста. Проблем с ее совращением не было никаких, но Сазонов, еще в армии, навсегда запомнил афоризм своего ротного, пьяницы и бабника, "вечного старшего лейтенанта" Трохачева: "Если хочешь спать спокойно, не еби жену брата и сотрудниц своего аппарата!".

У Пашки не всегда это получалось. Бывало и совращали его жопастые и ногастые сослуживицы, со сладкими зовущими глазами. Ну было, было! И самое смешное, что все было именно так, как предупреждал когда-то ротный, видевший в молодом сержанте Сазонове - будущую угрозу бабской половине человечества. Это сдерживало, а с возрастом, когда уже, как известно, согласие женщины огорчает гораздо больше чем отказ, и укрепляло. К тому же Туська была юродивой (в смысле честной и наивной), неопытной и молоденькой, а известно, что "солдат ребенка не обидит", вот и пропускал Пашка мимо себя эти пунцовые мягкие губы, розовые щеки и доверчивые глаза.

А сегодня ему, до зарезу, был нужен кто-нибудь, все равно кто, лишь бы не молчать, лишь бы не думать о себе плохо, лишь бы вылить накопившийся страх и стыд хоть в кого, пусть даже в Туську, ибо его собственный дерьмоперерабатывающий завод был переполнен до краев и сжечь всю гадость, накопившуюся в душе, был не в состоянии.

- Туся, ты чего еще на работе? Заходи, малыш, заходи. Посиди со мной, девочка. Покурим. Трудный день. Выпьешь со мной?

Было видно, как Наташа вздрогнула от неожиданности. Ей бы, дуре, сказать дежурное "нет", но она посмотрела Пашке в глаза и увидела в них такую тоску, такую боль, такой крик о помощи своего надменного и гордого героя, что не сказать хриплое и тихое "да" просто не могла. Естественная для нее женская жалость, желание спасти, закрыть руками рваные раны этого человека, прижать его к груди и баюкать словно ребенка - все было просто и понятно, она нужна ему, нужна, нужна, нужна...

Туся тихо присела на краешек стула и, подняв налитую Сазоновым водку, чокнулась с ним. Они молча выпили - он лихо, она морщась и перекашиваясь, и посмотрев друг другу в глаза, оба безошибочно поняли, что будет дальше...

Слегка захмелевший, он взял девушку за подбородок и поцеловал в ее роскошные темно-красные губы. Теплые, даже горячие, они пахли клубникой, они и были похожи на ягоды, с крутыми пухлыми клубничными боками, вкусные и сочные - губы молодой, по настоящему и не целованной никем, девушки, отзывавшиеся на его ласки тихими, скромными движениями, медленно ускорявшимися и распалявшими, начинавшего входить во вкус, Павла все больше и больше.

Он снял с нее очки и вновь впился в это чудо, в эту сочную прелесть извергавшую из себя девичье желание, он трогал губами ее нос, щеки, целовал ее в мокрые от счастья глаза. Его руки начали свое путешествие по Туськиной спине, ощущая шелк ее нелепой розовой кофточки и застежки просвечивавшего белого лифчика, они пробирались к ее поясу, чтобы залезть под него и погладить, легко сжимая в руках ее гладкую упругую попку.

Этому очень мешал дурацкий широкий пояс и Паша, целуя девушку и прижимая ее, не соображающую уже ничего, к себе левой рукой, правой проворно расстегнул его и..., не удержавшись отковырнул и пуговку на юбке. От этого молния разъехалась сама по себе, а юбка, тяжелая монашеская юбка, предмет насмешек окружающих и какой-то вызывающей Туськиной гордости, естественно упала к ее ногам, оставив девчонку в одних колготках, обтягивавших стройные девичьи ножки.

Она тихо ойкнула, но ее искуситель крепко держал в руках свою добычу и вырваться у нее не было никакой возможности, впрочем, как не было на это и никакого желания. Желание было одно - вечное, человеческое, греховное, изничтожившее ее, так долго пестуемые, принципы целомудрия, в одно мгновение...

Ну что, читатель? А ты бы остановился? А ты бы вспомнил наставления мудрого ротного, смог бы надеть юбку, на молодую почти уже голую девчонку, любящую и желающую тебя, а потом отправить ее домой. Э-э, брат, то-то! А чего же ты хочешь от молодого еще мужика неженатого, вольного, привыкшего добывать себе любовь насущную в борьбе, постоянно ощущая страсть нового открытия и забирая свое, отдавать себя самого этому ждущему радости новому женскому телу, отдавать всего, полностью и без ограничений. Тот кто привык пользоваться любовью женщины без усилий, по семейному - меня не поймет.

Эх, Пашка, Пашка, ну что же ты делаешь? Губишь невинность, обижаешь юродивую, мнешь цветочек аленька-ай!!! Да она ж поди девочка еще!

А-а-а!!! Да, пропадите вы все пропадом, с вашими нравоучениями!

Руки мужские бог создал, чтобы они были частью разума мужчины, ведь только им подвластно все - от тончайших произведений искусства, хирургических операций на мозге до лесоповала и кайла. Только они могут безошибочно всадить нож в сердце и на ощупь, в первый раз в жизни, в четырнадцать лет, найти и расстегнуть одной рукой (иногда левой!) застежку от лифчика в полной темноте. Эти руки живут сами по себе, потому что в них заложена часть информации сознания эфирного тела, распределившейся не только в голове. Руки умеют сами думать и жить, они иногда лучше нас знают, что, как и почему надо сделать. Умом не понимаешь, а руки уже мастерят что-то!

Вот и Пашкины ручонки шаловливые, ласковые и сильные уже мастерили себе маленькое счастье, снимали с девочки Наташи, тоненькие трусики, обнажая розовую гладкую попочку и темный сокровенный треугольничек, они усаживали эту попочку на серегин полированный стол, который тот сменял, путем хитрых комбинаций, у первого заместителя областного прокурора Хлопова А.Б. Этот полированный монстр так и назывался - "стол руководителя" и был предметом заслуженной гордости напарника и зависти окружающих.
И вот на этом самом, на бывшем столе доктора юридических наук, практически государственного деятеля Анатолия Борисыча Хлопова, другой деятель - Паша Сазонов, следователь по особо важным, вошел в уютную и нежную щелочку с упругими валиками сказочных розовых губок, в тайную кладовую юной девушки Наташи, взяв от жизни в этот отдельный отрезок времени все, что только было возможно взять мужчине от женщины в отдельный отрезок времени, на отдельном отрезке пространства.

Нежно трогая девичьи торчащие розовые сосочки языком и губами, целуя ее - стонущую, улыбающуюся и совершенно поглупевшую в шею, в уши, в глаза, нос и губы, Пашка шептал ей такие нежные слова, которых Туське за всю ее недолгую жизнь слышать никогда не приходилось. Все что произошло, произошло настолько естественно, легко, красиво и не пошло, что она, прочитавшая массу романтической белиберды, истово верившая в большую и светлую любовь, не сомневалась - так бывает у всех и всегда.

А он хотел ее, хотел все больше и больше, всю целиком, полностью, чтобы забыть про свой позор, чтобы погрузиться в этот естественный омут, где все чисто, честно, где все равны - мужчина ли, женщина ли, праведник ли, подлец ли - все одинаковы и нет различий в этот игре полов. Просто есть два существа, созданные друг для друга, сведенные вместе дорогами господа бога и соединившиеся в тот момент, когда им обоим это было страшно необходимо, до зарезу, до спазмов в горле и до судорог внизу живота. Пусть даже так, в хмуром служебном кабинете, на серегином "столе руководителя".

Было еще не темно, когда они пьяные, неспособные оторваться друг от друга, смеющиеся как идиоты и постоянно целующиеся возле толстокожих не проснувшихся весенних лип на бульваре, пришли к Туське, жившей в пяти минутах ходьбы от конторы, домой. Пашка с трудом удерживаясь оттого, чтоб не завалить эту разбуженную маленькую женщину, мяукающую что-то словно пьяная кошка, прямо в прихожей, отнес ее в спальню, до великолепной постели.

Там, на роскошном сексодроме с ортопедическим матрасом, он сполна показал этому вчерашнему ребенку, что такое небо в алмазах. Впрочем, к чести Туськи, надо заметить, что стараниями ее, это небо увидел и он. Фейверки продолжались долго, насыщение приходило медленно, и если бы силы человеческие не были ограничены, они бы могли дойти и до полного истощения.

Когда солнышко, уже высунуло свой любопытный нос из-за горизонта в просвет между домами, Наташка, смеясь и воркуя что-то, гладила его уставшую голову, уютно примостившуюся на ее бедрах внизу живота. Глядя снизу вверх на ее покачивающуюся левую грудь, как на метроном гипнотизера, Павел крепко заснул, заснул с ощущением мира и покоя, которые приходят к человеку, после правильно принятого решения и честно прожитого дня.

Однако, сон пришедший к нему в эту ночь, не дал ему ощутить ни мира, ни покоя. В этом сне он падал в какую-то черную яму, кувыркаясь и ударяясь о ее мягкие земляные стенки всеми частями тела. Там на дне ямы его кто-то ждал. Он хорошо знал, что тот кто его ждет, ждет не для хорошего, но ничего не мог поделать и продолжал падать замедленно и плавно, словно в невесомости. Когда его глаза смотрели вниз он видел там горящий красный глаз, который мерцал, медленно подмигивая ему, словно сидящий там зверь знал, что Пашка неминуемо попадет к нему и поэтому не торопясь, скромно почесывался, истово позевывая. Переворачиваясь он также видел и маленькое колечко белого света где-то вверху.

Он пробовал туда кричать, но у него ничего не получалось - тишина в колодце была какой-то безнадежной, легко ощутимой - черной и жирной. Запахло горящим деревом, соломой и сладковатым запахом печеного мяса - красный глаз внизу стал постепенно превращаться в какое-то горящее селение, окутанное дымом и окруженное странными столбами. Он спускался все ниже и ниже, и внимательный взгляд его отметил на окраине висящих на столбах людей, некоторые висели привязанными за руки, а некоторые были прибиты к перекладинам и распяты. Понять зачем это и почему здесь сотворено такое злодеяние не было никакой возможности. Где же все это происходит? Может быть это фашисты натворили? Хотя какие на хрен фашисты!

Пашка летел уже не вниз, у него уже были большие черные крылья, они легко планировали над городом. Он заметил, что в паре километров от него есть люди, много людей, целый палаточный лагерь, очень похожий на туристический, да только он был настолько велик, что столько туристов сразу не бывает. Ага! А может это слет, Грушинский фестиваль? Но почему все горит и люди на крестах?

Он спланировал ближе - костры и много-много солдат, в коротких туниках, с мечами, некоторые в броне и шлемах, пьяные, веселые, загорелые до черноты грубые лица, кувшины с вином, лошади, быки. Правильный строй палаток обнесен земляным валом и частоколом в форме квадрата. В центре шатер, наверху которого раскинул крылья бронзовый орел, под которым выбиты буквы "S.P.O.R.".

Да ведь это же римский легион! Он понял это, он знал, он изучал римское право, историю, смотрел "Клеопатру" и "Даков". Это был легион. Настоящий легион, огромный, тысяч на шесть-семь солдат, почти современная пехотная дивизия. Откуда, откуда здесь легион?! Где я сам? Куда меня занесло? Неужели кино? Да нет, непохоже...

Спланировав над лагерем, Павел застыл около центральной палатки, рядом с которой лежа на кошмах, застеленных дорогой тканью располагались люди более богатого вида, видимо офицеры. А на небольшом возвышении, покрытом атласным пурпуром, возлежал их главный командир в белой тоге с красной отделкой по краям. Патриций, гордец, профиль как на монетах.

Кто он - консул, прокуратор, трибун, генерал? Этот властный человек, держа в одной руке серебряный кубок, а другой подпирая голову, задумчиво смотрел в черное небо, в котором не было ни звезд, ни луны. Лишь всполохи пожара в недалеком городе, время от времени озаряли его край. Лицо командира было отмечено какой-то вечной печалью, было заметно, что его не радует ни этот пир, ни этот мир.

Человек этот думал о чем-то своем, неподвластном иным, пьющим и веселящимся вокруг его людям. Этот был другим. Чужим для всех здесь находящихся, лежа в своей белоснежной тоге на пурпуре. Какая-то обреченность, печать близкой гибели лежала на лбу и если он об этом и не знал, то наверняка, что-то такое чувствовал. Командующий вдруг повернул голову в его сторону и замер. Они внимательно смотрели друг на друга, пожирая глазами. Что видел этот генерал, Пашка не знал, но вот то, что увидел он, пронзило его сердце жутким космическим холодом. Он увидел свое собственное лицо.

Глава 9.
ПЛИТА

- Вставай, падаль! - подошва жесткой солдатской сандалии врезалась в худые ребра, лежащего лицом вниз, посередине штабного шатра, измученного грязного человека. Он был совершенно гол, на спине и ребрах бедняги виднелись глубокие свежие рубцы и ссадины от плетей, из рваных ран пузырясь и толкаясь наружу медленно стекала кровь, красной капелью, падая на желтый песчаный пол.

Человек стонал, что-то срывалось с его губ - то ли проклятия, то ли мольбы. Хрипя, он пытался привстать на руки и колени, но сил явно было недостаточно и он снова падал в песок под ноги своим мучителям. Спутанные черные волосы, сиренево светящиеся пятнами запеченной крови падали ему на лоб, на котором красовалось багровое свежее пятно в форме римского орла, вдавленное, видимо ударом головы о щит. Человек еще раз попытался встать, но снова сорвался и затих без движения.

- А плесни-ка, Цезий, ему винца в рот, - дюжий легионер, схватив его за волосы поднял голову вверх. Лицо, изуродованное кулаками и железом было скрыто под слоем налипшего песка, глаза жертвы закатились и не реагировали ни на что. Второй солдат, хохоча, закатил полы туники и зажурчал в лицо несчастному горячей струей мочи. Избитый взвизгнул, дернулся и завыл, бормоча что-то совершенно невразумительное. Солдат ударил его в нос тяжелой сандалией, а потом еще и еще. Рассеченная нижняя губа неестественно повисла на остатках кожи, обнажая месиво из выбитых зубов, расквашенных десен и распухшего языка. Пленный мотал головой и поднимал руки, его били снова и снова...

- Эй, Теренций, легат хочет беседовать с пленным! Хватит его мучить... Пусть отойдет немного, - у входа стоял вольноотпущенник Реция грек Неарх, фигура в легионе весьма влиятельная, - выкиньте его на улицу и приберите тут все, грязища, вонь... Совсем уже одурели! Сказали же, слегка..., - он наклонился к раненому, облил его из ковша водой и цокая языком, недовольно поморщился. Вид у предводителя восстания Агриппы был жутким и было неясно, сможет ли он после экзекуции думать и говорить. Он погрозил легионерам кулаком и вышел.

Солдаты, смеясь над кудахтающим ухоженным Неархом, с шутками схватили тело Агриппы за руки и выбросили на улицу, к заходящему медному солнцу пустыни. Деловито наводя порядок, они разгребли песок, присыпали следы крови и мочи, поставив в центр складное командирское кресло.

Могучий Теренций вышел на улицу, хрустя потянулся словно большой тигр и заорал в никуда от избытка сил какую-то похабщину. Из ближайшей палатки ему эхом вторило более дюжины нетрезвых луженых солдатских глоток, тут и там слышался хохот, пение, многоголосье военного лагеря, где-то кто-то свистел, визжали то ли женщины, то ли ослы, лаяли собаки. По лагерю плавали дым и запахи жареного мяса, вина и специй. Это был запах победы.

- Почему тебя зовут Агриппа? Это похоже на римское имя, - Гай Реций, сидя в кресле, безучастно смотрел на дрожащего окровавленного голого человека, стоявшего перед ним из последних сил, благодаря лишь веревке, обмотанной вокруг его тела, за которую его придерживали солдаты, - с чего бы иудею так зваться? Ты из Кесарии? Рассказывай, что ты молчишь?

- Мне трудно говорить, - шепеляво, качая рваной губой, глухо произнес пленный, - Ты все равно убьешь меня. Зачем тебе знать, кто я? Я иудей - разве этого мало?

- Тебя повесят завтра в полдень. Если будешь говорить - последнюю ночь проживешь спокойно, если нет - тебя будут мучить и страдания твои лишь увеличатся. Почему не поговорить со мной? Ведь не предавать же я прошу. Тем более уже и некого. Прошу лишь сказать: зачем ты все это устроил? - любопытство сквозило в глазах начальника легиона.

- Это ты устроил, легат. Ты уничтожил тысячи невинных, пролил реки крови. Мы боролись за справедливость, чтобы изгнать Рим и предателей с наших исконных земель, ибо все вы грешники, и власть ваша грешная, нечеловеческая, а народ Израилев единственный на земле удостоенный божьей милости. Мы хотели, чтобы все наши люди жили по заповедям божьим, чтобы вы не портили души человеческие своими грязными пороками.

- Однако, это странно слышать. Я пришел сюда, когда ты и твои приспешники уже уморили десятки тысяч. Зачем же ты уничтожал собственный народ? Значит, чтобы жить по заповедям, надо эти заповеди нарушить и убить всех кто не с тобой, всех кто нечист, не той веры, всех заблудших овец божьих, а? Почему все должны верить в то что тебе хочется? Я-то, в отличие от тебя, всегда убивал врагов, чужих - не римлян и восстанавливал порядок, кстати сломанный тобой, а до религии твоей мне дела нет, до твоего народа дела нет, как до всех твоих идеалов и надежд. Я и мои солдаты не ненавидят вас. Нам все равно. Порядок должен быть и все! Это закон бытия. Я сражаюсь и за твой народ тоже. Чтобы он жил по закону, мирно, пахал землю, растил скот и платил Кесарю налоги, - гнул свою железную логику Гай.

- Ты прав, легат. Вам всегда все равно. Вы - народ без души. Вы даже воюете, как работаете на поле. Ни огня, ни порыва. Мясники, - медленно выговорил свои слова Агриппа.

- Ну, ты! Представитель избранной нации! Что же вы так легко отдали свой Израиль легионам Помпея, а потом сто лет жили как ни в чем не бывало, за нашими спинами? Никто за целый век не тронул Израиль, ни сирийцы, ни парфяне, ни Египет. Мы не вмешивались в ваши дела - свои цари, свои суды, своя вера, священники. Мы лишили вас только одного - права войны и мира. По вашим же требованиям, иудеев не брали не службу в легионы. Чего ж вам еще? Живите, платите налоги и живите. Стройте свои храмы, дворцы, города. Но ведь вы же даже не можете построить свое государство, вы ненавидите всякую власть вообще. А без власти вас режут. Так что же ты защищаешь, Агриппа?

- Свой народ. Свою веру, - он гордо взглянул в глаза мучителю.

- Веру, говоришь? Какую веру? Уточни, братец. Ты смешал все в кучу. Ты, - тут легат стал загибать пальцы, - сначала проповедовал учение Христа, царя рабов, который смирением и любовью хотел разрушить старый храм веры и построить новый. Так? Но ты проповедовал его извращенно, совершенно извратив его смысл. Ты изъял только одно слово из его учения - разрушить. Ты обратил в свою исковерканную ересь множество людей. Но сейчас ты, вдруг, искренний иудей, зелот. Ты все соединил и, слепив не слепляемое, задурил голову еще большему количеству националистов. Тебя не вера ведет, а другой интерес. Ты хотел власти большей, чем другие главари, чем Симеон и Иоанн. А народ свой ты использовал и более ничего. Что ты на это скажешь?

- Не себе я хотел счастья. Пусть многое так, но я собрал большую армию, дал им оружие и новое знание, чтобы они могли защищаться.

- От кого?

- Да, от тебя, от Рима, от ваших грехов и пороков, от вашего мертвого холода, от рабства, от ваших театров, где убивают людей на потеху, от статуй Ваших богов-идолов, от ваших решеток и цепей, налогов, поборов. Вы внушаете нам отвращение. Потому - вы другие, совсем чужие. Ваш Рим должен пасть, развалиться в пыль! Так говорят наши пророки!

Агриппа зашатался от боли и возбуждения. На изуродованное лицо его падал свет из щели шатра и, казалось, силы возвращаются к нему. Он высоко поднял голову и взглянул на римлян.

- Да дались тебе наши грехи. Ты же считал себя стратегом, так вот и думай шире. Рим принес Израилю мир и спокойствие, а вы мутите его, подбивая заниматься войной, тем, что ваш народ делать не в силах. Ты легкомысленный дурак. Ты хоть понимаешь, что такое Рим? Где его границы? Где, например, Германия? Вот, гляди, это Мич, он германец, с устья Рейна. Империя - это не одни римляне, это - греки, египтяне, нубийцы, кельты, галлы, испанцы, паннонцы, армяне, даже скифы. Это огромное море народов. Мы несем миру общее право, основанное на человеческих ценностях, а вы ненавидите это и требуете не людской, а божеской нравственности. На земле ее быть не может! Это вы чужие. Вам подозрителен сам род человеческий. Вы чужды всему миру и еще больше противопоставили себя ему, затеяв эту войну. Ваша злоба породила еще большую злобу. Вам не выстоять против всего человечества.

- Вы все - недочеловеки, потому что не верите в единого бога. Вы безбожники. Мы готовы погибнуть все, но никогда не изменим веры в Предвечного! - изо рта Агриппы пошли кровавые пузыри, он захлебывался словами ненависти. Бессильной ненависти проигравшего.

- Да на хрен нам твоя вера?! И с чего ты взял, что твой бог вообще есть? Может быть ты видел его? Я двадцать лет топчу империю из конца в конец и никого похожего не видел. Впрочем, как не видел и других богов. Везде только люди. И все хотят жить. Просто жить, есть, пить, любить женщин, растить детей, сажать виноградники, пасти скот, строить дома и храмы. Хотят роскоши, удовольствий, развлечений.

- Так нельзя говорить, римлянин. Он есть, есть! Ты слышишь, легат! Бог накажет вас, если вы будете жить сами по себе и заставлять жить также другие народы, - он взмахнул связанными руками.

- А кто знает как надо жить? Ваши священники, фарисеи? За неимением подходящего пророка они забрали себе его власть, сами сочинили вам книжки, сами их объясняют. Да они уже давно запутались в своих противоречиях и продолжают дурачить вам головы, заставляя не уважать всякую власть, кроме собственной - хоть собственных царей, хоть пришельцев. Если по честному соблюдать все правила и ограничения, что они вам напридумывали, каждый по своему, толкуя священные книги, то весь народ ваш должен лечь, закрыть глаза и уши и тихо помереть, - он засмеялся и окружавшие его римляне засмеялись тоже.

- Если евреи не будут соблюдать законы, бог убьет весь мир - процитировал он заученную с детства фразу.

- Да тебе- то какое дело до всего мира? Здесь, сейчас твой мир уже убили. Я убил, а не какой-то бог. Мир вокруг тебя? Так ты и сам хотел его убить и убил бы если б я тебя не остановил. Причем здесь бог? Чего же всем ждать наказания Господня, которого может и не быть, если прямо сегодня можно легко сложить голову за просто так. Только потому, что какому-то Агриппе не нравится, как я пою псалмы. Где логика, вождь?

- Ты мыслишь извращенно, потому что ты безбожник. Бог знает ответ на все вопросы, - голова его вновь поникла, то ли от бессилия, то ли от легатовых слов.

- Глупец, да ты сам извращенец. Я еще раз говорю -не вера тебе нужна была, нет. Тебе как и всем захотелось власти, силы, богатства. Ведь это ты потащил этих людей, которых сейчас убивают, как свиней, около сухого лога, в пучину хаоса, одурачив их трепотней про бога, про умирающий Рим, про всеобщее счастье. А потом, когда я предлагал сдачу, ты мог бы их оставить в живых, ведь ты точно знал, что у них нет шансов. Пожертвовал бы собой и все. Вот это был бы подвиг! Твой и ничей больше. Масштабы наказания были бы гораздо меньше. А сейчас..., сейчас, я, согласно римского закона и повеления Веспасиана, приказал умертвить тысячу пленных воинов - тех кто пошел за тобой и поверил тебе. Приказал заколоть их, связанных, копьями, а еще двести человек повесить на крестах вокруг города. И это уже сделано. Ты хорошо представляешь, сколько твоих погибло при схватке. Я назову - больше четырех тысяч человек: воинов, мирных жителей, женщин, детей. А знаешь сколько потерял легион? Семьдесят два человека. Еще около пяти тысяч иудеев мы продадим в Кесарии в рабство и они будут долбить камень и осушать крокодильи болота в Египте или гнить в свинцовых копях Испании. Город догорает. Через год пустыня поглотит его и никто не вспомнит о том, что он здесь когда-то стоял, если мы, римляне, этого не захотим. И это все ты, это сделал ты, Агриппа. Ты позвал меня за собой, ты бросил их мне в зубы, сам, своими руками. Тот народ который ты любишь и во благо которого якобы сражался, - Гай Реций ткнул пальцем в направлении варвара, обвиняя его.

- Ты зверь, Камень. Твое имя будет проклято на века, - злобно прошипел пленный.

- Вот здесь ты прав. Мое имя здесь будут помнить долго, им будут пугать детей, рассказывать небылицы и рода в род, из века в век. И народа твоего на этом месте уже не будет, а имя легата Гая Реция будет страшилкой. А вот ты - настоящий убийца, загнавший собственный народ в ловушку, в капкан легионов, сделавший его заложником чужой воли, будешь праведником, будешь святым христианином или иудеем. Имя твое занесут в ваши священные книги, а потом поставят в честь тебя храм, капище и будут молиться тебе о спасении собственных душ. Агриппа, Агриппа, тебя назначат святым мучеником не бог, а люди, ибо все что ты мне рассказывал тут про веру создано умеющими болтать языком для политики и новых войн. И может быть твоим именем развяжется еще ни одна война. Жаль только эти люди ни черта не смыслят в том, как приумножить род людской, как по настоящему любить его без каких-либо ограничений, каждого сына своей страны, сберегая его для будущих времен. Но сколь не будут на тебя молиться люди, ты, Агриппа, не придешь их спасать, потому что твоей души в небесном дворце твоего бога не будет, ей суждено вечно маяться в ледяном подземелье. Если есть бог, о котором ты тут мне разливался, он сумеет быть справедливее, создавших его людей.

Этот разговор с упрямым иудеем, несмотря на железную римскую логику суждений, все равно не сумел успокоить Гая. Легат завернул ноги в свой теплый плащ и полулежа на кошме, рядом с командирским шатром, думал о своем. Рядом были его друзья, слуги, центурионы, ветераны. Легион предался празднику, пируя при свете факелов и догорающего города. На лагерь легионеров опустилась тьма египетская. Черноты добавлял дым стелющийся от догоравшего города - жирный, копотливый, влажный, слегка пахнущий зловонием разложившихся тел, нечистотами, гнилью, горелыми виноградниками и фруктовыми деревьями городских садов.

Смерть прошла мимо этих людей в который уже раз. На краю дикой варварской пустыни они опять обманули ее, став еще сильнее, еще богаче и еще опытнее. Они, словно какая-то волшебная косилка смерти, стали непобедимы и сделались равны богам. Гая вдруг пронзило осознание страха за собственную гордыню и неминуемую расплату за ощущение своей неуязвимости. Придется платить за удачу, придется. Слишком уж долго им везло.

Война не закончилась и совсем рядом город Иерусалим, главный город этой земли, незыблемо стоял за своими неприступными стенами. Войска стягиваются к столице, скоро будет получен приказ наместника и легион двинется туда, чтобы штурмовать самые лучшие в Азии каменные укрепления и задушить заразу свободы в ее зародыше - иерусалимском Храме, главной святыне Израиля, разрушив его до основания.

Гай вдруг почувствовал себя и этот огромный лагерь блошками, муравьями, копошащимися в дерьме и не умеющими смотреть выше и дальше. А что там дальше? А дальше - бог. Прав Агриппа в одном - бог един. Много богов - это нелогично. Может правы иудеи? Бог - есть всесильный владетель мира. Неужели он есть? Если бы увидеть его и спросить: почему он выбрал мне эту роль, зачем он держит меня здесь? Что я не сделал еще? Ну, а если бог есть, то как же он допустил это? Зачем ему нескончаемая череда убийств? Значит бог плохой? Или их двое - один плохой, другой хороший, как свет и тьма? А я на чьей стороне, за плохих или за хороших? Тьфу!

Он тупо смотрел перед собой на небо, отражающее отблески пиршественных костров и пожарищ в городе и вдруг в вышине над собой увидел ангела. Ангел был ему почему-то знаком - лицо удивленного бледного человека. Где он видел это лицо? Огромные черные крылья бились за спиной, словно крылья дракона. Ангел смотрел на легата и молчал, прожигая взглядом дыры в его белой парадной тоге, и от этого взгляда пробирал ледяной холод, сжимавший внутренности и лишавший возможности двигаться.

Время остановило свой ход и пирующие вокруг офицеры застыли в различных позах, как статуи. Что-то внизу, в груди, круглое и светлое, светящееся и искрящееся словно хрустальный шар, вдруг дрогнуло и медленно, освещая пространство, устремилось наружу, вверх, к этому посланцу небес.

- Душа! Вот она, значит, какая, моя душа. Так она уходит от человека, когда бог забирает ее. Я никогда не верил в существование ее, а она есть! Как бы мне хотелось заглянуть туда. Я умираю, а мне не страшно, а тихо и светло.

Гай, зачарованно смотрел на висящее перед ним круглое сияние и почему-то был счастлив. Счастлив оттого, что теперь он знал, что не один на этом свете, что есть еще что-то, что было и есть с ним всегда, покуда он был жив, то что будет жить и когда он умрет. Может быть сказки заумных философов о другой жизни после смерти и не сказки вовсе, и есть - таки шанс исправить собственные грехи, живя в другом мире по законам справедливости, чести, совести, правды, сострадания и любви?

Вслед за двинувшейся в небо душой, Гай Реций привстал на своем ложе и прошептал еле слышно, прощаясь с нею: "Бог, прости меня. Прости ее, мою грешную душу!".

Черный ангел ударил по черному небу крыльями и взвился ввысь. Душа дернулась и неохотно, медленно возвратилась к владельцу. И сразу же отступил холод, зашевелились фигуры друзей, и многоголосый шум лагеря ударил в уши ожившего легата.

Глава 10.
СОВЕРШЕНСТВО

От необычайного, никогда ей неведомого взрыва счастливого удовлетворения, Туська закричала. Она кричала так, что было слышно, наверное, на другом берегу Волги. Ее новая импортная кровать, выбираемая ею по принципу удобства для сна, ничего не понимала в сексе, и визжала и скрипела на все голоса. Простыни скатались в дурацкие жгуты и свешивались на пол, одеяло было безжалостно растерзано и почему-то висело на спинке в районе их голов, а пуховые подушки были измяты настолько, что казалось, они побывали под грузовиком и были похожи на какие-то жалкие валики, причем лежали они не там где надо, а почему-то под ее попой.

Она ничего не замечала, кроме своего единственного и неповторимого мужчины - Пашеньки, Павла Андреича, кроме его сильных и нежных рук, его жесткого, перевитого мышцами тела, кроме его колдовских зеленых глаз, в которые влюбилась когда-то сразу же, как только увидела их в кабинете машбюро на внимательно изучающем ее лице. Она помнила, как расцвела на этом лице, перерезанном поверху тонким шрамом через левую бровь, широкая улыбка и как протянулась к ее руке его большая жестковатая ладонь. Она пожала ее и судьба определила ей ее вектор - Павел Сазонов.

Уже третий час, продолжался самый сладкий вид спортивного двоеборства, и вот все началось вновь. Казалось у нее уже нет никаких сил, но это ей только казалось. Она слышала от подружек, вечно моловших языками о мужиках, что существуют различные параметры мужчин, например длины и толщины их срединных меридианов, измеряемые ими понятными сантиметрами, однако никто не говорил ей о самом главном - о времени. Время, исчисляемое никому не видными и неосязаемыми величинами, помноженное на любовь и ласку, страсть и неукротимое желание, оказалось самым прекрасным параметром находящегося с ней рядом человека.

Что-то лопнуло в ее голове, навсегда. Словно плотина недоверия, страха перед мужчинами, долго-долго копившая за собой огромное озеро ожидаемой любовной страсти, рухнула под ее напором и волна надежд, невысказанной нежности и желания счастья с диким ревом, бурля и пенясь, рванула вниз и обрушилась на мирно спящий городок ее скромных планов, разрушив до основания все, что долгое время, казалось таким незыблемым и не поддающимся изменениям.

В ее маленькой, одинокой, затворнической жизни такого не было никогда. Все что рассказывали девчонки, все что ей удавалось почерпнуть из книг оказалось полной чушью. Это было намного, намного, даже больше чем намного, лучше.

Казалось эта пышущая жаром неумолимая мужская машина, безжалостно пробивающая путь к залежам женской радости в холодной, темной пещере, никогда не остановится. Пробитый ею тоннель плакал горячими слезами, кипел, словно вулкан, исторгая из себя новые желания, непроизвольно сокращался от удовольствия и расслаблялся от усталости. Проходчик знал свое дело и, сладко муча ее снова и снова, бил своим железным молотом по самым чувствительным местам, о которых она и не подозревала, заставляя их передавать голове, незабываемые ощущения, вспыхивающие с новой силой все ярче и ярче.

Она не могла бы передать словами, что именно она ощущала в эти моменты, она просто падала куда-то, ее сознание отключалось на время, хотелось сосредоточиться только на этих приятных ощущениях. Голова содрогалась, дергалась из стороны в сторону, зубы впивались во что попало, в подушку, в шею, в ухо, в теплые и ласковые губы любимого, пытавшегося закрыть ей рот поцелуями, чтобы хоть чуть-чуть заглушить ее сладостные стоны и крики.

Туська никогда не думала, что будет так кричать. Он назвал ее женщиной с сексуальным талантом, о котором она не подозревала. Только такие женщины, говорил он, могут понимать секс в самом начале своего женского становления. Она же не только уже меньше чем через неделю, испытывала то, что подруги с завистью называли каким-то неблагозвучным словом оргазм, но и мало того испытывала его по два-три раза за время одного их слияния. И они становились все лучше и лучше, все ярче фонтанировала огненная жидкость из вулкана, все разноцветнее были вспышки яростного фейверка, все больше что-то сжимало и разжимало ей горло и, помимо ее воли, выплескивало наружу крики, вопли и стоны. А, как они ему нравились! Паша всегда рассказывал ей о них, что ему удалось услышать в этой нечленораздельщине - она не верила ему и смущаясь, смеялась над его враками.

Сосредоточение на ощущениях давалось ей всегда просто, а теперь в голове было вообще пусто и просторно. Тепло разливалось внизу живота, словно теплое молоко, словно миллионы острых иголочек слегка покалывали ее изнутри, волны наслаждения накатывали словно прибой на песок, все дальше и дальше и так до "девятого вала", приближая неминуемый взрыв, затапливая все низины и впадины.

Она несмотря на усталость и отданные силы, лихорадочно, сама собой начинала двигаться все быстрее и быстрее навстречу этому чудовищу бессовестно вторгнувшемуся в ее святая святых, в ее гибкий и эластичный маленький домик, ухоженный и уютный, с розовой крышей и аккуратно подстриженным газончиком. Чудовище расположилось в нем словно у себя дома и было понятно, что просто так оно отсюда не уйдет. Оно возилось и гнездилось там, расширяя узкие стенки, проделывая новые ходы и окошки, нагло топча свежевымытые полы, в общем, вело себя словно медведь в берлоге, устраивающийся на долгую зимнюю ночевку.

Шкурка этого мишки была жаркой и нежной на ощупь, он возился около стенок домика, что-то обустраивал, взбивал подушки, переставлял под себя мебель, чесал спинку. Домик, поначалу не очень довольный вторжением, постепенно подстраивался под него, своего нового жильца с такой мягкой шерстью. Потом домик прощал его и принимал, а потом сам своими стенками, дверками и окошками начинал сжиматься, ломать медвежий порядок, будить и чесать медведю спинку, поить его своим молоком, гладить его по головке, поощряя к движениям и не давая засыпать. И вновь медведь возился и вновь домик передвигал мебель и так без конца.

- Господи, до чего же хорошо! Пашенька, милый, да где же ты был раньше? - думала она, прижимаясь всем своим бесстыжим голым телом к его животу, разрешая любимому кусать ее нежную грудь и проглатывать ее маленькие, словно детские соски, отдавая их ему без опаски, будучи уверенной, что им не сделают ничего плохого.

Ее большой ребенок, огромный и сильный, ее нежное и доброе чудо, тем временем деловито перевернув ее на живот натягивал ее на себя, так словно натягивал тонкую кожаную перчатку на руку, шевеля пальцами и любуясь отсутствием складок , ощущая удобство и защищенность.

Она плохо соображала, что он с ней делает, ей просто хотелось, чтобы он не уходил из нее никогда. Она уже не могла двигаться, а лишь сладко стонала, когда его нежный мучитель достигал ее самых глубоких мест. Руки его сжимали бедра и зад, впиваясь безжалостно и сильно, буквально выворачивая их на изнанку, поднимая волны вверх и опуская их вниз.

Ей было хорошо, она, наконец, поняла, что она просто баба и создана именно для этого, для любви и секса. Ни о чем не хотелось думать, хотелось счастья и больше ничего. А счастье стало уже видно, оно было здесь сверху и сзади и внутри, оно тискало ее голую спинку, плечи, лизало ее подмышки и уши.

Она чувствовала себя кошкой, которую нагло поймал во дворе рыжий котяра и драл по черному, вцепившись в холку своими острыми зубами, не отпуская ее, неумолимо и безжалостно. А кошка знала, что так будет и хотела этого, а потом орала диким голосом от удовольствия и, вырвавшегося на свободу, долго сдерживаемого желания.

Они сливались, сливались постепенно, с того самого дня когда Павел овладел ею в своем кабинете. Уже прошла неделя как они были вместе и вот они уже постепенно становились единым целым и сейчас представляли один чудовищный организм, с четырьмя ногами, с четырьмя руками, двумя головами и попами. Они глядели четырьмя глазами, а нюхали двумя носами, у них стало вдвое больше зубов, их два раскрытых рта шептали одни и те же слова.

Они соединились накрепко. Словно запрограммировали друг друга. Их мысли потекли по одним проводам, он брал то, что ему было нужно, она хотела, чтобы он брал и брала свое от него сама.

Когда, он с рычанием дикого зверя и каким-то дурацким всхлипыванием, наконец-то, до конца удовлетворил все свои желания и его граната буквально взорвалась в ней с веселым чмоканьем и бульканьем, она поняла, что никогда и никто не будет для нее более необходим, чем Паша. Он - это навсегда, даже если он бросит ее, уйдет, все равно он был и будет ее, настолько ее, что она готова была умереть за него безо всяких условий и вопросов прямо сейчас и прямо здесь. Она хотела быть его рабой, служанкой, кормящей матерью, кем угодно, только бы принадлежать ему, видеть его, касаться его, целовать его, спать с ним, иметь его в себе, носить под сердцем его детей, мыть ему ноги и пить эту воду.

Она любила и следовательно не была и не хотела быть свободной. Ее дальнейшая судьба стала ей понятна и ясна - она, эта судьба, сейчас целовала ей спину между лопаток, обессилено вытянувшись вдоль ее тела, и жестковатой рукой гладила ей ее нежную правую грудь.

В это время, эта самая ее судьба думала сейчас о том, что все в этом мире очень просто. Люди все усложняют, а мир прост. Набор удовольствий от создателя весьма скромен, набор гадостей тоже. Не надо ничего усложнять, пытаться переделать в соответствии со своими идеализациями, гнуть людей в дугу, запихивая их в искусственно созданные ячейки, а когда они туда не пролезают, то и ломать их словно кукол. У каждого своя собственная ячейка и человек должен найти и выбрать ее сам - это и есть его сверхзадача. Только там он может быть спокоен, счастлив, удовлетворен. Иначе никак. Залезешь в чужую, а она жмет или того хуже велика: вылететь можно или еще кто-нибудь заползет на свободное место и, глядишь, опять плохо.

Жизнь - набор стандартных положений, вечный спектакль с разными актерами, играющими одни и те же сцены. Люди думают, что они первые, а все уже было, было миллионы раз до нас, потому, что изменились машины, появились компьютеры и сотовые телефоны, а человек не изменился ни грамма. Женщины остались женщинами, а мужчины - мужчинами. И желания и возможности и чувства как были так остались, что у египетского фараона, что у генерального секретаря ООН. Не все ли равно ? Обоим нужны были любовь женщины, желательно любимой и единственной, нежность и ласка, семейное счастье и уважение близких людей, уверенность в завтрашнем дне и другие, в общем-то, незамысловатые надобности.

Павел лежал на широкой Туськиной постели, и ему показалось, что счастье наконец потихоньку подкралось и к нему. Ячейка, которую он так долго и безнадежно искал и в которую он угодил через Наташу, была очень похожей на ячейку с именной надписью "Павел Андреевич Сазонов". Голова его лежала на руках, а на груди тихонько шевелила его волосы молодая красивая девушка.

Мир и покой на время посетили его душу. Он ничего не слышал и не видел, из всех чувств человеческих у него оставались лишь осязание и обоняние. Кожей он чувствовал пальцы любимой, волосы от удовольствия вставали дыбом, было слегка щекотно и волны нежности поднимались из глубин, затапливали его, а потом вновь тащили на самое дно сладкого моря любви.

Запах, легкий запах женщины, запах желания, смешанный с запахом юности, все то, что можно назвать словом "аромат" - проникал в самое сердце и будил его страсть позывами из глубины подсознания, оттуда, где жила дерзкая и жадная до секса русалка.

Этот краткий миг счастливого ничегонеделания, краткий миг умиротворения, это мимолетное чувство покоя, пронзительно врезались в память и остались там навсегда. Казалось, так будет всегда, они никуда не будут спешить, они будут плыть в лодочке с пуховыми боками медленно, как плыл когда-то ежик в тумане.

Проплывая они могут увидеть звезды, чужие планеты, других людей с золотой кожей, веселых, пробегающих по берегу широкой реки и что-то кричащих им радостно на незнакомом языке. Они помашут им благодарно рукой и вновь поплывут, все дальше и дальше уходя от бесчестного мира, в котором наиболее жадные и подлые люди первенствуют, командуют, задают тон, придумывают дикие по своей жестокости правила. От мира, где всех прессуют в фальшивые эрзац ячейки, утрамбовывая ногами и лопатами, обрывая лишние руки и ноги и обтесывая так, как кому-то надо.

Они уплывут от них, далеко, на другую планету, к золотокожим веселым людям, они построят свою хижину на берегу реки, под голубым небом, рядом с лесом и будут жить уютно и тепло, будут пить вечерами вкусный пахучий чай с вареньем, будут читать хорошие книжки, болтать обо всем и грызть орехи, будут наслаждаться друг другом и не смогут никогда насладиться до конца, будут растить своих детей: мальчика и девочку.

А когда те станут чистыми и незамутненными золотокожими людьми - добрыми, сильными, справедливыми и честными, они отведут их в Золотой город, где красивый и добрый бог, научит их красоте и гармонии. А им, двоим, ничего больше и надо, кроме покоя и самих себя, они будут жить долго-долго и счастливо-счастливо и никогда не умрут.

Он не мог отрешиться и от ощущения чего-то нереального в своем новом состоянии. Он стал другим, он это знал. Но тот прежний Пашка, циничный весельчак, убедивший себя за время службы в необходимости и неизбежности проявления собственной жестокости к людям, интуитивист - пророк, могущий предсказывать почему-то только плохое, был еще жив. Он всегда придерживался принципа: "За все надо платить!" И сейчас Павел боялся даже радоваться новому своему состоянию, чтобы потом не заплатить за это болью разочарования и отчаяния.

От пессимистических мыслей Сазонову стало как-то зябко и одиноко. Он повернулся на бок, нежно развернул легонькое туськино тело и поцеловал ее теплый живот. Он уткнулся щекой в нежную кожу рядом с аккуратным стриженым треугольничком, а она прижала его голову к себе сильно-сильно, словно почувствовав, что ее любимый запаниковал и испугался, словно хотела защитить его от беды и чужого недоброго глаза.

Ему сразу стало спокойно - его Наташка была рядом с ним. Она спасет его, спасет обязательно! Она вырвет его из лап этого подлого монстра, которому он служил, этой чугунно-свинцовой невидимой злобной сущности, пожирающей и ломающей человеческие души. Эта женщина была его женщиной, она будет ему женой и надежным другом, она родит ему детей, она прикроет его и сзади, и спереди, и сверху, и снизу. Своей любовью она заставит его жить так как он всегда хотел, но так и не смог научиться - по настоящему сильным, смелым и честным.

Глава 11.
БЕССИЛИЕ

Город догорал. Мертвый, с торчащими остовами повалившихся балок, пустыми глазницами окон и щербатыми ртами дверных проемов. Знойный ветер пустыни, словно почувствовав, что более некому сопротивляться его смертельному дыханию, ударил по нему смерчем из смеси песка и пыли, выравнивая этот, не гармонировавший с пейзажем мрачной равнины, человечий остров, с бескрайней далью из черных камней и коричневых песчаных холмов.

Он делал его похожим на то, что так нестерпимо человеческому глазу, - на безликую сухую пустыню. Обугленные деревья, как черный частокол огораживали это царство смерти, являя собой единое целое с жутким строем крестов с повисшими на них иссохшими мертвецами, прокопченными дымом пожарища. Серая пыль, сединой покрывала оскаленные в последнем крике, безглазые лица несчастных, уже попорченные клювами воронов, слетевшихся на свое пиршество из человечины с разных концов этой многострадальной земли.

Городок, в котором еще вчера старики собирались на площади под навесами, чтобы поговорить о высоком, где, крича и хвастаясь, водоносы предлагали чистую воду торговцам, где женщины в лавках спорили с зеленщиками и мясниками, а дети играли в салочки или возились в тенистых садиках, где торопились на службу священники, где подметали узкие улицы рабы и вывешивалось выстиранное белье, этот город умер навсегда. Еще немного и пустыня сожрет его мостовые и глинобитные разрушенные строения, ветер растащит по миру белье и солому, а солнце высушит трупы и колодцы...

Известно, что дух человеческий отпугивает смерть, но то что пустует - никогда не живет долго. Даже дом без хозяина разрушается в несколько раз быстрее, а этот город без жителей в безжизненной пустыне разрушится мгновенно.

На небольшом возвышении, около дороги, в полумиле от южного входа в Геброн, двое рабов в набедренных повязках, под охраной легионера копали глубокую узкую яму. Один из них стоя на коленях в колодце, едва сгибаясь, пытался рыхлить жесткую каменистую почву обломком лопаты, набирал землю в небольшую корзину и подавал наверх. Другой землю высыпал и подавал корзину первому, чтобы снова наполнить ее землей.

Работа продвигалась медленно, рабы были заморенные и уставшие, и поэтому солдат, изнывающий от жары на открытом солнце, время от времени, торопя рабов, тыкал верхнего в зад копьем, а нижнему наступал сандалией на голову, сопровождая все это грубыми окриками на сирийском языке.

Через некоторое время со стороны лагеря к возвышению медленно подошла процессия: двое быков, тянущих телегу, с лежащим на ней грубо сколоченным длиннющим деревянным крестом, за которой брел привязанный за шею голый человек, понукаемый пятью солдатами во главе с младшим центурионом. Телега остановилась, рабы с помощью солдат стащили крест на землю и поволокли его к выкопанной ими яме, где под крест положили четыре камня, так чтобы он немного возвышался над землей. Туда же за веревку потянули голого человека.

Вид его был страшен - багровые ссадины, синяки и чуть подсохшие рваные рубцы, покрывали все его тело, из них сочилась кровь, волосы человека были в колтунах, спутаны и покрыты коричневой засохшей коркой. Лицо с явственно отпечатавшимся синим орлом на лбу, было изуродовано до неузнаваемости, нос сломан, вырваны ноздри, нижняя губа висела почта оторвавшись, а зубы выбиты.

Человек не хотел идти, но двое солдат, пнув его, и дернув на веревку на шее, уронили на землю и волоком подтащили к кресту. Тут же, ловко перевернув на спину, его схватили за руки и за ноги и заученными движениями точно уложили на столб. Несчастный извивался и хрипел, когда один из солдат обматывал припасенной веревкой ноги к столбу, туго прикрутив их узлами, а потом перейдя к правой руке, приматывал ее к поперечной перекладине. Когда стали приматывать левую руку, раненому удалось вырвать ее.

Центурион своим бронзовым жезлом с силой ударил по ней, она ослабла, и ее примотали к столбу также быстро, как и правую. Казнимый моментально сделался беспомощным и мог только биться головой о столб, хрипя и выкрикивая проклятия, стоявшему прямо над ним солдату-галлу, который ухмыляясь, наступил ему на подбородок и прижал затылок к столбу.

Командир что-то крикнул и из телеги притащили тяжелую кувалду с длинными рыжими костылями. Галл, державший до этого ногу на горле мученика, с готовностью схватил костыль и с силой проткнул им правую кисть, а другой солдат, размахнувшись со всей дури, с гаканьем, ударил по торчащему гвоздю со всей силы. Костыль вошел в крест наполовину. Он ударил еще и его ржавая шляпка вдавила изуродованную кисть человека в деревянное основание перекладины.

Мученик заплакал от бессилия и боли. Он кричал, глядя невидящими глазами на голубое небо и обращаясь к своему богу, требовал, чтобы он покарал этих сынов дьявола - зверей в человеческом обличьи, а дети дьявола, деловито, проделав то же самое с левой рукой, уже пробили ему одним ударом обе ступни, сведя их вместе под один гвоздь.

Проверив крепость веревок и узлов, центурион велел солдатам и рабам, взяться за крест и под его командой, приподняв край с перекладиной, они вставили нижний конец в заготовленную яму и еще больше приподняли свой край, поднатужившись и крича. Крест нехотя, обрушивая сухую землю, поехал вниз и с силой упал на дно каменистой узкой ямы. Солдаты что-то весело заорали, а центурион повелел развернуть крест так, чтобы палящее солнце могло падать на несчастного всегда - с утра и до вечера.

Рабы поспешно стали забрасывать яму камнями и землей, трамбуя ее, так чтобы крест не мог упасть. Скоро все было готово и командир, отойдя на несколько метров, прицельно посмотрел на дело своих рук. Крест стоял чуть покосившись, он крикнул рабам, те выровняли крест и укрепили его тяжелыми камнями. На казненного, висящего на трехметровой высоте, центурион даже не посмотрел. Оставив двоих солдат у креста, он с остальными ушел в лагерь. А те, расположившись в тени от повешенного, накинули на копья плащи, и, укрывшись от солнца, принялись за игру в кости.

Человек на кресте уже не стонал. Его заливаемые едким потом глаза немилосердно жгло злое солнце пустыни, проникая под волосы, в уши, в рот, в подмышки, в гениталии. Вместе с солнцем из сожженного города, из его выгребных ям и от разбухших трупов прилетели жужжа и скрипя крыльями орды жадных, зловонных и хищных мух и ос. Сначала он пытался бороться со всем этим, отворачивая голову, шевеля истерзанными руками и ногами. Но жгучее солнце знало свое дело и выжав из несчастного последние соки жизни, припечатало его еще одним ударом громадной кувалды по голове.

Он потерял сознание. Когда оно вновь пришло - он пожалел об этом. Его нос, рот и глаза были залеплены мухами, они забирались в открытый безгубый и беззубый рот, они уже ползали в горле, забирались в желудок. Они уже строили внутри него свои гнезда, занимались любовью и откладывали яйца, как в трупе. Он закашлялся гнилым харканьем, задергавшись как кукла на ниточках.

От пронзившей его страшной боли избитого и продырявленного тела, он вновь потерял сознание. Придя же в себя последний раз он увидел, как огромный черный клюв, сидящего на голове ворона, ударил его по нижней губе и оторвал ее. Он закричал от муки и безнадежности, сипя и отхаркивая кровавую кашу из мух и собственных зубов. Никто бы в целом мире сейчас не понял его слов. А он проклинал жизнь и призывал смерть, но смерть все не приходила к нему.

Никто не хотел ему помочь - ни люди, ни боги. Он был еще жив, но он был уже мертв. На земле его уже не было. Его убрали с земли, подвесив на столбе, а на небо, как обещал проклятый легат, никто его брать не хотел. Он перестал существовать для всех, и муки его обещали быть вечными.

Гай Реций, легат десятого Фретензис, получил депешу. Утром в лагерь прибыли четыре его конные манипулы, оставленные в Лараке. Это была часть, разработанного им когда-то плана, однако город был взят быстро, с ходу и конные алы сирийцев остались без работы и добычи. Письмо полученное им из-под Иерусалима, было от командующего.

В Риме творились великие дела. После гражданской войны на западе - любимец азиатских легионов Флавий Веспасиан, взошел на престол и был провозглашен императором. Его сын -Тит Флавий, стал консулом и командующим всеми военными силами Азии. Двадцативосьмилетнего Тита он знал хорошо, тот был амбициозен и тщеславен. Гай был уверен, что Тит метил в императоры сам, но только отец, чья популярность в войсках была огромна, мог стать знаменем в борьбе римских партий против царствовавшего непопулярного Вителия. Время Тита еще не пришло.

Иудейская война стала делом чести для молодого наследника и закончить ее он должен был полным разгромом восставших, чтобы получить, причитавшийся ему за это, империум и славу. А значит впереди только одно - Иерусалим.

Легиону Гая предписывалось направить рабов и добычу с одной конной манипулой в Кесарию, а самому с легионом двигаться по главной дороге с юга к Иерусалиму. Это составляло миль сорок и поэтому для соединения с главными силами Тита ему было отведено два дня. Срок был более чем достаточным, но Гай, не выносивший суеты и спешки, не мешкая, отдал приказание трубить общий сбор для подготовки к снятию лагеря и похода.

Приказ есть приказ! Если бы солдат имел право думать, о том зачем, почему, куда и на сколько, ни одна война в мире не была бы выиграна. Солдат не смеет загадывать далеко. За него думают командиры, а солдатская жизнь проста и незамысловата. Сказали: иди - иди! Военная дисциплина, вдолбанная в головы солдат и офицеров шагистикой, вечными тренировками, копанием ненужных траншей, возведением ненужных стен, отданием ненужной чести и прочим, прочим, прочим, есть основа победы. Губят сражения не солдаты, а глупые стратеги, большие шишки, императоры и цари, двигающие фалангами, когортами и легионами, в угоду своим политическим амбициям, своим бабам-фавориткам, своему азарту и нетерпимости.

Война - дело нудное и тяжелое. Сражения - это сотая доля солдатской жизни. А остальное - походы, движение, постои, добыча харча, воды, караулы. В этом искусстве все традиционно, ибо предки были не глупее современников.

Солдат в походе, как скотина, должен быть сыт, обут, одет. Он должен нести поклажу строго установленного, рассчитанного еще славным Марием, веса - сорок восемь килограмм. Ноги его, как конские копыта, не должны быть стерты и сбиты, а значит их надо обуть в крепкие еще дедовских времен, испытанные сандалии. Он должен есть ячмень, пшеницу, говядину и свинину, пить хорошее вино и чистую воду. Он должен, останавливаясь в чужой стране на ночь, возводить лагерь, рыть ров, ставить частокол и часовых. Это тоже придумано дедами, видевшими на утро много заколотых партизанами товарищей.

Солдат не должен жалеть мирных - отобрать все что пригодится для похода - свято. Лошади, быки, фураж, пища. Римский солдат - живое орудие уничтожения. Он не отвечает ни за что. За все отвечают командиры.

Глядя на свою армию, Гай поражался из каких разных людей она состоит. В сирийских легионах, помимо римского костяка, обильно разбавленного галлами и германцами, служили в основном анатолийские греки и сирийцы. Все они, при правильной постановке воспитания и муштры, были не хуже римлян, ибо как часто говорил старший центурион Марк Либералис: "Главное не национальность, главное система. Дайте мне индуса, скифа или нубийца - я сделаю солдата из любого. И даю гарантию, что он будет не просто солдатом - он будет римским солдатом, не хуже уроженца Палатина".

Система беспрекословного подчинения командирам, четкость выполнения команд на поле боя и в походе, постоянные упражнения с мечом и копьем, как одиночные, так и в составе строя, тренировочные марш-броски, система наград и продвижений, система жестоких наказаний, из которых самым популярным была казнь, а главное - ощущение товарищества, ощущение себя частью прославленного легиона, историю которого знал каждый, ощущение себя частью империи, несущей цивилизацию всем народам на земле - в целом делало из новобранцев любой национальности - то, что весь мир называл одним словом - римляне.

Сегодня, перед отправкой, легат приказал построить легион и вместе с Марком Либералисом произвел смотр его манипул. Несмотря на то, что два дня назад войско было в тяжелом бою, солдаты были свежи. Амуниция была правильно подогнана, бронзовые бляхи щитов горели огнем, доспехи и оружие блистали на солнце. Вглядываясь в лица своих солдат, Гай читал там только решимость. Еще там было нечто от мании величия, гордыни, веры в благополучный исход, там была легкая бесшабашность и презрение к смерти. Все то, что является составляющими высокого солдатского духа.

Это было хорошо, ибо победы делают души солдат похожими на крепость, а поражения эту крепость разрушают. Победа позволяет верить в свои силы, в возможность невозможного, в неминуемую удачу и везение. С такими солдатами как у него, он возьмет Иерусалим, чего бы ему это не стоило. А стоить это будет очень многих жизней.

Ему снова надо идти, снова надо вести этих людей в бой, не обсуждая полученного приказа, не спрашивая себя о том, хочет ли он, надо ли это ему, зачем, для кого это все. Просто надо, потому что он должен служить. Кому должен, почему должен, когда задолжал? Как запуталось все в последнее время. В голову лезут лишние мысли, появилось ощущение усталости и страха, стыда за содеянную жестокость, стыда за холодность и цинизм, за безверие. А со стыдом стало приходить неведомо ему ранее чувство - чувство раскаянья. Он хотел бы рассказать кому-нибудь о том, что им совершено, попросить прощения за это, молить о пощаде, плакать и говорить, говорить, говорить днями, ночами, только бы не молчать. Только бы не молчать, как камень, сдерживая себя в угоду кем-то придуманных правил. Камень.

Не зря ему дали эту кличку! Холодный каменный человек, не до конца умерший мертвец, исполняющий чьи-то команды, любые, даже безумные и подлые, без укоров и размышлений.

В голову вдруг пришла неожиданная мысль: "А если все бросить, сейчас, и уехать, убежать отсюда? Взять с собой эту девчонку, Ирину, ту что подарила мне ночью покой, пусть краткий, но покой, без стыда, без мыслей, без покаяний. Просто, я и она. Мужчина и женщина. Все просто, понятно, спокойно и вокруг никого кто приказывает, кто уверен, что ты подчинишься и кому плевать на тебя и твою душу. Но, нет, нельзя. А они?"

Он смотрел на ряды легионеров и понимал, что это не они, это он их раб, раб своих представлений о чести и долге, и ничего в своей судьбе ему изменить не дано. Он пойдет с ними до конца, он будет штурмовать неприступные стены Иерусалима, не нужные ни ему, ни им, каждому по отдельности, но так жизненно необходимые этой монолитной, единой массе людей - маленькому образчику великой Римской империи.

На следующее утро, когда солнце, только еще пыталось взобраться на небо Палестины с той стороны, где за жаркими пустынями лежала огромная и загадочная Азия, легион, позвякивая амуницией, огромной буро-черной массой тысяч навьюченных людей и животных, размеренным шагом спешно двинулся к Иерусалиму. Туда, куда ненасытные смерть и ненависть перенесли свой театр действий, видимо, не наевшись досыта человеческого мяса и страданий этой, брошенной богом на произвол судьбы, священной земли.

Мертвый Геброн провожал победителей звенящей ночной тишиной, прерывавшейся жутким воем, брошенных дворовых собак - одиноких и навсегда потерявших своих хозяев.

Легион уходил все дальше и дальше, оставляя за спиной город - могилу, с вознесшимся высоко над ним, огромным, покрытым воронами, распятием навеки проклятого Агриппы.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1.
ЗАМАНИХА

- Если судить по характеру трупных изменений и другим признакам, а также с учетом сухого песчаного грунта, он пролежал здесь месяцев шесть, не меньше. Чуть точнее могу сказать после вскрытия, но за полгода ручаюсь. Какой экземпляр, ну, прям, египетская мумия, Тутанхамон! Какая сохранность, мужики! - судмедэксперт первой категории Лева Калинский, ощупывая огромными ручищами в резиновых перчатках, волосяной покров коричнево-синеватой мумии, только что извлеченной из недр песчаного холма в лесу около Урусовских карьеров в пригородной зоне, ползал около распластанного на брезенте, совершенно голого тела, на коленках.

Умница и мудрец, он был, как всегда, слегка навеселе и что-то тихо бубнил себе под нос. Вдруг лицо его радостно изменилось и Калинский издевательски заорал операм: "Парни, жопа! Его пристрелили".

Он без посторонней помощи перевернул труп на бок и могучим пальцем показал склонившемуся народу, обнаруженную им в затылке мертвеца маленькую дырочку забитую песком. Края раны были ровными, а сохранившиеся волосы - заметно опалены. На вяленой коже головы в этом месте тоже был видны следы ожога. Маленькое стадо оперативников и следователей грустно замычало. Темнуха!

- Лев, глянь получше, может это татуировка такая или ссадина? Может он сам? - послышались робкие предположения.

- Ага, татуировка - точка от большого знака вопроса. Что я дыру от ссадины не отличу? Братья и сестры! В это тело стреляли с близкого расстояния, полметра, а то и меньше, из малокалиберного пистолета, скорей калибра 5,6 и оно, когда стреляли, было живо. Дополняю для оптимистов, этот объект жертвой суицида не является, - важно изрек Лева и начал диктовать казенными медицинскими терминами характер обнаруженного повреждения следователю - молоденькой симпатичной девушке из районной прокуратуры, Аннушке Кирсановой, а та лихорадочно, чтобы успеть за светилом патологоанатомии, что-то стала писать в своей необъятной тревожной папке.

- Ну что скажешь, Валера? - Павел Сазонов, следователь по особо важным делам прокуратуры области, прибывший на место в качестве дежурного следователя группы быстрого реагирования, закурил и глянул на своего приятеля Валерку Тетерина, вечно хмурого опера убойного отдела областного УВД. Сегодня тот был еще и зол оттого, что вчера, провожая на пенсию любимого начальника розыска, гения сыска и просто хорошего мужика Марата Зейдешнира, перебрал с горя и ныне был в состоянии жутчайшего похмелья. Валера, до последнего надеявшийся, что может быть в раскопанной ими только что могиле - труп любимой овчарки какого-нибудь нового русского, сухо сплюнул и тоже потянулся за сигаретой.

- Вот, сука! - то ли об убийце, то ли об убиенном, то ли о рабочем с карьера, обнаружившем проваленную могилку и резво стукнувшем в 02, то ли вообще обо всем прокашлял опер и недобро посмотрел в сторону трупа, - блин, работаешь, работаешь, а они... Ну что хотят, то и делают! Закопать, бля, как следует не могут, скоты. Ищи вот теперь, свищи. Ур-роды!

Тетерин еще раз подошел к трупу, о чем-то спросил Леву и как заведенный, стал бессмысленно ходить кругами по еще не заросшему травой лесу, глядя вниз, что-то поднимая, отбрасывая и пиная. От нечего делать, Пашка пошел в другую сторону и тоже стал осматривать землю. Уж, если приехал сюда, чтобы оказывать помощь районке, то надо показать хотя бы видимость работы. Он задумался, напряг свою черную точку сознания в голове и стал представлять себе, что тут могло произойти.

- Вот стою я, - размышлял он, - откуда я пришел сюда или скорее приехал? Место совершенно никчемное, укрытое среди деревьев. Что мне тут делать? Нечего. Так, логично. Значит я сюда и не приходил. Меня сюда уже мертвого привезли, а пристрелили в другом месте. Почему сюда? Почва - песок, сухо, копать легче. Меня сюда привезли на машине. Хотя досюда не доехать. Машину оставили там, где дорога заканчивается. Надо там поглядеть. Метров семьдесят тащили. На чем? На половике или ковре могли? Могли. На пленке полиэтиленовой с огурцов? Опа! А я тут где-то, пока ехали, пленки кусок здоровый видел. А где? Да, у съезда с большака, помойка самостийная там еще... Далековато отсюда, но ведь могли выбросить. Там можно кровь найти и следы отреза потом с целым сравнить. А что? Чем черт не шутит? Надо съездить туда, пусть пока молодежь труп пообнюхивает.

- Валера, кончай на хрен тут ползать, пошли к машине, съездим к большаку, - он поделился с, туго соображавшим, Тетериным своими соображениями. Тот как-то безнадежно, грустно вздохнул, - Ну, брат, вижу ты ни на что не годен. Сейчас под шумок в деревню, в лавочку, заедем.

- Тык, чо ж ты, блин, сразу-то? Паша... - опер благодарно посмотрел на прокурорского, хотел что-то сказать, но нужных слов не оказалось, мгновенно повеселел и почти бегом двинул к машине. Пашка подозвал следователя, осветил ей перспективу, и направился за Тетериным.

Когда милицейский батон с надписью "Дежурная часть УВД" довез их до деревни Урусово, когда Тетерин около сельмага, счастливо крикнул: "Открыто!", Пашка понял, что работоспособность самого опытного опера в области будет скоро восстановлена и, может быть, этот "глухарь" в песчаной могиле уже сегодня начнет понемногу кукарекать.

- Макс, где стакан? - обращаясь к молодому толстому сержанту - водиле, Валерка, держа одной рукой пузырь, другой лихорадочно шарил в бардачке, - ты, морда, где стакан я спрашиваю?

- Валерий Иваныч, товарищ подполковник, сами же вчера его грохнули со всей дури около фонтана на стрелке, когда за Марата Исаковича пили. Я Вам говорил, чтобы вы стакан вернули, а Вы...

- Врешь, изверг! Не мог я!

- А я говорю, мог. Вот ей бо!

- Тогда откручивай фонарь, на хрен. Я тебе что алкоголик из горла пить?

- Отвертки нет!

- Убью!

После этих слов, флегма-водила, кряхтя, достал из кармана бушлата отвертку и отвинтив два болта, протянул Валере фонарь освещения салона. Тот протер внутреннюю его часть бланком какого-то протокола и быстро налил туда грамм сто водки "Главспирттрест", особо почитаемой ментами.

- Ну, Паша, за тебя! - водка хлюпнула и огромный кадык на тощей Валеркиной шее могуче содрогнулся. Губы опера скривились, потом послышался звук: "Э-у-х-ф!" и тут же некая благость опустилась на его лицо, нежным светом мимолетного счастья, распрямив его скукоженные от похмельной боли складки, и сделав, начавшего седеть, Иваныча снова молодым и красивым.

- Паша, держи, - Тетерин протянул следователю плафон с водкой и тот, хоть пить ему не очень-то хотелось, поддержал компанию, вылив сорокаградусное содержимое себе в горло, держа фонарь тремя пальцами, как изящную пиалу с сакэ. Водка была не горячей и это радовало. Яп-пона мать!

Пашке стало легко и смешно. Он хлопнул сержанта по спине и крикнул: "А шОферу - то, шоферу, налейте! Ему ведь еще народ везти!" Валера уже наливал следующий плафон.

- На, змеище, пей мою кровь, пей!

- Да не буду я, - водила спрятал руки за спину, - Ну вас, Валерий Иванович, то - убью, то - водкой подчуете. Обидно..

- Я т-те дам, чугунная твоя башка, обидно. Бутылку видишь? Нам еще пахать. Выпью всю - свалюсь, выпью на двоих с прокуратурой - опозорюсь, а если на троих, по русски, - останусь и жив и на работе. Ну, Максик, не позорь ты нас ментов перед прокурорами. Что они подумают? Пей давай!

- Павел Андреич, вот всегда так, - сержант грустно взял плафон за краешек, словно ковшик, медленно заправил свой бездонный бак предложенной порцией и выдохнул в форточку, - Хорошо! Давайте товарищ подполковник бутылку, сохраню, а то ведь все равно через час опять запросите.

- Нет, Паша, ты посмотри, блин, ангел - хранитель какой, а! Учит и учит, учит и учит! Выгоню я его на хрен, пусть палкой на дороге машет вместо светофора! Водка, дурак, это как топливо для мозгов. Они у меня на спирту лучше работают.

- Судьба ласкает дураков и пьяных, - продолжил Сазонов за Валерку.

Тот сказал: "О!", многозначительно поднял палец кверху и дурашливо щелкнул пальцами: "Наливай!" Пройдя второй круг, бутылка опустела, и выглядела совершенно чужой и бессмысленной - ее тут же выкинули в кусты, чтоб не наводила тоску и на вызывала мыслей о бренности всего сущего на земле.

Машина подъехала к большаку. Павел и Валера вышли и направились к придорожным кустам, за которыми хорошо просматривалась стихийно выросшая небольшая лесная помойка с кучей каких-то банок, арматуры, пластиковых бутылей, досок, тряпок и бумаги. В самый верх кучи гордо была воткнута ржавая рама от велосипеда. Все пыльное, грязное, мокрое и местами даже не оттаявшее после зимы.

- Оба-на! - Тетерин первым увидел, скатанный в небрежный рулон и перегнутый пополам, кусок, серой от пыли и грязи, матовой полиэтиленовой пленки - двухслойки, незаменимого огуречного и помидорного покрытия. Шириной рулон был примерно полтора метра и лежал гнутым углом кверху. Оба посмотрели друг на друга и чутье, выработанное ими годами службы и тысячами схожих ситуаций, гарантированно указало на него, как на нечто, прямо причастное к убийству неизвестного.

- А, смотри-ка, концы - то как удачно придавлены досками. Туда может и вода не попадала. Вот там - то мы кровушку и найдем, - Паша слегка поворошил кучу палкой, - Ну что, Иваныч, будем копать кучу? Нет ли тут и одежонки? Чем черт не шутит? Чую я злодеи - люди безалаберные, чистюли и лентяи. Могли ведь, а? Тащи сюда эксперта и понятых, начнем, пожалуй...

- Паш, мне кажется, попрет это дело, но будет все не просто и не быстро. Возьми - ка, ты его к своему производству, а то загубят в районе. Им не до сложностей, сам знаешь. А дело точно будет интересным. А сейчас я тебе советую дополнительных криминалистов вызвать. Надо бы гильзу поискать, уверен - тут где-то она.

- Мне и самому интересно становится. Все уж больно просто получается. Заманиха какая-то. Словно тащит куда, а? Ведь опять, Валерыч, в дерьмо притащит как всегда, это точно. Хорошо начинается, да херово закончится. Попомни - мы еще за это заплатим.... Ладно. Давай свой мобильник, звонить буду.

Валера без слов протянул Сазонову свой телефон. Тот набрал номер облпрокуратуры и вызвал на подмогу специалистов с приборами. Через час ГАЗель "Криминалистическая лаборатория", грузно перекачиваясь уже заезжала в лес и из нее, прихрамывая, выходил старший прокурор-криминалист Витя Сенин, таща за собой большую видеокамеру. Увидев Сазонова и Тетерина, Витя широко заулыбался.

- Ну чего у вас тут, гуманоиды? Рожа у тебя, Валера, как мятый огурец со дна баллона.

- Ты еще его с утра не видел. Привет, без тебя не найти ничего. Тут неподалеку голенький трупец с дыркой в голове откопали, думаем здесь его где-то мочканули. Гильзу бы, Вить, поискать и бельишко его, да и вообще посмотреть все бы взором твоим острым и опытным.

- Давно мочканули, из чего?

- Да Лева сказал полгода уже как. А стреляли из мелкашки. Типа спортивного, или "Вальтера ППК". Кто знает? Дырка маленькая, пять и шесть.

- Чего-о? И ты думаешь я тебе в огромном лесу ржавую какашечную гильзу найду? А почему Лева уверен, что пистолет?

- Говорит, уверен, признаки там разные нашел, темнит чего-то как всегда, ученый, блин, недомоченый.

- Не скажи, раз Лева сказал - это факт. Ну чего, давай очертим круги поиска.

Тихий до этого, лес закишел ментами и в штатском, и в форме, словно блохами и мандавошками, десантировавшимися на жирный собачий хребет. Попить бы только кровушки с кого, да порезвиться! Машин понаехало! Приперлись чины из УВД, штабные, да начальники, чтобы быть причастными к раскрытию и вписать свой выезд на место убийства себе в заслуги на очередной аттестации и быть поощренными к празднику.

Как всегда - кто-то работал, а кто-то делал вид, топча незатоптанное и губя не загубленное. Если бы следователь Анютка была одна и ее бы затоптали. Но Паша свое дело знал туго. Он, Тетерин и Сенин грубо разогнали от места всех лишних. Сазонов, сделав зверское лицо, матом отругал ответственного полковника из УВД, и, ногой начертив огромный полукруг у въезда на поляну, строго-настрого запретил его пересекать невзирая на звания.

Потом они со своей компанией долго рисовали что-то на бумажке, спорили, ругались матом, потом мирились и, наконец, когда из недр ГАЗели был вытащен хитроумный металлоискатель с какими-то жуткими усиками, стрелками и лампочками, Витя начал свою работу. В это время два молодых опера и участковый растаскивали помойную кучу, сортируя мусор. Первым делом вытащили из-под мусора кусок огородной пленки. Когда его медленно развернули, на внутренней стороне сразу стали видны бурые разводы крови.

Оперативный и следственный народ уважительно глянул на Сазонова, а тот, велев отнести пленку чуть дальше, приказал разбирать кучу дальше в поисках одежды и почти сразу же обнаружили полуботинок с вложенным в него носком, а затем и другой. Полчаса трудов оперативников принесли также: джинсы синие, трусы, тонкий светлый свитер и черную кожаную куртку. Все хоть и грязное, мокрое, но в хорошем состоянии - выбрасывать такое на помойку было бы незачем. Вдобавок на куртке и свитере были обнаружены бурые потеки, размытые от воды и снега, но все же достаточные для того, чтобы догадаться, что это может быть кровью.

В кармане джинсов найдены были ключи и зажигалка, а в куртке - мокрое портмоне с заплесневелыми деньгами в сумме одна тысяча двести сорок рублей, водительскими правами на имя Пучека Юрия Алексеевича и с документами на принадлежащую имяреку автомашину ВАЗ 21093. Халява!!! Вот оно какое ментовское счастье!

Ну как в кино! Полдела в раскрытии такого застарелого убийства было сделано - установлена личность жертвы. Тетерин немедленно позвонил в УВД, чтобы пробить терпилу по картотеке - скоро должны были дать ответ. Теперь зная кто это, опера начнут разматывать запутанный клубок связей, событий, фактов вокруг убитого, тянуть жилы друзьям, родне, соседям, сослуживцам, переспрашивая их по двадцать раз, сопоставляя мелочи, детали, вытаскивая нужное и ненужное. Кому-то может и накатят в репу, оживляя память. Напрягут агентуру, найдут свидетелей, транспорт и оружие. Раскроют. Теперь - дело времени, добросовестности и удачи.

Валерий подошел к следователю и пихнув того в бок сказал: "Ну, Пашка, опером бы тебе...!" Это был высший комплимент, но Сазонов, пожав плечами, направился к Виктору, тихо бродившему в окрестностях со своим миноискателем. Павел хотел найти и гильзу - это многое могло сказать и доказательственном плане было бы изумительно. От самой пули в башке - мало толку. Череп штука твердая и пуля скорее всего так помялась, что кроме веса и состава, из нее не вытащить никакой информации - ни тебе нарезов, ни других характерных признаков. Гильза лучше.

Сазонов вышел на дорогу. Закурив, он присел на какой-то пенек и задумался, спрашивая свою черную точку сознания, что здесь случилось, как убивали гражданина Пучека и где это могло произойти.

Могло быть что угодно. Версий можно строить бесчисленное множество, но только одна будет верной. В этом океане можно утонуть или вечно тыкать наугад и все будет без толку. Но все, что сегодня уже добыто - может сузить круг этих предположений до приемлемого минимума, в котором таки можно разобраться. Этого Пучека могли привезти сюда обманом, хотя вряд ли, могли связанного, могли и мертвое тело притаранить. Но в тело плохо верилось - машину загадит кровищей, да и это скорее свойственно ситуационным убийствам - дырок, тем более от мелкашки, должно быть больше. Из калибра пять и шесть непросто убить человека. Надо постараться. А здесь постарались - расчетливо убили выстрелом в затылок, скорее связанного, беспомощного - расстрел да и только.

Значит привезли связанного в это знакомое место и кокнули. Мотив - сто процентов - месть. Узнать бы за что? Убивали не киллеры - просто то ли начитались, то ли насмотрелись детективов. Но и не бандиты-быки, те закопали бы прямо в одежде. Да и вроде особо некого сейчас мочить в их мире - все давно поделено, и кто был ничем - давно уже стал кем надо.

Одни ошибки, да противоречия - труп грамотно раздели, при хорошей земельке сгнил бы он до неузнаваемости к этому времени, а почву не проверили, в песке все разлагается плохо. Пленку и одежду не спрятали как надо, даже документы не вытащили. Были уверены, что не найдут, дожди да снег сделают что надо. А ведь и не нашли бы, если б нечаянно я не приехал, да идеи свои бредовые не проверил. Вот ведь случай, а? Что-то знакомое во всем этом, а что? Самонадеянность, похуизм, вседозволенность, знание ментовских возможностей, психологии и основ криминалистики, основанные на стандартности оперативного мышления. Все признаки мании величия.

Кто это? Чей портрет? Получается - мент, может даже опер. Вот, сука, опять на те же грабли! Да что же это за жизнь такая - своим ласты заворачивать, да в трюм паковать! Карма что ли моя такая? Что же из любого банального, по началу, убийства или разбоя у меня получаются должностные преступления или еще какая подобная гадость. Скоро начнется: "Пойми, пятно мундира, войди в положение, мы же одно дело делаем и т.д. и т.п.". А Валерка-то радостный - крутится, шерстит, буянит, землю роет - дело поперло. Не догадывается, поди, чего выкопает. Так всегда - роешь, роешь людские помои, как свинья навоз, а там - бомба. Ну, ладно мне, я привык, а ему-то каково будет. Вдруг, это дружбан его или подчиненный. Ох, мама, роди меня обратно!

- Паша, Паша!! Нашел! - голос Витьки Сенина срывался до визга от радости. Сазонов побежал на него и за мелким подлеском, совершенно невидимом с дороги, увидел маленькую травяную полянку, по которой зеленя джинсы, ползал старший прокурор-криминалист. Рядом валялась оранжевая кривулина миноискателя и раскрытая "тревожная" сумка. Витя поднял на Павла совершенно счастливые глаза и выдохнул, то что выдыхают в таких случаях все прокуроры-криминалисты: "С тебя бутылка!" В одной руке, аккуратно, двумя пальчиками за торцы, он держал крощечную серую гильзочку, с обильными бурыми вкраплениями ржавчины, а в другой здоровенную, сантиметров двадцать в диаметре, лупу.

- Пашенька, я нашел, нашел! Ты посмотри, какая прелесть, Паша! Вот тут, смотри, лежала. Пенечек гнилой, а в ем дуплишко маленькое. Тут, Паша, тут... Пашенька, жопка-то, жопка у гильзы цела! Ты понял, а?!

- Витя, ты гений, ты Шерлок, ты Пронин, ты Мастер! Тут даже не стог сена. В огромном лесу нашел крошку железную. Бог! Вечером пьем только за тебя! Эй, Анюта!!! Давай сюда с понятыми быстро!

Глава 2.
НАПРАВЛЕНИЕ ГЛАВНОГО УДАРА

Гай знал, что молодого главнокомандующего третьей иудейской армией Тита Флавия, несмотря на его кажущееся спокойствие и, в общем-то, неплохой характер, постоянно жрет изнутри одна мечта - стать императором. Ради осуществления этой мечты, он, в высшей степени амбициозный, старший сын Веспасиана, готов был на все.

Когда окончилась гражданская война и на трон взошел его пожилой отец, Титу знавшему, что вскоре он займет римский трон, позарез нужна была слава. Славу на Иудейской войне можно было добыть только одним способом - сровнять с лица земли главную святыню этого народа - Иерусалим. И сделать это нужно было как можно быстрее, чтобы показать народу Рима силу новой императорской династии Флавиев, успокоить столичную чернь и заставить замолчать недобитых противников и конкурентов.

Сейчас Тит готовил штурм города. Это была уже третья попытка. Две оказались неудачными. Сначала Цестий-Галл, потом отец, а вот теперь он. В его руках было сосредоточено около ста тысяч солдат. Было всего пять полных легионов, но зато громить Иерусалим выразили готовность огромные массы сирийцев, анатолийцев, бандитов-арабов и даже извечных врагов Рима - парфян. Всем хотелось ограбить древнейшую сокровищницу мира, сжечь величайший город Азии, всем хотелось вырезать коварных и непонятных иудеев, развеяв этот народ по миру. В особенности, этого жаждали его восточные собратья, ненависть которых к восставшим была безгранична.

Из окна зала, где проходил военный совет были видны серые стены нового города и высокая Антониева башня. Дом в северном предместье Иерусалима, где разместился Тит принадлежал когда-то богатому, знатному человеку. Он был окружен тенистыми садами, имел множество пристроек и колодцев. Хозяев изгнали или убили зелоты Иоанна Гишанского. Дом поначалу имел вид невзрачный, загаженный и холодный, но усилиями сотни рабов его привели в порядок и здесь снова поселилась жизнь. Именно отсюда, с возвышенности, открывалась красивая панорама северной части Иерусалима, и громада Храма, главной святыни Израиля, была хорошо видна. Здесь, на этой вилле, находился штаб и ставка главнокомандующего третьей иудейской армией Рима.

- Гай, твой десятый Фретензис будет атаковать северную стену. Ты должен прорваться и взять башню Антония. С тобой пойдет войско Хамара. Выступать начнете на рассвете. Учти, это главное направление. От угла башни до стены Храма - шестьдесят метров. Если мы возьмем башню мы будем контролировать всю прилегающую стену, потом сломаем ворота и сможем ворваться туда. Это будет началом их конца. Храм - это главное. Его они защищают. Он питает их силы и стойкость. Не будет у них Храма - остальной город возьмем просто и легко.

Командир десятитысячного сирийского корпуса молодой принц Хамар, встал и прижав руку к груди слегка поклонился Рецию. Тот ответил таким же поклоном.

- Буду рад воевать с таким прославленным воином как ты, Гай. Вся Азия знает о твоем легионе и его командире.

- Благодарю, принц. Я тоже рад, что сын моего друга, царя Антиоха, будет рядом.

Когда необходимый обмен любезностями состоялся, Гай стал расспрашивать Тита о подготовке осадных башен, катапульт и стенобитных машин. В составе армии насчитывалось: пять осадных башен, четыре крупных "онагра" и двенадцать мелких катапульт, а также три тарана. Флавий обещал отдать десятому для штурма таран, восемь машин и две башни. Но, для такого города этого было мало.

Командующий это знал. Из Кесарии уже вышли обозы с новыми машинами, однако прибыть они могли через неделю, не раньше. Войска уже вибрировали от желания схватки, все дрожало в предвкушении боя, а самое главное, Тит не желал больше ждать, и штурм, назначенный им на завтрашний день должен был состояться при любых условиях. А, значит, понял Реций - надо было управляться тем, что есть. Это было не впервой, и легат, отсалютовав сыну императора, вышел из зала и направился в свой легион.

Кишащая масса разношерстного люда, разбросившая свои лагеря по окружности Иерусалима, гудела словно пчелиный рой, собравшийся в кучу, чтобы напасть на медведя-похитителя. Эта куча народов, враждовавших между собой, ненадолго объединилась под властью, в сущности, ненавидимых ими римлян, только для одной задачи - разорения еще более ненавистного своего соседа - народа, поднявшегося на бесперспективную войну против центральной власти Рима, за свою веру, за свои идеалы, за незыблемость своего уклада и своих семейных ценностей.

Когда-то Рим, отвлекшись от Палестины, показал ей свою слабость. Иудеи мгновенно воспользовались этим и изгнали прокуратора из Иерусалима. Как и все народы, почувствовав свою безнаказанность, иудеи стали творить зло: убивали и римлян, и греков, и сирийцев, и всех кто просил об умирении, и просто всех казавшихся им подозрительными и слабыми. Когда доступные и беззащитные враги уже убиты, убивать стали доступных и беззащитных друзей- идеалистов, философов, идеологов, проводников, расчищая место самым гнусным своим представителям-фанатикам, приспособившихся к жестоким законам революции.

Наверх поднялись самые непримиримые, экзальтированные, перевозбужденные люди, прославившиеся своей жестокостью, грабежами и бесчинствами - зелоты, то есть, по простому, убийцы. Бандиты, сумевшие когда-то занять великий город и оскверняющие Храм, верующих, отбирающие последнее у своих же людей. Мирные, ничего не понимающие в войне, правоверные евреи продолжали по заведенной веками привычке стекаться в город для плановых храмовых жертвоприношений. Зелоты не выпускали из Иерусалима никого, а чтобы население города не росло устраивали горожанам и паломникам периодические резни.

Вожаки восстания ненавидели друг друга. Каждый хотел безоговорочной власти, но никому не суждено было победить. Обстоятельства поделили их: Иоанн Гишанский властвовал над городом, Симеон над Храмом. Оба были одного поля ягоды и их банды резали свой народ сначала из-за каких-то дурацких разногласий, а теперь когда Рим осадил Иерусалим и прекратил поступление продовольствия, резали просто так, иногда только за один здоровый цвет лица и подозрения в укрывательстве еды или в предательстве.

Город начал голодать. Хотя хлеба в городе когда-то было собрано достаточно не на один год, вожаки еще зимой сожгли большую часть продовольствия в одной из своих междоусобных схваток. Угроза голодной смерти в осаде замаячила перед его защитниками так же явственно, как стояли перед глазами зелотов высокие римские орлы над лагерями врагов и огромные вереницы крестов с распятыми пленными иудеями.

Тит, не желал прослыть в памяти римлян человеком, взявшим великий город голодом. Это было не в понятиях римской чести. Поэтому штурм города, так долго откладывавшийся из-за неподготовленности войск, должен был неминуемо состояться. Город будет взят на щит по понятиям завещанным славными предками и разрушен, чтобы память людская на века отбила охоту сопротивляться у покоренных народов. А с этим народом Титу все уже было ясно. Этот народ он превратит в рабов, он завалит рынки и арены Рима и провинций иудеями, он растащит их по всему миру, а страну возьмет под прямое имперское правление и не будет более у иудеев своего государства во веки веков, ибо они не уважают власть - ни свою, ни навязанную им извне.

По приказу Тита Флавия каждый день перед стенами города распиналось по пятьсот иудеев. Пленные, мирные, молодые, старые - без разницы. Всех на кресты! Он приказал вырубить сады на расстоянии четырех миль и возвел контрвалационную стену, чтобы ни одна живая душа, ни один грамм продовольствия не проникли в Иерусалим. На месте пышных рощ и фруктовых садов вставали леса из крестов с повешенными иудеями, громко вопившими от неописуемых страданий, наводившими на защитников ледяной ужас и отнимавшими у них веру в божественные пророчества и собственные силы.

Люди в городе, в отчаянии, распускали слухи о скорой гибели Рима. Обрывки сведений о прошедшей гражданской войне в Италии и Испании, превращались в сказки, обрастали немыслимыми фантазиями и пророчествами. Во всем искали предзнаменований, вместо книжников-фарисеев, давно уже вырезанных зелотами, по улицам и в Храме бродили брызжущие слюной бесноватые пророки, и глядя на небо или на внутренности жертвенных животных, предрекали отчаявшимся людям, начало римского падения и освобождения Иудеи.

Пророчества скатывались медом по сердцам верующих, умащали их на какое-то время, но действительность за стенами была беспощадна - Рим стоял под городом незыблемо, словно железный зубастый каток и ждал, когда его амбициозный, хитрый военачальник взмахнет своим консульским жезлом, насылая на город орды безжалостных красно-бурых солдат с их страшными машинами и все созданное здесь за длинные века рухнет и погребет под собою последних защитников священного Иерусалима.

Тит не хотел больше ждать. Сейчас настал самый благоприятный момент. Дальнейшее ожидание может умерить воинский дух его солдат и даст ненужную пищу для дальнейших еврейских пророчеств. Пора! Пора таки махнуть своим жезлом, провожая на смерть своих лучших солдат. Страшная своей неприступностью крепость Иерусалима уже завтра погребет под собой массу народу.

Многие погибнут, многие, но какое ему, будущему императору, до этого дело. Смотреть надо шире и дальше. Погибнет славный десятый Фретензис, погибнет пятый Македонский, Апполинарист. Плевать! Легионы он наберет новые - подданных достаточно. Главное - он добудет славу себе и тогда он станет великим Цезарем, а когда умрет, его будут помнить тысячу лет, как человека взявшего приступом то, что взять приступом невозможно.

Гай Реций, командир, приговоренного Титом, десятого Фретензис, сидя на своем боевом коне, в пятистах шагах от стены, думал сейчас то же самое. Он знал, что легион попадет в самое пекло. Его будут бить все - и Иоанновские бандиты и Симеон со своими убийцами.Все объединятся против общего врага. Даже женщины и дети придут на стены. Он был первым, а первому всегда тяжелее всех. Это от одной простой вещи - незнания. Легат сейчас ничего не знал, кроме этих зловещих стен. Кто на них, что за ними?

Они смотрели на него своими узкими глазками - бойниц и надували от смеха толстые щеки валунов в их нижней кладке. Среди зубцов прохаживались часовые, перекликаясь между собой. Их длинные копья качались в вечерней дымке где-то далеко вверху, и казалось немыслимым забраться туда по хлипким штурмовым лестницам. Все было мрачным и недоступным. Таких крепостей римляне еще никогда не брали. Когда-то, триста лет, назад был Карфаген, но там был великий Сципион Африканский, а здесь - выскочка Тит. Да, неравное сравнение.

Ему было известно, что город имеет, по сути, три рубежа обороны. Это внешняя стена, северную часть которой он начнет завтра штурмовать, старый город и, собственно, главный Храм. Все они были высшей степени сложности, а сам Храм - это громадное сооружение, это маленький город, это комплекс каменных религиозных зданий, спаянных в единое целое с жертвенником, в форме усеченной пирамиды, посередине, был наиболее укреплен. Взять его с тем, что имели сейчас римляне, было совершенно нельзя.

Он отдавал должное знаниям и опыту Тита, и понимал, что занятие башни Антония, будет ключом к осаде. Только так можно было подступиться к самому сердцу Иерусалима. Только вот как это сделать и уберечь, веривших в него, людей?

Гай и сам не раз отсиживался за стенами и отбивался от штурмующих. Чего он тогда боялся больше всего? Стрелы, камни атакующих вырывали целые ряды защитников, узкие проходы на стенах заваливались трупами и перегруппировка сил была затруднена. Тараны внизу били по воротам, а на стены перли обезумевшие от угара варвары. Чтобы защититься от всего этого нужна жесткая дисциплина. Надо держать в голове все сразу, перебегая с одного места на другое, переводя манипулы снизу вверх, сверху вниз и в оба края сразу. Это создает эффект преобладания, неуязвимости защитников. Кажется, что их все больше и больше и желание у атакующих постепенно пропадает.

Где слабые места варваров? Вряд ли у бандитов такая дисциплина и организация. Они будут сосредотачиваться в одних местах массами, там их можно накрыть ударом стрел и камней, "онагры" пусть бросают огненные шары для пожаров и паники, надо пробить брешь в рядах защитников, завалить мертвыми проходы а быстро им поднять новую партию солдат на такие высокие стены не удастся.

После удара подниматься будем на лестницах. Это быстрее, да и отойти легче. Башни пусть стоят в отдалении, чтобы было непонятно, куда они поедут и главное - таран, таран должен долбить ворота изо всех сил. Грохоту больше, грохоту. Как только первые поднимутся на стены - катить башни с сирийцами Хамара. Ну а там, пусть будет, что будет.

Реций похлопал коня по большой умной голове и медленно отъехал от стены. Завтра, все начнется завтра. Должник, он должен был исполнить свой последний долг. Когда он въезжал в лагерь, уже стемнело и легион отдыхая готовился ко сну. Часовой, отсалютовав сжатой в кулак вытянутой рукой, приветливо улыбнулся своему командиру. Легат направился в свой шатер и, собрав центурионов и командиров сирийцев, провел с ними последнюю вечерю перед завтрашним боем.

Глава 3.
ЛУННАЯ СОНАТА

Темная июньская ночь - удушливая и масляно жирная влажностью сбившихся простыней, потными ладонями и, накатившей, как всегда неожиданно, жаркой бессонницей, заглядывала в окно Пашкиной холостяцкой квартиры огромным бельмом матово-желтой Луны, просовывая сквозь шторы свою серебряную дьявольскую шпагу к подушке. Когда лунное жало дошло до лица, Сазонов встал и прошел на кухню попить водички и покурить.

На часах было, как обычно, - два тридцать ночи. В это время он почти постоянно стал просыпаться. Словно разбуженный криком: "Вставай, опасность!" Просыпаясь среди ночи, Павел всегда испытывал какой-то безотчетный страх, будь-то кто-то невидимый стоит за дверью квартиры, трогает ручку, замки и курит.

Он часто открывал неожиданно дверь, но никого за ней не было. Однако ощущение, что кто-то там есть не оставляло его. Иногда он и вправду находил окурки и под своей дверью, и на нижней площадке. Это были одни и те же окурки сигарет "Парламент" до четырех штук, лежащие рядом, сплющенные носком обуви. Таких сигарет ни он, ни его знакомые никогда не курили. Он бы голову отдал на отсечение, что вечерами их там не было. Кто мог торчать под дверями ночами и зачем - Паша не мог предположить.

А сегодня еще и Луна. Громадная, неестественная и жуткая, слегка овальная, с разводами своих кратеров и материков, такая близкая, что казалось, еще чуть-чуть и она упадет на Землю. Прямо сюда, во двор большого и непутевого длинного дома-новостройки, на заросший ивами заболоченный пустырь, на притулившиеся в углах площадок одинокие старые машины, на бредущую куда-то, на ночь глядя, большую, светло-серую понурую собаку, на провода, на мусорные баки, на выбитый асфальт, чтобы погрести все это под слоем космической пыли, исполнив здесь и сейчас свою последнюю лунную сонату под названием Апокалипсис.

Он сидел на табурете и, положив голову на руки, смотрел в окно. Ему было грустно. Уже неделю, как Туська была на сессии в Москве. Павел никогда не мог подумать, что когда-нибудь он будет тосковать по женщине. Тоска была внутри, в районе солнечного сплетения, дрожала там легонько и звала за руль верной "Волги", чтобы погнать ее за триста километров в ночь, только чтобы увидеть эти доверчивые глаза, обнять ее, протянувшую к нему тонкие руки, дотронуться до знакомого изгиба бедер и поцеловать нежное, маленькое ушко.

Это чувство тоски ему было знакомо. Только это было так давно, что казалось было не с ним. Тогда он был умопомрачительно молод.

Ольга, его первая любовь со школы, уехала на раскопки в археологическую экспедицию. И вроде бы уехала ненадолго, на месяц, а что-то в душе начало торкаться, болеть, шевелиться и даже хлюпать. Они были вместе почти два года, практически не расставаясь, а вот уехала она и задрожала душонка к ней привыкшая, мягкая еще, почти детская и чистая-чистая. Душа наивная, цельная без грубого оперативного вмешательства армии, ментовки, прокуратуры, без шрамов цинизма к женщинам, без рубцов грубости, подлости, холодности и ханжества, без всего, что исковеркало что-то хорошее и главное напрочь, до неузнаваемости.

Он тогда любил. Любил по настоящему, сильно. Она всегда была лучше его - красивая, высокая, смелая, умная. Самое главное - сильная. И еще светлая. Пашка чувствовал с ней себя более младшим, и это ему нравилось. Может это был своеобразный Эдипов комплекс сироты, только по - мужски. Нравилось, все нравилось, но было так неестественно, нестандартно. И кто-то, висящий за правым плечом, нашептывал: бунтуй, вывертывайся, так не положено, ты - мужик, имеешь право!

Это теперь он понял, кто там сидел за плечом. Эта сука, зверь, грязная черная сущность, дьявол, - он завидовал ему, он хотел разрушить счастье, чтобы нажраться человеческим негативом до отвала, а потом жрать его постоянно, напоминая ему об утерянном и вселяя страшное чувство вины, протащившееся за ним по всей его жизни. Он никогда не мог понять охватившего его тогда безумия и жажды разрушения. Почему? За что? Ни почему и не за что. Дьявольщина!

Господи, ну где ты-то был! Ну были бы они тогда, хоть чуточку, поумней оба. Но, нет. Ума и терпения им не было дано. Да, Ольга... Где-то ты сейчас, любимая некогда женщина, где-то твои губы, улыбка, огромные голубые глаза, твои ноги и попа (ах, какие, у нее были ноги и попа!), твоя маленькая нежная грудь. Ведь такое свое это все было, такое подогнанное под размер, под руки мужские, под выпуклости и впуклости тела. Кому это все досталось?

Да какая теперь разница - не тебе. Не уберег, так молчи, знай теперь, смотри на нее из засады, из окна машины, прячась у нее во дворе за кустом, гляди на ее окна, и тихо молчи. Молчи, ибо ничто и никогда не возвращается таким как оно было когда-то, и твоя ностальгия по былому ничего не значит - если ты ее еще не забыл, далеко не факт, что не забыли тебя. Твоя память - это пища для твоего дьявола. Люди - существа сугубо индивидуальные, проживают разные жизни и у каждого он свой.

Туська, конечно же, другая. Совсем другая. От той Ольги в ней было только - молодость, чистота и свет. Она была воплощением милосердия. Тихая, добрая, честная, жертвенная.

Пашка был хорошо знаком с ее отцом, генералом Розановым, мужиком властным, но порядочным и справедливым. Тот не считал "за падло" самому придти к Сазонову в кабинет, чтобы похлопотать за того или иного своего подчиненного, перебдевшего в поисках истины и нарушившего фейс какому-нибудь уголовному уроду. Таких Пашка и сам жалел. Но генерал никогда не просил его о ворах, грабителях, насильниках и взяточниках из ментовской среды. Эти преступления невозможно было вместить в рамки его понятий об офицерской чести, даже условно.

Мужик Розанов был умный, красивый и статный. Когда Павел видел его, ему хотелось немедленно отдать честь, рука искала несуществующую фуражку, а на ум приходило нечто сурово- франтоватое и легкомысленное - "кавалергард". Его жена, Маргарита, тоже была баба ..., эх! Хороша, даже в свои пятьдесят. А глаза у нее были лучистые. Такие же глаза и у Туськи - их младшенькой дочки. Таких людей было очень мало и Пашка, в свои редкие с ними встречи, замечал, что люди с лучистыми глазами - светятся. Светятся, каким-то неземным светом и неважно сколько им лет, они всегда гармоничны, красивы, умны, справедливы, скромны, добры и терпеливы.

С такими людьми хочется быть рядом, говорить, слушать их, пить с ними, есть, помогать. От таких людей не хочется уходить. Они вселяют спокойствие и мир. Эти светлые люди казались ему ангелами, присланными на землю богом, может быть для эталона, чтобы другие знали, какими они должны стать, чтобы жить в его сказке о всеобщей любви, чтобы хотели походить на них, умягчались душой, чтобы воспитывали детей такими как они. Ему казалось, что это люди далекого будущего, миссионеры, добровольцы из машин времени, люди со стертой памятью, но не стертой огромной совестью.

Генералу повезло с женой и трое их взрослых детей было тому подтверждением. Паша как-то случайно увидел Розанова на улице с женой. Они шли легко, держались за руки и, глядя в глаза друг другу, смеялись. Розанов был в белых штанах, а Маргарита в легком желтоватом платье. Оба были естественны и красивы, и тогда Сазонов впервые остро пожалел о своем затянувшемся холостячестве.

Скоро ему снова придется встретиться с генералом и причина тому была очень серьезной.

Дело об обнаруженном в урусовском лесу трупе гражданина Пучека, Пашка забрал себе из районки. Как и любое дело, начинающееся хорошо, с перспективами и большим количеством информации, оно постепенно застопорилось. Бранспойт, из которого информация текла, кто-то там наверху заткнул. Это была не беда. Так бывало часто, почти всегда по сложным делам. Пробка, которая торчала сейчас в этом шланге, скоро вылетит и вылетит под давлением, так что информация попрет - только держись. Ее будет много даже в избытке. Иногда, что греха таить, приходится и рубить концы, потому что на рассортировку всего, что наворочено - не хватает ни следственных возможностей, ни процессуальных сроков.

Сейчас шла кропотливая, медленная работа розыска. Крутились колесики в голове Валерки Тетерина и его опричников их убойного отдела. Заканчивался процесс забрасывания удочек или сетей. Их ставили, медленно, осторожно, заботливо, выбирали насадку, маскировали, и забросив, готовили подсачеки и начинали ждать. Оперативная работа очень похожа на рыбалку.

Тетерин копал, кропотливо, систематично, по науке дедов и отцов, расширяя концентрические круги от жертвы. Сейчас у них было полное досье на этого Пучека. Парень вырисовывался постепенно и сведения о мутной личности его не давали оснований для иллюзий, что его убили просто так, за понюх табаку.

Пучеку этому было двадцать восемь лет, когда-то служил пожарным во второй ПЧ, потом его фактически уволили за мародерство на пожаре, но делу хода не дали. Сменил несколько работ, от слесаря на СТО до банщика - нигде не удержался. В последнее время работал в охранном предприятии "Град" , сторожил спорткомплекс "Атлант". Не женат и не был, детей нет. Попивал, был грех. Пьяный становился агрессивным, тянуло на баб. В прокуратуре Заречного района имелся материал в отношении его об изнасиловании гражданки Молоковской. Затем последовало заявление о примирении и отказе ее от претензий и материал тихо похерили по пять-два.

Паша разговаривал со следователем, тот - совершенно замотанный обилием нераскрытых убийств, не скрывал, что Пучек Молоковскую мог и запугать, либо откупился. Можно было бы потерпевшую и дожать, но по материалу выходило, что они были знакомы, и следователь не решился строить на таких хилых ножках домик уголовного дела и отказал в его возбуждении, забыв о нем сразу же после подшивки. Не до того.

И Валера и Павел знали, что раз человек склонен к изнасилованиям, то скорее всего он их продолжит. Оба понимали, что мотивом убийства Пучека могла быть месть за насилие в отношении женщины - либо ее мужем, либо братом, либо Пучека просто заказали посторонним людям. Эта версия казалась им наиболее вероятной. Найти жертву насильника, если женщина этого активно не хочет, было очень сложно - практически невозможно. У каждого свои понятия о чести.

Женщины не желающие информировать о насилии посторонних бездушных людей в погонах, наверное, были правы. Кроме дополнительной грязи, стыда, вечного страха и вины, жертвы не получали от этого ничего. Бывали случаи когда насильников заказывали. Раскрыть такое преступление было сложно, как любое заказное убийство.

Сейчас Паша думал, что надо бы поделиться с Тетериным своими подозрениями в отношении причастности к этому людей в милицейской форме. Он был почти уверен, что исполнителями убийства были бывшие или настоящие работники милиции.

Что ж, можно ведь попробовать построить логическую конструкцию преступления. Женщину изнасиловали, она знает кто, у нее есть знакомые менты - друзья, любовник, родня. Менты обещают помочь, едут в адрес, кажут ксиву, сажают парня в машину и везут в лес, там его грохают, раздевают, чтоб не опознали и закапывают в чаще. Барахлишко скрывают в старой вонючей куче мусора - сгниет со временем. Даже деньги не берут - в падлу. Может торопятся на службу? И все.

Они знают, как сложно идентифицировать разложившийся труп или скелет, знают, что никто и никогда не найдет маленькую гильзу в лесу, знают, что мягкую свинцовую пулю, пробившую череп мнет так, что она становится похожа на сыроежку, они знают, что никто и никогда не вывозит самостийные помойки из леса и не копается в них. Город далеко, а современные бомжи - птицы городские. Им до леса и не доехать. Они уверены, что связать место убийства и эту кучу мусора, лежащую от него за полтора километра, ни районные опера, ни районные дежурные следователи не смогут. Им бы поскорее закончить осмотр и разъехаться по более важным делам. Подумаешь очередной труп. Да и хрен с ним!

Они знают. Знают, потому что они опера, как пить дать, опера. Наглые, резкие, уверенные. Такие какими они и должны быть. Рядовых отметаем, штабная сволочь не в счет, бэхээсники и наркоши - не тот профиль, кишка тонка, - значит опера. Привыкшие к риску, к реальной уличной власти, не трусы, не боящиеся перейти черту. Профессионалы. "Гражданин Пучек? Оперуполномоченный Пипкин. Есть вопросы. Ручки позвольте. Щелк! Садись в машину, сука! На опознание поедем. Куда, куда? На кудыкину гору. Измерять линейкой член твой поганый. Заткнись козел, не перди ртом!!! Все приехали, топай ножонками-то, топай. Х-хе!!! Лежать, руки за голову!! Пли!"

Примерно так все и было. Но все равно надо все проверить. Уверенность штука хорошая, а вот самоуверенность - плохая. Зациклишься на одной понравившейся версии и кирдык. Сколько Паша видел следаков и оперов, с пеной у рта доказывавших свою правоту, оказывавшейся потом ложной версией. А ведь там были люди, уже посаженные, невиновные. Известно, что человек может верить даже в собственную, придуманную им неправду, а уж в красиво складывающуюся версию поверит легко, невзирая на красивые погоны и университетские значки.

Проработав следователем семнадцать лет, а до этого пробегавший три года в младших операх на железке, Павел твердо усвоил одно - преступлений много, всех не раскроешь, главное - не посадить невиновного, ибо тогда все становится окончательно бессмысленным. И зло не покарал и сам зла натворил. Удвоил зло, увеличил порции для прожорливого монстра, чтобы он разбух и начал разрастаться и почковаться, нарушив хлипкий баланс - клочковатое одеяло этого мира и без того, трещащее по швам.

Знание сотворенного тобою зла не даст покоя и ночью, ты будешь просыпаться в поту и убиенные тобою, будут стоять бледными тенями и впавшими глазами глядеть, глядеть, глядеть. И когда-нибудь, ты достанешь свой табельный пистолет или охотничье ружье, сунешь его себе в рот и спустишь курок, или сойдя с ума, обольешь себя бензином на даче и подожжешь, или сопьешься наглухо - в бомжа и в падаль.

Если Пучека грохнули менты, лучше фээсбэшников никто не поможет. Но этой братвы он боялся. Боялся их полного бездушия, механистичности, чуждого инопланетного мышления. Они не понимали слов "справедливость", "стыдно" и "по-человечески".

Он знал к кому он еще не обратится. Служба собственной безопасности УВД - дерьмо, созданное в угоду веяниям по борьбе с коррупцией, фактически занималась сокрытием должностных преступлений, предпочитая не вытаскивать наружу грязь из собственных коридоров. Тихо уволили и все. Хотя мужики там работали неплохие, но ... есть еще слово "надо", слово "показатели", слово "процент" и тому подобные бюрократические термины. Политика, бля!

Есть еще УБОП, но те в последнее время как-то скурвились, операции были какими-то продажными, грязными. Путаница с агентами - бывшими бандюками, а ныне скромными бизнесменами. Вась-вась какой-то. Продадут не за грош. Что-то там происходило сейчас нехорошее, душок был тухленький. Да и народ хороший оттуда потихоньку слинял.

Остается уголовный розыск, убойка - самое сильное, самое работоспособное, самое профессиональное, самое лучшее подразделение из всех вышеперечисленных служб. Ни с кем Пашке так хорошо не работалось как с убойщиками. Они были понятны, человечны, эмоциональны, оригинально мыслили, ничего не боялись и ни перед кем не трепетали. Они были фанатами. Ибо только фанаты могли здесь удержаться.

Ну, скажите, как и кому могут нравиться вечные трупы, копание в их карманах, опознания, наезды на стукачей и разную шваль, допросы, грязные кабинеты, неверие никому, мат, писанина рапортов и протоколов, химия с процентами раскрываемости, подлоги, вранье, запугивание, толкание фуфла, битье жулья рулоном газет по башке, пинки по специально сломанной ножке стула для допрашиваемых, курево до блевоты, кофе, чтоб не свалиться, стервы жены, требующие любви, и присутствия дома, хотя бы по выходным, постоянная балансировка на острие ножа, когда не понимаешь уже кто ты сам - детектив или преступник и нервы, нервы, нервы и водка, водка, водка..., и все это при нищенских зарплатах, вечном безденежье и с гордо поднятой головой.

Романтики ножа и топора...

Но как их заставить работать против своих же? Какими словами их можно убедить в твоей, а не их справедливости? Да и надо ли?

Накатившая внезапно мысль взъерошила совесть. Правда, а надо ли?

Надо ли искать и наказывать тех, кто совершил справедливое отмщение за поруганную женскую честь, за несвободу воли, за страх, за синяки и ссадины, за сдавленную тонкую шею, за раздвинутые силой красивые ноги, за тошноту от вонючего тухлого перегара этого трясущегося в экстазе бледного монстра, похожего на подвального червя - мерзкого, мокрого от пота, впившегося грязными ногтями в нежную кожу ягодиц, как двуяйцевый паук, пихающего внутрь свое мохнатое жало, проросшее у него посередине, плохо стоящее и вялое, извергающее ядовитую бледную жидкость на загорелые бедра. Бр-р-р! Убил бы с-суку и в жопу бы еще лом засунул! Так, надо ли, Паша?

Надо дело делать. А дело твое убийства расследовать. Другого не знаешь. Может еще все и не так? Хотя, когда выяснится, что именно так - будет уже поздно. Надо Валерке все-таки сказать. Пусть всех снимает - один работает. Меньше глаз, ушей и языков. Не будем торопиться. Может еще придется захеривать это дело.

А бешеная луна светила в ночном небе, как постылый прожектор на сторожевой вышке, освещая зону с приговоренными к земной жизни людьми. Жизни несладкой и неспокойной. В тюремных бараках многоэтажных домов горели редкие окна. Там тоже слушали эту лунную сонату тревожной бессонницы жаркого лета.

Глава 4.
БАШНЯ АНТОНИЯ

Громадный камень выпущенный из, содрогнувшей землю, сатанинской катапульты прозванной за свой рев и лягающийся ковш, схожий с ослиной ногой, "онагром", врезался прямо в зубцы, проломив их и вдавившись со страшной силой в толпу защитников города на стене. Грохот тарана, вой катапульт и онагров, яростные крики легионеров, плачь и стоны раненых, резкие команды центурионов и огонь, свистящий, всепожирающий, жадный, неукротимый, разрастающийся под палящим солнцем Палестины и наводящий ужас и панику на варваров - эта какофония звуков была хорошо знакома Гаю Рецию. Она предзнаменовала победу.

После первой неудачной попытки штурма легион отошел от стены с большими потерями. Командиры произвели перегруппировку, катапульты удвоили темп стрельбы, пристрелялись и начали крошить стеновые зубцы. К воротам уже подкатывался таран. Осадные башни римлян стояли совсем рядом со стеной, только-только, чтоб не попасть под выстрелы горожан.

Не медля, Гай снова послал легион на штурм. Солдаты взялись за лестницы и бегом рванули вперед. И вот сейчас им повезло - они ворвались на стены. Бой шел в нескольких местах, очаги сопротивления там медленно таяли. И легат посылал туда все новых и новых бойцов. Надо было расширить плацдармы, чтобы могли подойти башни. Они уже были в движении, за ними медленно трусили за своими круглыми щитами сирийцы и вот-вот, через несколько метров по их лестницам наверх поднимутся массы свежих солдат, чтобы крушить и резать всех, кто попадется у них на пути, двигаясь по стене к главной своей цели - к башне Антония.

Гай влетел на стену по лестнице башни одним из первых. Его верные телохранители двигались рядом, прокладывая путь легату среди оглохших от азарта и ярости солдат легиона, сбрасывавших трупы защитников вниз. Бой шел везде: и на стенах и внизу за стенами, куда потекли по каменным ступеням черные орды сирийцев и буро-кровавые легионеры.

Впереди в пятидесяти метрах стояла огромная прямоугольная крепость - форт, названная башней Антония, возведенная Иродом еще во времена Цезаря, монолитная и цельная, словно единый отточенный кем-то камень, со зловещими узкими бойницами и огромными окованными железом воротами, из которых сейчас на нападавших вырвалось не менее четырех тысяч зелотов, сделавших напрасную, по мнению опытного Реция, вылазку.

Они дрались с азартом, отчаянно. Они столько ждали этой схватки за время блокады, что сейчас, не удержавшись, вломились в, едва успевшую построиться, передовую часть легиона, чудом не опрокинув ее и не смяв своей неожиданностью и огромной силой удара свежих войск из крепости. Иудеи бились яростно, безжалостно, до конца и смерть принимали стоя, не желая показывать спину легионерам. Это были совсем другие воины, еще не встреченные легионерами на этой войне. Сверху с форта на головы легиона и сирийцев грудами сыпались стрелы. И солдаты были вынуждены прикрывать строй "черепахой", отвлекаясь на защиту и буксуя при нападении.

Около ворот завязалась такая каша, что Гай глядя на эту бойню сверху ужаснулся. Потери его легиона, родного десятого Фретензис, были кошмарными. Чтобы отвлечь силы противника, он велел усилить напор сверху, где стена смыкалась с башней и входила в нее неким подобием галереи, оканчивающейся широченными двустворчатыми дверями в осажденный форт. Там тоже шел жестокий бой, но здесь, в узких проходах, легионеры со своими короткими мечами были успешнее, жаля своих врагов колющими ударами в щели доспехов и шлемов. Враг отходил, пятясь и заваливая трупами галерею.

Гай приказал поднять на стену всех своих пращников и лучников, легковооруженных молодых солдат, обычно начинающих бой, но не участвующих в рукопашных. Сейчас они будут бить со стены вверх по башне и вниз по смешавшимся в кучу зелотам. А потом он заставит их вынуть свои мечи и бросит их в бой.

Слева вдали за поворотом стены раздался оглушительный треск. Это вылетели наконец, выбитые тараном Овчьи ворота и сразу же стало тише и звуки боя, чистые и чарующие, незамутненные мерным колокольным боем железного набалдашника по дубовым воротам, стали явственными и громкими. Звон железа и крики. Только звон и крики.

Он бросился вниз по ступеням каменной стеновой лестницы, через некоторое время уже вклинился в состав строя и тут же заколол своим мечом в мягкий живот какого-то иудея со зверским лицом. Командирский штандарт был поднят высоко личным знаменосцем легата и ветераны-триарии, увидев его радостно заорали и заработали своими мечами еще быстрее. Присутствие командира здесь в этом пекле схватки, в этом месте, где смерть косила всех без разбору, где погибали лучшие люди десятого, прибавило духа солдатам и они усилили напор.

Перед его лицом оказался высокий, тощий зелот, в остроконечном шлеме и кожаной кирасе. Его длинный меч, описывал круги, касаясь римских щитов, не давая подойти к воротам форта. Легат бросился вперед и получив чувствительный удар по щиту, навалился на тощего изо всей силы, прижимая его к стене и прокалывая ему бок своим верным гладием. Зелот, зажатый между щитом римлянина и стеной не мог воспользоваться своим мечом и пытаясь ударить Гая в лицо рукоятью, пропустил коварный выпад справа, пришедшийся ему прямо в желудок, под кирасу. Он охнул и стал оседать, Реций поднял щит и ударил нижним его концом упавшему иудею по голове, шлем-шишак свалился и покатился прямо в темное чрево башни, куда уже устремились первые солдаты легиона.

Гай оглянулся - площадь перед фортом была завалена трупами. К сожалению, красно-бурых тел солдат его легиона там было более чем достаточно. Иудеи не сдавались - они дрались насмерть, плохо, неумело, но насмерть и погибали все до единого. А это дорогого стоило. Такого фанатизма, такой мощи сопротивления Реций еще не видел на этой войне. Здесь был последний рубеж обороны и каждый защитник знал, что он обречен и пощады не будет.

Хорошие солдаты, да командиры у них дерьмо! И нет опыта - один задор. А этого мало. Не зря Либералис, сражавшийся сейчас неподалеку, гонял легионеров и в хвост и гриву каждый день до седьмого пота. Ох не зря! Бой для них отдых, по сравнению с его изнурительными тренировками, научивших их стойкости, маневрированию и технике рукопашной.

Отвлекшись, Гай пропустил удар меча слева, пришедшийся ему по шлему и срезавший короткий плюмаж начисто. В голове загудело, он резво присел и сделал в направлении удара выпад. Не глядя. Меч сразу же воткнулся в что-то мягкое и страшный вой ворвался ему в уши. Он успел различить белые ноги под короткой серой туникой и обагренный кровью низ живота варвара.

Гай резко выпрямился и увидел лицо юноши с курчавыми черными волосами искаженное гримасой ужасной боли. Мальчик уже не мог сопротивляться и выронил меч, он просто стоял и кричал. Видимо, легат попал ему мечом в нечто мужское. Ему расхотелось убивать его. Надо было пощадить пацана и взять его в плен, но толстое копье гиганта Мича уже врезалось иудею в изящную шею, подняло мальца над землей и сбросило на копья сотоварищей. Он почему-то был еще жив - смертельно раненый, проткнутый и спереди и сзади. В давке схватки у ворот ему просто некуда было упасть. Он шатался и смотрел на Гая удивленно, коричневые большие глаза под тонкими скошенными бровями все не закрывались и не закрывались, его мотало из стороны в сторону и, наконец, он сорвался с чьего-то наконечника и медленно осел под ноги наступающих легионеров.

Верх башни по видимому был уже взят со стен, там раздавалась исковерканная греческим латынь и радостные вскрикивания легионеров. Сверху, с галерей, в большой круглый зал форта сначала падали убитые, их щиты, какие-то бревна, оружие, а потом оттуда посыпались римские стрелы и ряды оборонявшихся, прижатые легионом к внутренним стенам крепости стали таять как на глазах. По стеновым лестницам спускались в тыл осажденным солдаты и строй римских щитов все быстрее и быстрее стал продвигаться вперед, прокашивая себе серпами своих мечей поле для бесконечной игры в войну.

Гай нашел взглядом Марка Либералиса, и показал ему знаками, что уходит, тот понимающе, зная оговоренную ранее задачу, кивнул и поднял вверх руку. Легат выбрался из заканчивавшего бой строя, и вышел на воздух. Преторианцы последовали за ним. Они бегом, прикрываясь щитами, перебежали треугольную площадь между стеной, Антониевой башней и Овчьими воротами. Площадь простреливалась со стороны ряда сплошных домов и небольших стен с водными арыками. То тут то там попадались группки перебегающих с места на место иудеев перетаскивавших стонущих раненых, повсюду стоял черный дым от загоревшихся от бомбардировки зданий, подожженных перевернутых телег и редких чахлых деревьев. И всюду трупы, трупы, трупы.

У острия площади, где большая улица выходила к воротам разгорелось сражение. Там у разбитых ворот, в дыму, сражались сирийцы Хамара и две спешенные манипулы его конных разведчиков, оттесняя противника за глинобитные ограды, к домам. Там тоже сегодня была одержана победа. Пусть небольшая, но не менее важная. Ворота с возвышавшейся на ними квадратной невысокой башней были взяты. Бой сейчас переместился шел на узкие улочки, где нападавшие, заняв несколько зданий, умело оборонялись от превосходящих сил противника, бросивших на них огромную массу вооруженного народа.

Подкрепление, обещанное Титом пока еще не подошло. Надо было удерживать проходы изо всех сил, не сдавая башню с воротами до подхода свежих сил, то есть хотя бы до вечера. А потом отвести силы своего легиона и сирийские части к башне Антония - главному завоеванию сегодняшнего дня и продержаться в этом форте до перегруппировки войск и поддержки главных сил Тита.

Сейчас рассредоточенные по периметру, они штурмовали город со всех сторон, отвлекая силы защитников, не давая им собраться в единый кулак и обеспечивая десятому легиону выполнение главной задачи сегодняшней кампании.

Со стороны лагеря римлян снова завыли катапульты. Пользуясь успехами войск Гая Реция, саперы успели перевезти их гораздо ближе и теперь камни и горящие шары осыпали город далеко за пределами стен. Все катапульты работали не переставая, и главной их целью был Храм, черная стена которого возвышалась рядом с захваченной башней Антония. Камни не могли причинить громаде Храма особого вреда, но их разрушительная сила была направлена на бомбардировку его внутренних помещений и площадей, где скопилось до ста тысяч паломников, стариков, женщин и детей, где падающие камни и огонь могли причинить наибольший вред скопищу гражданского люда, вызвав панику и отчаяние у защитников.

Кое-где со стороны Храма в небо начали подниматься клубы черного дыма от загоревшихся построек. Начинались пожары, страшные своей непредсказуемостью и силой в этом сухом жарком климате, где от огня и жары даже камни лопались и рассыпались. Густой дым, угаром застелившийся по улицам, стал медленно пожирать веру и надежду иудеев на счастливое спасение и помощь их всемогущего бога.

Положение сирийцев, засевших в домах по обеим сторонам улицы ведущей к Овчьим воротам было не менее тяжелым. Им недоставало той сплоченности и маневренности, что была присуща римлянам, но все же опыт общения с римлянами, частые общие походы в качестве сил вспомогательного назначения, делали их тактику похожей на римскую.

Их командир, сирийский принц Хамар, был молод, не более двадцати пяти, но когда-то прошел неплохую школу военного искусства в Риме, был неглуп, легок и везуч, а его генералы были опытны. Хамар освободил тяжелый римский таран, обшитый железными листами из-под обломков ворот, протащил далеко вперед и, развернув его боком, забаррикадировал узкую улицу, сделав невозможным продвижение атакующих зелотов. Таран он отвел за мостик через арык и несколько солдат постоянно обливали его водой, делая невозможными попытки иудеев его поджечь.

Баррикада была укреплена ставшими ненужными длинными штурмовыми лестницами и камнями из мостовой. Попытки обойти сирийцев сбоку были отражены большими силами лучников, коих в сирийских войсках было великое множество.

Так что Хамар держался. Но Гай видел, что на улице прямо впереди баррикады идет накопление вражеских войск. Возможно их успели оттянуть с других участков, а скорее всего, это были Симеоновы фанатики из, возвышавшегося неподалеку, Храма. Были слышны громкие крики толпы, что-то скандировавшей в едином порыве. От этих мерных звуков, на непонятном языке, словно лай взлетающих к небу, становилось не по себе.

Совсем скоро начнется тяжелый штурмовой удар - это было понятно, и небольшая передышка его уставших частей не могла продолжаться слишком долго. Сейчас переносили раненых за ворота, их было множество. В основном раны от стрел и колотые в живот, плохо защищенный традиционными сирийскими доспехами, были и ошпаренные кипятком пролитым иудеями со стен на таран. В жаре под солнцем глубокие раны моментально воспалились, от многих потянуло характерным зловонием и было ясно, что единственным лекарством для тяжелораненых будут милосердные кинжалы и мечи своих соплеменников.

Скандирование усилилось, стало грознее и громче. И вдруг зелоты побежали. Они надвинулись так быстро, что Гай даже не успел выкрикнуть необходимых команд. Было видно, что вражеских солдат более десятка тысяч. Хвост атакующей колонны, Реций, поднявшийся на баррикаду, видел далеко позади плотной толпы. Казалось, с мостовой всей улицы шевелясь, поднялись серые камни и огромной массой резко надвинулись на ряды сирийцев и римлян. Серая ощетинившаяся, мохнатая сороконожка с зубами из копий, мечей и стрел.

Легат едва успел спрыгнуть с баррикады и отойти во второй ряд, как первые ряды нападавших уже были уничтожены, будучи раздавленными своими же, так надавившими на баррикаду, что таран, многотонный таран поехал боком, визжа со страшной силой и опрокинулся набок. Сирийцы попятились, но позиций не сдали.

Они держали жала своих копий, уперев их в мостовую, с ужасом глядя, как на них гроздьями накалывались все новые и новые восставшие, а их живые сородичи снова, под давлением задних, по трупам своих друзей, пробирались вперед и наверх. Копья ломались, мечи были бесполезны и нападавшие, подмяв под себя первые ряды защитников, сумели продвинуться вперед. Завалив трупами подходы они протискивались сквозь щели - их убивали, на них наступали следующие - их тоже убивали, но они все шли и шли, как вал, как каток, как ничего не чувствующий единый организм, без боли, без страха. Они умирали с ликами, охваченными радостью.

Гай велел поднять лучников на крыши домов, чтобы сверху бить в середину этой живой змеи, чтобы давление задних ослабло и передние ряды фанатиков потеряли опору. Лучники в Сирии были хоть куда, их длинные, парфянского образца, луки били далеко и непрерывно жгли плохо защищенных, толпящихся людей, которые в этой страшной давке, погибали еще от духоты и давления задних офанатевших от жажды мести зелотов. Но все было тщетно. Вся эта толпа, неся огромные потери, неумолимо вонзалась все дальше и дальше в тело вспомогательных частей римлян.

Мясорубка. Жестокая кровавая каша, где смешалось все, где привычные понятия перевернулись с ног на голову, где мягкие человеческие тела оказывались сильнее железа, где головы павших становись ступеньками для сандалий задних, где воля, пославшего их на смерть вождя была непререкаемой, как воля самого бога.

Безжалостная мясорубка смерти, порождение вселенского зла, адская столовая дьявола, кровавым хищным, голодным ртом, дорвавшегося до дармовой пищи и жрущего, жрущего человечину, громадными кусками запихивая в свой гнилой рот этот вкусный пирог под названием город Иерусалим, что превращался сейчас из места радости и счастья, из священного, наиболее приближенного к небесам и любимого богом места, в место вселенской боли и горя, в место безвременной кончины целой страны, безжалостно стираемой сейчас с карты мира при попустительстве своего создателя или, может статься, даже по его прямому приказу.

Видя это фантастическое действо с участием тысяч обезумевших людей, которое вот - вот рассечет его силы надвое, Гай дал команду правому флангу начинать отход. Сдержать эту обезумевшую толпу фанатиков было совершенно невозможно. И дело было не в мастерстве, даже если бы сейчас этой человеческой змее, противостоял его вышколенный и тренированный легион в полном своем составе - и он бы не устоял. Нет и не может быть у людей столько сил, чтобы бить и бить это движущееся мясо, укладывая его грудами на мостовую. Не могут люди, так долго махать мечами и копьями, глядя в обезумевшие лица все новых и новых волн врагов. Римский солдатский дух не настолько силен, чтобы противостоять чьей-то неведомой злой воле, гнавшей этот человеческий скот на убой.

Страх вселяемый в его людей начал передаваться и ему. Он понял, что пора действовать своей тактикой, а не навязываемой ему извне. И он решил расширить поле битвы, уйдя на площадь, где можно было применить искусство маневра.

Овчьи ворота, скорее всего, придется сдать врагу.

Левый фланг перегруппировался сразу за арыком, правый медленно потек по извилинам между домами и каменным заборам ему в тыл, бросая раненых, амуницию и завоеванную добычу. Среди отступающих началась паника. Большого труда стоило уже раненому Хамару с его генералами не превратить отступление в бегство, они бросались с одного края на другой, орали и самолично били и закалывали собственных обезумевших солдат.

Слава богу, что легат сам был здесь в это трудное время. Его штандарт стоял прямо в середине строя и, видя его, в сердца отступающих проникало некоторое успокоение, они начинали осознавать происходящее и строиться, под злобные крики своих командиров, вокруг него в новые, более менее стройные ряды, создавая за сдерживавшими напор зомбированных зелотов, воинами бывшего левого фланга, новые временные подразделения.

Медленно, очень медленно, шаг за шагом, наваливая трупы врагов и своих, сирийская часть отходила к площади и разворачивалась там широким выгнутым фронтом, в центр которого продолжали давить фанатики. Позади них в двухстах метрах высилась громада башни Антония, уже занятой легионом.

Гай послал двух вестовых к Марку Либералису с требованием помощи, и, когда казалось, дуга его войска вот-вот разорвется и враг хлынет вперед, а сирийцы бросив все побегут, по мостовой раздался грохот подкованных сандалий римлян, строившихся за спинами центра в крепкие непробиваемые когорты. Сирийцы, увидев поддержку воспряли духом, остановились и начали понемногу сжимать клещи с обоих флангов, в которые попала эта обезумевшая змея.

Силы змеи уже были на исходе, неведомый воинственный дух и презрение к смерти начали постепенно испаряться, и хвост ее, казавшийся недосягаемым, понемногу выполз на площадь.

Если бы в войске иудеев был стратег - они бы спаслись и добились успеха, заняв брошенные римлянами Овчьи ворота, отступив вовремя. Преследовать их Гай не стал бы. Слишком велика была усталость и поколеблен дух его армии. Но враг дал ему шанс все исправить и поднять душевные силы воинов на высоту победы, ибо только победа могла спасти сейчас положение, чтобы завладеть упущенной инициативой, и уже не отдавать ее никогда и никому, чего бы это ни стоило.

Армией фанатиков правил кто-то совершенно неумный, скорее всего какой-нибудь брызгающий слюнями пророк, сумевший завести эту толпу своими бесноватыми криками и превративший ее в не соображающее стадо быков. Они продолжали переть с тупостью обреченных, но сзади уже некому было их подталкивать и римско-сирийское полукольцо, сжимаясь, выдавило задних из узкой улицы и оттеснило к стене.

А там, на северной внешней стене города, уже выстроились пращники и лучники легиона и осыпали восставших горой стрел и камней, валя их снопами под ноги объединенного войска, резавшего иудеев без пощады, словно стыдясь своего только что испытанного малодушия.

До конца! Всех! Чтобы не оставалось свидетелей их слабости, чтобы добить всех неукротимых и непокоренных мучеников веры, своею стойкостью и презрением к смерти сумевших вселить в них ужас. Никто не просил пощады. Обреченные не хотели быть рабами, они хотели только одного - смерти, и они ее получили.

Через полчаса все было кончено и рев победителей задрожал в узком пространстве между стенами и городом, когда на пику с личным штандартом легата, взвившуюся высоко в небо в руке огромного преторианца, была воздета отрубленная голова последнего зелота-фанатика.

Гай, не мешкая, приказал командирам занять прежние позиции и подсчитать потери. Он вошел вместе с Марком в башню Антония и поднялся наверх. Оттуда, с верхних ее зубцов, как на ладони, просматривался Храм - главное, что делало восставших безумными и готовыми на любую смерть. Зрелище, представшее пред его взором, было величественным. Ему никогда не приходилось видеть столь монументального сооружения, возведенного Иродами всего за пятьдесят лет. Суровая, аскетичная архитектура, подавлявшая своим величием человеческое понимание самого себя, как творца собственной судьбы.

Он начинал понимать этот народ, истово веривший в своего единого и непонятного бога, сурового к своим детям - мелким, ничтожным созданиям, обязанным вечно каяться за совершенные ими в этой жизни грехи, не совершать которые им было не дано. Заповеди божьи, которые этот народ пытался истово исполнять и были попыткой избежать кары небесной. Он, римлянин - циничный атеист, верящий в свободу и величие человека, понимал, что исполнять постоянно все заповеди этого Бога, у людей нет и не может быть никакой возможности. И все они не могут не считать себя грешными, а значит не виноватыми перед Богом.

Нельзя быть человеком и быть безгрешным, ибо тогда нарушится сама основа мира. Ведь это бог дал людям все то, что запретил делать. Жажду первенства, убийства, наживы, прелюбодеяния, манию величия, суетную болтовню и философию о нем самом - творце. Разве не так?

Все это и есть человек - каких миллионы и миллионы. Как сделать всех людей успокоенными, любящими, честными, гуманистичными, равными, если это попросту невозможно. Разве что убить их большую часть силами другой части, считающей себя выше, чище и лучше других. Что здесь и происходило. Замкнутый круг, из которого не было выхода.

Нервная дрожь после жестокого боя все еще сотрясала его правое колено. Он посмотрел вниз на усеянную трупами площадь и содрогнулся от обилия крови, текшей в арыки тяжелыми багровыми ручьями. Еще одна атака и его легион погибнет весь. Во рту было сухо и противно. Добытая сегодня победа была слишком страшной. Он вспомнил легенды о царе Пирре и беззвучно горько рассмеялся.

Неумолимо надвигался душный летний вечер и полная неизвестность впереди. Императорский сынок Тит не подавал пока признаков жизни и обещанное подкрепление не прибыло. К нему начали стекаться данные из подразделений. Потери были ужасающими. Из восемнадцати тысяч общего с сирийцами войска сейчас у него осталось лишь семь. Сам десятый легион насчитывал после трех тяжелейших штурмов и битвы на площади лишь три тысячи человек.

Люди неимоверно устали и валились с ног, напряжение было огромным. Все с ужасом ожидали новых атак. Но враг, очевидно измученный не меньше, молчал, собирая свои последние силы. Хотя, многие солдаты были легко ранены, но из строя не ушли. Лекари вовсю врачевали раны, стягивая их белыми повязками. Их было такое множество, что у Гая зарябило от белого в глазах. Тяжелых, легат приказал выносить за стены, где под покровом сгущавшихся сумерек, курсировали телеги, запряженные быками, отвозя бесчувственные тела в лагерь.

А там, в поле, на краю римского лагеря, на небольшом холме, невдалеке от вырубленного фруктового сада, толпы иудейских рабов стаскивали последние деревья для погребальных костров, предназначенных тем, кто совсем еще недавно был грозой Палестины и Парфии - для тысяч погибших воинов десятого Фретензис, счастливого легиона Великой римской империи.

Глава 5.
ЛЮБОПЫТСТВО

- Пашка, вот ведь блядство! Еп-тыть! У-у-у! Жизнь-сука! - пьяный Валерка уронил голову в ладонь правой руки и нервно икал, не находя слов. Казалось, еще немного и он расплачется. Здоровый сорокалетний подполковник милиции, заместитель начальника убойного отдела УВД, прожженный опер, смелый человек, раненый в Грозном - Тетерин трясущейся рукой налил себе водку в граненый стакан и, ничего не говоря, выпил ее залпом, - Пашка, я ведь когда-то хотел в цирке работать, акробатом на трапеции. Зверюшки, клоуны, девицы неглиже, парад-алле, шпрехшталмейстер! Паша, как же мне этого хотелось! Я уже неделю проработал униформистом, да батя узнал. Врезал он мне тогда промеж ушей и на завод определил. А там парторги да активисты сраные съегозили: "Валерий Иваныч, разнарядка в Каунас в школу милиции, путевка комсомольская!" А в цеху жара, вонь солярная. Ну, дай думаю поеду ненадолго, мир посмотрю. Съездил, бля! Съездил на всю жизнь.

- Ты один такой, что ли? Я вот в летное гражданского флота поступал. Нос им мой не понравился, уродам. А сейчас бы летал! Срал бы на всех сверху и летал бы. Да видно не летать, а в дерьме ковыряться должны. Рожденный ползать - летать не может.

- Вот ты скажи, как догадался, а? Ты что колдун, что ли? И ведь каждый раз как с тобой работаю - по твоему получается.

- Интуиция сильная. Стараюсь не думать, а идти куда ведет. Вот и приводит. Говорят, мы вообще все на свете знаем, даже знаем кем в прошлой жизни были, но не помним. А оно, - тут Павел пьяно постучал себя кулаком, с зажатой в нем горбушкой, в грудь, - ну, это, как его, подсознание наше, все помнит, но оно такое глупое, жирное и ленивое, что не может нам объяснить ничего. Как корова там или тюлень, идет себе правильным курсом, а почему и само не знает.

- Ну почему, Паша, все так-то, а? Почему Леха Иванов, а не кто-нибудь другой? Почему я нашел именно его - своего дружбана закадычного? А не какого-нибудь быка кастрированного. Ведь все же к этому у меня складывалось, а тут ты со своими мыслями и повело и повело, носом заводил, чую запах, ближе, еще сильнее, еще, еще - совсем ничего от азарта не видел и как гром с неба ясного - Лешка. Мы с ним, Павлуха, вдвоем в окопчике у блокпоста тогда застряли. Чехи били - башки не поднять. Он меня раненого тащил за бэтер - метров пятьдесят под огнем. Все приговаривал : "Терпи, Лерыч, терпи..." А кровища из меня - как из барана. Сам смотрю, бледный, жилы на шее как струны, еле прет. Потом упали, оба грязные как свиньи, а он мне тихо так: "Лерыч, жвачку хочешь?". Еще водка есть?

- Найдем, а не найдем так сходим. Ты как?

- Мне как с гуся...Ик-к-к!

- Да и пора отсюда канать. Что-то я в последнее время подозрительный стал, везде чужие уши стали мерещиться.

- Уши надо секвес-с-трировать органически. Ик-к!

- Мудрено, но верно...

Из кабинета Сазонова они, слегка пошатываясь, вышли на улицу и, перейдя площадь, попали на набережную. Там в здании ресторана-дискотеки с громким названием "Джой Пати", на втором этаже находилось небольшое кафе с баром, любимое за свою простоту ментами и прокурорами, никогда и нигде не слывшими трезвенниками. Сегодня знакомых не было, да и к лучшему. Кивнув бармену, они заняли отдельный столик в углу и предались новому витку горького пьянства.

Горькость сегодняшнего пьянства имела под собой очень неприятную основу. Можно даже сказать страшную. Валерка поймал своего чеченского друга - Леху Иванова, майора, начальника криминальной милиции Калининского РОВД. Поймал после глубокого рытья в сторону причастности к убийству Пучека сотрудников УВД.

Когда Паша рассказал ему о своих сомнениях и видении этого дела, Тетерин, привыкший к верности сазоновских нестандартных версий, решил все проверить сам. Необходимость раскрытия любого убийства сидела в этом профессионале словно ржавый гвоздь в заднице. Неукротимое любопытство - одна из основ слагаемых успеха любого хорошего опера.

Но известно, что не все, что мы узнаем, суя нос в чужие дела, - нам нравится. Ох, не все! Это как любопытство ревнивого мужа, упорно добивающегося, где была его жена с семи до одиннадцати. Ты, дорогой, действительно хочешь это знать? А что ты с этим будешь делать, когда узнаешь? Готов ли ты к этому? И верно - не готов. Не зря говорят: меньше знаешь - крепче спишь.

Потихоньку он освободил от дела своих ребят и начал собственное расследование. Его беспокоило молчание агентуры. Ну, вообще, ничего и никак. Теперь он понял, что кого-то могли и запугать, а кто-то зная даже наверняка кто убийца, но не понимая ментовских игр, решил от греха уйти в тину и молчать до конца. Себе дороже.

Копаясь в памяти, он вспомнил про один из не отданных должков и тряхнул одного своего надежного человечка недалеко от места жительства Пучека, в старом двухэтажном зеленом микрорайоне на Пятерке, огражденном высотками и парком, с дерзким когда-то названием Щитовуха. Когда - то в шестидесято-семидесятых здешние пацаны наводили шороху на весь Калининский район, а теперь квартал выродился, и основными жителями его остались старухи со своими великовозрастными сорока-пятидесятилетними детками, алкашами и бездельниками, любимыми чадами, вымогающими у древних мамок их пенсии, пособия и сбережения.

Эти молчаливые, опухшие гуманоиды с нечесаными лохматыми башками вечно сидели в тени многочисленных деревьев за, сохранившимися с времен их молодости, полусгнившими доминошными столами. Их цели были просты и незамысловаты - где бы выпить или добыть деньжат, чтобы выпить. Они следили за обстановкой, часто выглядывали из своих зарослей, когда по двору проходил сосед или кто-то знакомый и канючили рублики и полтинники.

Такая, вот, жабья жизнь в тиши болота. Из них получались неплохие агенты. Ибо нет-нет да и не выдерживали нервы томительного ожидания и тянуло то в открытую форточку соседки, то в незапертый салон иномарки с пухленькой барсеточкой на сидении, то врезать по сусалам собственной мамаше, заховавшей от пенсии сотню на хлебушек. А там, глядь, уже идет опер хитрый, и - на кукан. А на кукане хреново, не по годам, да и не по здоровью, измученному ежедневным отравлением суррогатами. Ну, а если ты боишься в тюрягу, то, значит, стучать будешь за милу душу, особенно, если опер тебе раз в месяц сотню-другую по агентурной ведомости выпишет.

Тряхнутый Валеркой мутновастый стукач по имени Роберт, с ударением почему-то на втором слоге, жил со своей сожительницей Аллой, особой шумной и сволочной, как раз в этом микрорайоне напротив многоэтажного дома Пучека. Роберт во дворе был в авторитете - две ходки - за истязание жены и грабеж и стабильная работа дворника. И то и другое, а также тяжелая в гневе рука, придавали ему нужный вес среди вечных непутевых пожилых дворовых детей лейтенанта Шмидта и значительно большие знания о событиях и фактах окружающего мира и его окрестностей.

С Тетериным тот был знаком хорошо, даже слишком хорошо - пять лет назад Роберт дал ему хорошую наводку на целую банду квартирных убийц, промышлявших выселением пьянчуг из их обшарпанных квартир в теплый уютный карьер со сбросами лакокрасочного завода. Дал, конечно, не из любви к правде, а струхнув, от проявленного интереса этой банды к сдаваемой Алкиной квартирке. Это была большая удача. Тогда за десять доказанных трупов - семерых отморозков, удалось запаковать в Белые Лебедя навечно.

Конечно, было время когда и Валера серьезно помог барабану с его проблемами. Любил Роберт вздрочнуть, при этом почему-то всегда в одном и том же месте - у окон палат рожениц на первом этаже новой железнодорожной больницы, что размещалась в двухстах метрах от Щитовухи.

Ну, что за дела? Эка невидаль! Не убивал же никого и не насиловал. А вечерние показы длинного робертова члена были даже весьма занимательны для изнывавших от отсутствия мужиков в женском отделении и весьма блядливых медсестер больницы. Ну, грех, ну, болесть такая, а зачем же в камеру-то общую тащить, да о статье громко на всю Ивановскую кричать? Запетушат же, к едрене фене, ни за что! Еле успел тогда Тетерин отбить своего Роберта от истекающих слюнями подсадных активных педерастов в ИВС. Таким образом, связь у них была крепкая.

И поведал ему его любимец очень интересные факты из дворовой сексуальной жизни. Пучека он знал, и знал довольно хорошо. Тот появился на горизонте года два назад, часто бывал у них во дворе, где под раскидистыми тополями в тупичке, среди зарослей акации, любили посидеть и выпить мужички. Юрчик, пил всегда на свои, не жмотил, угощал дворовых.

Туда часто приходили и местные бабенки, легкомысленные и тоже любящие халяву. Но почему-то все они, после общения с Пучеком, при одном упоминании его имени, зверели и ругались матом, называя его одним словом "маньяк". Он сам видел синяки на их шеях. Паренек явно был не совсем нормален по женской части.

Надька, знакомая его сожительницы Аллы, рассказывала ей, а та Роберту, что этот Юрчик, неожиданно, после выпитого ею стаканчика, резко набросился на нее и схватил за горло, повалив на землю. Пока она кашляла и хрипела, не понимая пьяная, что да - как, он задрав ей платье, разорвал трусы, больно, с нажимом, вошел и качнув два раза, кончил. Все это время он сжимал ей горло одной рукой. Потом он долго избивал ее, зажав ей рот рукой, говоря что она шлюха, от нее воняет и он не смог сосредоточиться. С трудом, вырвавшись от него, Надька убежала. А на следующий день Пучек вежливо поздоровался с ней и улыбался, как ни в чем не бывало. Конечно, в милицию она об этом не заявляла.

Похоже Алла знала больше про Роберта и Тетерин решил поговорить и с ней. Та - резкая и мужеподобная, поначалу не хотела общаться с опером, но когда Валера выставил на стол бутылку беленькой, подсела к мужскому столу и под влиянием общих обид за всю женскую половину человечества решила выдать менту все, что знала.

Кроме еще нескольких известных ей от подружек фактов изнасилования, она рассказала любопытный эпизод. В прошлом году, где-то в августе-сентябре, она убирая за заболевшего Роберта двор, рано утром наткнулась в пьяном тупичке на молоденькую девушку, избитую и растерзанную.

Платье ее было порвано по спине от подола до самой шеи, губа разбита, синяки на шее и руках, содранные до крови колени и еще она запомнила, что у девчонки был сломан палец на правой руке. Девушка плакала, прижимая к себе искалеченную кисть и стеснялась идти по улице в таком виде. Видно было, что она другого сорта, домашняя. Когда Алла спросила ее - кто это сделал, девочка сказала - Юра. Она рассказала, что он сломал ей палец, срывая с него маленькое колечко с бриллиантом. Дворничиха сразу поняла, кто этот Юра.

Девушка назвалась Лидой. Алла дала ей старый халат и проводила беднягу до остановки трамвая. Та уехала в сторону центра. Никому про это она никогда не рассказывала. А потом Пучек исчез - говорили, что завербовался на войну, в контрактники. Все дворовые бабы пожелали ему оттуда не возвратиться.

Вот такие пироги пеклись в этом темном, тенистом дворике с молчаливого согласия местных алкашей и блядушек. Тихо-мирно вырастили маньяка.

Обдумав услышанное, Валера поехал в травмопункт, где в архиве поднял все записи за август-сентябрь прошлого года. Ничего похожего не было. Конечно сломанные пальцы были, но не у молоденьких девушек и не у Лид, носящих с бриллиантовые колечки. Он решил обойти поликлиники в центральном районе. Их было четыре и в третьей по счету ему улыбнулась удача. Двадцать пятого августа к хирургу со схожей травмой обращалась Лидия Алексеевна Иванова, 1981 года рождения, уроженка города Романова, студентка третьего курса мединститута, проживающая ул. Свободы, дом 60, квартира 19.

Поскольку, она могла быть подозреваемой, Тетерин не пошел к ней в адрес, а решил понаблюдать за ней сам. Девушка как девушка, худенькая такая, стройная, грудка торчком, хвостик. Обычная симпатичная мордашка. По учетам за ней ничего не числилось, кроме единственного перехода улицы на красный. Жила она видимо одна, в однокомнатной квартире. Замки на дверях были хитрые, и залезть к ней в квартиру он не сумел.

Вечером один раз он видел ее с мальчиком, длинным, нескладным, влюбленным. Короче, полный лох. Этот не то что хладнокровно убить человека, собаки не обидит. Было бы время и люди, Валера запустил бы за ней "семерку", но что-то говорило ему, что этого делать не надо. Оставалось ждать, встречая Лиду с занятий, и кататься за ней на своей невзрачной "Ладе" по городу. Так прошло три дня, наступила суббота и вдруг... Лучше бы этого вдруг не было.

Часов в одиннадцать, когда он только-только подъехал к ее дому и выставился в укромном местечке, к ее подъезду подкатила новая десятка-жигуль с рассадой и дачниками, и из нее вышел его боевой товарищ Леша Иванов. Зашел в лидочкин подъезд и, через некоторое время, с сумками и гамаком под мышкой, вышел вместе с Лидой, усадил ее на заднее сидение, упаковал поклажу в багажник и укатил.

Кроме слов: "Еб, твою мать!" в Валерину голову не пришло более ничего. Никаких мыслей. Вакуум космоса и полный отсос! Он почувствовал, как на руль закапал струившийся по лицу пот, сердце застукало гулко и быстро и жгуче захотелось пить.

Иванова Лида. Должен же был подозревать. Да мало ли Ивановых в России, четверть населения, наверное! Леху-то, брата кровного, он никак не мог представить, в примеряемой им на это убийство роли. Как отшибло. А ведь мог Леха убить, мог. За дочку свою, за кровиночку, за родную душеньку - да также, как за Родину когда-то в Чечне мочил ублюдков-наемников. Мог! И лоб и затылок. Хорошо еще Пучек так легко отделался. Бывший десантник - Леша очень здорово обращался с ножом и то, что на Юрочкином трупе все члены и органы были на месте, свидетельствовало о большой степени цивилизованности и гуманизма Иванова.

Теперь он вспомнил, что был когда-то там, на щебеночном лесном тракте, где неподалеку, они обнаружили труп Пучека и его одежонку. Правда была ночь, Валерка был хорошенько пьян, но это было то место. Тогда они с Лехой удачно встретились и он утащил Тетерина к себе на дачу, где они коптили лещей и пили до песен. Дорога эта через пять - шесть километров оканчивалась большим дачным поселком "Строитель-2". Там и была дача Ивановых. Обычное шестисоточное убежище от городской жизни, с типовым тесовым домиком в полтора этажа, цветником, яблонями и кустами крыжовника со смородиной.

Идиот! Бля! Насрал около собственного дома. Наоставлял следов, свидетелей. Ну прав был Пашка Сазонов - только мент мог так поступить. Всю жизнь распутывал чужие головоломки, а для составления своей даже пальцем не пошевелил. Мол, сойдет и так. Кто меня такую шишку подозревать станет? А ведь прав Паша, у нас у всех это есть. Халатность в форме преступной самонадеянности - вот как это называется на юридическом языке. Сазонов спец по должностным преступлениям. Время от времени голову поднимает и вокруг себя смотрит. А мы, собаки, - уткнулись в землю носом и по запаху бегаем. Идиоты мы все, какие же мы все идиоты!

Валерка знал наверняка, что на этой даче обязательно найдется остаток огуречной пленки, от которой и отрезали кусок для переноски трупа Пучека. А если хорошо поискать, то и пистолет, вероятно заныканный Лехой после незаконного изъятия у какого-нибудь быка или авторитета-хулигана.

У самого Валерки таких было три штуки - Макар, ТТ и короткоствольный револьвер "Бульдог". Лежали в старой покрышке, повешенной на гвоздь, в гараже. У этого, наверное, лежит на чердаке, под застрехой. И так, почти у всех. На всякий случай. Знают, в этой гребаной жизни все может случиться, вот и хронют. Вот сейчас, бля, и случится. Обыск, акт, протокол, отпечатки пальцев - и кирдык, ласты за спину!

Он вывернул из двора и направился за город в сторону Урусова. Через некоторое время, повернув с большака на дачную дорогу, он окинул взглядом едва видневшуюся за деревьями знакомую помойку, а когда проехал еще километр - грунтовый отворот в чащу, туда где был случайно найден убиенный Пучек. От этой отверки до дачного массива было более пяти километров.

Дорога была ухабистая, но проезжая, обильно посыпанная песком и щебенкой. Показались первые домики кооператива и сразу же жизнь стала другой - велосипедисты в тапках и трусах, толстые тетки в белых лифчиках в рачной позе на грядках, босоногие дети, загребающие желтую пыль, привезенные радостные городские собаки, рыболовы на пожарном пруду, колодец с соблазнительно оголенными девками и коричнево - изумрудный сосновый массив по правой обочине дороги, бесплатно отдающий свою густую тень проезжавшим машинам.

Красота! После пыльного, удушливого города, с грохотом трамваев и самосвалов, чадом прогнивших "Икарусов", ерзаньем безумных маршруток и пробочными неврозами чайников, тишь и свобода этого, удачно сокрытого в лесу, места приносила легкость и гармонию. Уезжать отсюда не хотелось.

Тетерин поставил машину у колодца и пешком стал искать дорожку, где располагалась дача Ивановых. Пройдя метров сто, он на одной из дачных улочек, в просвет между домами увидел стоявшую около четвертой слева дачи за желтеньким забором знакомую светло-серую десятку Лехи.

Все встало на свои места. Он по сотовому позвонил Сазонову и они забились встретиться в его кабинете, где Паша, не смотря на лето и субботу, доделывал обвиниловку по одному их своих уголовных дел.

А теперь они пили. Пили, чтобы не думать, чтобы не видеть, чтобы не слышать, чтобы оттянуть принятие решения, решения трудного, каким бы оно в итоге не оказалось. Но как-то не очень пьянели. Обоих несло поговорить за жизнь - не по ментовски умно и философично.

- Я, Валерка, на пенсию уйду. Хватит, выгорел я. Знаешь, не надоело даже, а обрыдло. Куда ни ткни - везде дерьмо, везде кусок совести своей отдай. Как на базаре.

- Кому мы на хер нужны, Паша?! Бывшие октябрята и комсомольцы, бывшие менты и следователи, бывшие мужья и любовники... Кому на хер? Вот скажи, - Валерка, закурил и тут же нервно затушил сигарету, пристукнув по столу пепельницей, - каким делом ты будешь заниматься также, как сейчас своим - вдохновенно, по выходным, с радостью от результата? Погоди! Ну чем ты займешься? Адвокатом станешь? Не-е-е, Паша, не станешь, ибо знаешь, что это за педерасты, готовые за копейку себя в жопу иметь всякому дерьму уголовному, а в отсутствие оной отказывающиеся даже срать и пухнущие от переизбытка скопившегося в них дерьма. И ты их не уважаешь. Они - мелочь, мошенники, жирующие оттого, что людям плохо и чем им хуже, тем этим кровососущим лучше. Может судьей? Не пойдешь. Ты философ и знаешь божью фразу: "Не судите, да не судимы будете". Знаешь, что все судьи обречены на страдания в аду, сразу же после первого своего приговора. Да и приговоры-то эти, Паша, туфта. Все заранее определено и может быть даже написано. В бизнес? А кто нас там ждет? Кому мы там нужны? Тем за кем вчера охотились, да не поймали? Они в нас коммерсантов не видят, у них одно на уме - служба безопасности с мелкой зарплатой. И будешь ты смотреть как другие деньги зарабатывают, ворота перед ними открывать и делать им "чего изволите", ибо привыкнешь к этой медленно убивающей тебя рутине, засасывающей словно болото. И постепенно уже ничего не будешь хотеть. И только расслабишься, как тебе р-раз - пиздюль под жопу и все...! Ну а ты сам бы взял такого как я, например, коммерческим директором или снабженцем? Хрена великого, ни хера бы не взял. У нас у самих о себе закрепилось определенное мнение. Мы сами, Паша, о себе думаем именно так - умею только стрелять, бежать, сажать и спасать. Да это не так! Совершенно не так, поверь мне! Мы много чего умеем, но собственные представления о своих возможностях нас же и губят. Что, коммерции где-нибудь учат? А откуда же богатые, успешные люди? Да мы и есть скрытые богатые и успешные, очень умные и опытные, только дураки, потому, что этого не знаем и отказываемся даже в это верить. Нам бы помочь, раскрыть чуть-чуть глаза, промыть их спиртом, чтоб щипало, чтоб мы, наконец, посмотрели вокруг и увидели, что жизнь это не помойные ямы с трупами и вонючие камеры с пидерами, а свобода, любовь, гордость, благотворительность, деньги, семья, наконец!

- Я, Валерка, скоро женюсь.

- Ну-ну-ну, дорогой, под старую-то жопу? Ты в паспорт свой давно не заглядывал? Нам по сорок лет с тобой. Все хорошее уже должно быть прожито, дальше будет только повторение пройденного.

- Ничего, я начну новую жизнь. Я где-то читал, что если хочешь забыть плохое, надо поменять все и причем, вплоть, до наоборот. Заняться торговлей, музыкой, писательством, то есть совершенно другими делами. Завести кучу детей. Я научусь работать на себя, хоть с базара начну, но я заставлю себя забыть прошлое.

- Паша, у тебя посттравматический синдром. Ты с Чечни как пришел? Без контузий?

- Смеешься. Да что я там делал-то? Просидели в девяносто пятом всю весну в Грозненской прокуратуре за метровым валом мешков с песком. Зачем? Да хрен его знает! Кругом война, а у нас видимость власти - прокуроры на местах. Разбирайте жалобы жителей. А жители в развалинах от холода и голода подыхают. Дубизм в кубе! Срать-то и то без охраны не отпускали. На всякий случай. Один раз шарахнули по нашей машине из автомата - вот и вся война. Здесь другое, Валерка. Последнее время одна мысль гложет. Сорок, а вспоминать ничего не хочется. Синдром даром прожитой жизни. Не так, не по своему, не по совести, которая все еще есть, а по щучьему или сучьему велению. Словно кто-то в молодости наклонил мою голову, нажал на затылок и грубо повернул куда-то, вдарил по сраке сапогом и тащит меня уже двадцать лет в какую-то яму.

- Ты всегда был фантастом. Пить-то будем или нет, ты брат Стругацкого?

- Будем. Давай за Леху Иванова. Он, понимаешь, мужик. Джигит! Босяк! Пацан! Око за око, зуб за зуб! Кровник! Взял и сделал, чем пиздеть, да слезы проливать. Я уверен - бог его за это не осудит. Ибо этот приговор окончательный и обжалованию не подлежит!

Глава 6.
ВОРОТА

- Масло, масло тащи! - со всех сторон орали центурионы. Из задних рядов солдаты подтаскивали тюки с соломой, тряпки, разбитые телеги, доски и заборы из разоренных домов жилого посада. Перед высокими деревянными северными воротами Храма была навалена огромная куча горючего материала. Куча все росла и росла, солдаты неутомимо таскали туда все что ни попадя, обливая все это маслом и смолой и, наконец, огонь высокой стеной, с погребальным гудением, встал перед воротами, облизывая их дубовые, обшитые железными скобами доски, яростно и жадно.

Краска вспучивалась, закипала и сгорала, занимаясь от высокой температуры и обугливая беззащитные доски. Железо разогреваясь, краснело и лопалось, треща выпрыгивающими заклепками и копоть, черная и масляная, зачернив весь свод ворот, длинными ядовитыми языками поползла вверх по высоким каменным стенам.

Легион занял все окружающие Храм с этой стороны жилые посады, хозяйничая на узких улочках, грабя и убивая немногочисленных, не успевших скрыться, местных жителей, срывая злобу за свои последние потери на ни в чем не повинных людях, ставших заложниками большой политики. То тут , то там вспыхивали пожары, раздавались крики и плач уводимых в рабство, мелкими группками тянущихся обреченно к Иерихонским воротам города и далее в римский лагерь под конвоем злобных солдат с обнаженными мечами. Все как всегда. Война. Горе побежденным!

Храм был неприступен - это верно. Но и совершенно не подготовлен к обороне, потому, что не имел необходимого количества бойниц и оборонительных зубцов, не имел единой площадки для оборонявшихся. Это был дом - огромный каменный дом с немногочисленными с северной стороны окнами, которые легко заваливались стрелами солдат-лучников и огромными воротами из толстенных дубовых досок.

За воротами были враги. Много врагов. Они уже предприняли множество вылазок, но все они окончились неудачей для них, а одна даже чуть не привела к захвату ворот. Тогда ворота просто захлопнули за спинами оставшейся полутысячи воинов, бросив их на верную смерть. После этой смертельной схватки, ворот более не открывали. Сейчас, чтобы обеспечить легионерам передых, а также для уничтожения ворот, Гай повелел зажечь перед ними огромные горы мусора и дров.

Он понимал, что огонь может распространиться в Храме. Зная, что бесконтрольный и безжалостный пожар может легко уничтожить величественную красоту, он поначалу не хотел разводить этот костер. Но таран он потерял еще в бою с фанатиками, а лестницы и башни были слишком низки для штурма. А медлить сейчас было совершенно нельзя. Приказ Тита был жестким и недвусмысленным - проникнуть в Храм во что бы то ни стало не позднее конца недели. Поэтому ему оставалось только одно - огонь.

Завороженно глядя на алые завитки, с азартом лижущие могучие стены Храма, Гай думал о том, что точно также огонь, этот великий очиститель вселенной, скоро сожрет и его уставшее от войны мертвое тело. Он знал, что кто-то приведший его сюда, в этот великий город, и поместивший в такие условия, при которых он Гай Реций, станет вынужденным виновником гибели величайшего творения человека и, кто знает, может быть любимого самим Богом, позволит ему жить только до тех пор пока, наконец, не свершится это злодейство. Ибо его удача не могла быть вечной. Он и так уже превысил лимит страданий и испытаний человеческой жизни. Больше так продолжаться не могло.

Сейчас после захвата практически всех стен, кроме старого Верхнего города и Храма, римляне могли, наконец, быть уверенными, что город будет взят не сегодня завтра. Инженеры Тита достигли немыслимых до этого высот в гелиоцентрике. Их новые катапульты продолжали методично швырять камни и огонь за стены, разрушая древние постройки: дворцы, синагоги, жилые дома, лавки. Прекрасный старинный Дворец Асмонеев пылал.

В городе был страшный голод и безводье. Римляне перерезали акведук и поступление воды прекратилось. Немногочисленные колодцы не могли напоить такую огромную массу людей, спрессованную на этих небольших городских площадях. Болезни, разложение, жара, пожары с каждым днем уменьшали силы защитников. Скоро, очень скоро, все будет кончено.

К нему, на лошадях приближалась небольшая процессия и соседнего легиона, пятнадцатого Аполлинарист, развившего наступление справа и уже дошедшего до стен старого города. Тиверий, молодой тридцатитрехлетний легат в красивом шлеме с франтоватым красным плюмажем лихо соскочил с коня и обнял Гая. Они были хорошо знакомы с давних пор.

- Как твои греки? - спросил Гай у Тиверия, - Как Деменций Желтое брюхо?

- О! Это великий воин! Этот вышибет страх даже у труса - египтянина. Я за ним как за каменной стеной. Правда, всегда ему напоминаю Дунай, чтоб сильно не зарывался.

Они рассмеялись. Деменций, по кличке Желтое брюхо был центурионом настолько жестоким, что некогда в Паннонии из-за него в одном легионе возник нешуточный бунт. Его хотели поднять на копья, но Деменций один тяжелой дубиной разнес десяток голов бунтовщиков, совершенно выйдя из себя, не чувствуя боли от многочисленных ран, чем вызвал глубокое смятение и страх в рядах им же тренированных легионеров. Бунт сошел на нет, а Деменция убрали в другую часть. Теперь он был старшим центурионом пятнадцатого Апполинарист, легиона нового, ветеранов в котором было немного и, следовательно, учить греческую молодежь, составлявшую большинство, надо было жестко и быстро. Деменций метелил почем зря всех, его боялись даже его центурионы-ветераны. После года под началом Желтого брюха, Аполинарист стал одним из первых в армии по выполнению упражнений и четкости выполнения маневров.

Тиверий был счастлив. Его свежий легион, недавно прибыл из Эфеса. Всю кампанию Тит не трогал его и держал в резерве в полном бездействии. А теперь, смилостивившись, послал Аполинарист в бой, правым соседом к десятому Фретензис. Первое крещение свежего легиона оказалось весьма удачным, люди показали себя прилично и ему нечего было стыдиться перед кем бы то ни было, за своих малоопытных солдат.

Начальники решили вместе пообедать. В одном из домов слуга Неарх накрыл для них походный стол с неизвестно где добытыми деликатесами и хорошим вином. Пока горит эта громада около ворот, врагу не выйти. Легион же, разыграв территории в кости, поочередно, не оголяя позиций, предался грабежу еще не ограбленных домов и насилию еще не изнасилованных пленниц.

- Ты, Тиверий, столько времени провел при ставке, что стал уже заправским придворным. Как там дела?

- Да, не спрашивай. Тит таскает за собой этих евреев царственных - Агриппу Ирода и его сестру Беренику. Вот ушлая баба. Красивая и умная, жаль что уже не молоденькая - сорок с лишним. Тит к ней неравнодушен, спит он с ней, болтовню разводит. Так они его в свою веру обращают. Священник возле крутится вечно- Иосиф. Мутят ему мозги. Призывают к милосердию. Храм, говорят, сохрани. Тот вроде им кивает, но пока держится. По мне так на кой нам этот Храм, только людей положим. Спалить его дотла и разрушить, чтоб тут больше никто и никогда не поселился. Ненавижу эту Азию. Все-то у них не так. Все это чушь - храмы, капища, монументы. Бог какой-то - бредятина. Всех под нож. А , ты вон, смотрю, уже запалил со своего конца.

- Тарана нет и вылазки надоели. Что ни день - потери, потери. Где тут солдат новых найдешь? Уже пять тысяч потерял. Сирийцы вспомогательники - вместо легионеров в строю. Как принц Хамар погиб, я их к себе забрал. А про Храм ты зря. Архитектура, брат, это искусство. Такая громадина. Памятник человеческой гордыне. Вот, мол, боже, посмотри как мы тебя любим, больше всех, значит мы самые лучшие.

Пообедав, они поговорили еще, вспомнили былое, и вечером Тиверий уехал к себе.

Огромный костер на площади перед Храмом догорал. В нише ворот был сплошной дым, в безветрии растекавшийся по земле и стенам. Скоро преграда будет уничтожена. Гай велел приготовиться и построить легион. Центурионы выделили людей с ведрами для тушения ворот, а из одного из палисадов солдаты приволокли огромный сучковатый ствол дерева с острым концом. Наконец, дым стал вести себя по другому и было видно, что он начал уходить внутрь Храма. Значит доски прогорели и воротам пришел конец.

Человек двадцать солдат облили водой, и они, схватившись за сучки дерева, со всей силы ударили по накаленному остову ворот. Посыпались головешки, угольная пыль, искры, повалил дым. Железные скобы, освободившиеся от дерева, изогнулись и стали похожи на причудливо изогнутую решетку, державшуюся на громадных петлях. Ударили еще, еще и все это черное копченое скопище дерева, угля и железа повалилось вниз, зацепилось за бревно и повисло на нем. Все это происходило в кошмарном дыму и было совершенно не видно, что происходит за воротами. Солдаты поволокли бревно прочь, и в это время из дымных и паровых клубов вырвалась толпа вражеских солдат, предпринимая свою последнюю вылазку.

Но легион, наученный прежними боями у Храма был начеку и ощетинившись копьями принял этот отчаянный удар на себя спокойно и без эмоций. Все понимали -гибель фанатиков близка и открытые сегодня ворота, были воротами к победе римлян. Чуда, обещанного многочисленными пророками, твердившими, что он находится под личным покровительством Предвечного и взять его невозможно, не состоялось. А его ждали, ждали до последнего и вера людская была так велика, что многие из них, могущие убежать их Храма, нарочно остались в нем, чтобы лично увидеть это волшебное избавление и торжество высшей силы.

Кощунство совершенное римлянами посягнувшими на дом Бога, бессовестно спаливших вечные ворота, подвигло фанатиков на последнюю безнадежную атаку.

Подбадривая себя криками и молитвами, зелоты плотной узкой чугунной плитой врезались в развернутый перед воротами римский строй. Но тщетно, подготовленные люди не шелохнулись. Сдерживать передним напор нападавших помогали задние, образовав еще более жесткую структуру из собственных, покрытых доспехами, привыкших ко всему тел и больших четырехугольных выпуклых щитов.

Копья воинов работали не переставая, словно рычаги каких-то машин, толкавших их вперед нечеловеческой силой и возвращая назад, снова и снова повторявших свои однообразные движения. Нападавшим не удалось продвинуться ни на метр, и сколь не велико было давление их огромной массы, все же через некоторое время противостояния у ворот, легионеры медленно шаг за шагом, стали продвигаться вперед , заталкивая эту, уже ставшую беспорядочной, колонну защитников Храма внутрь.

Скользя по трупам и крови защитников, в грязи дымных и копотных разводов, в черноте узкого длинного прохода, легион продавливал, обессилевших от голода и потери веры, зелотов дальше и дальше, выходя на оперативный простор широкой внутренней площади когда-то недосягаемого Иерусалимского Храма, ставшего теперь лакомой добычей для победителей. Вкус этой добычи, падавшей сейчас в руки осатаневших римских солдат, придавал им силы и не давал остановиться.

Гай никогда не представлял себе внутренностей этого сооружения и поэтому был совершенно ошарашен могучим видом внутреннего монументального прямоугольника, с высокими колоннадами, ступенчатого, с множеством лестниц, пандусов, галерей, плоских возвышений, кубических внутренних зданий, а по всему периметру этого - единое здание поднимающее ввысь своих покатые крыши.

Из ворот легионеры, тяжко преодолев вытянутый изогнутый проход, попали прямо на внутреннюю площадь. Сначала легион пробился довольно далеко и уперся в огромную каменную ступень или возвышение с человеческий рост, куда вела широкая лестница. Там, на этой лестнице, их встретили тысячи и тысячи людей. Здесь были все: и воины, и женщины, и даже дети, и немощные калеки, и старики. Все они своими телами остановили легионеров и возможности пробиться далее не было никакой. Бледные, измученные люди, словно живые мертвецы стояли плотно и кричали свою ненависть римлянам. Схватка, завязавшаяся там, была настолько кровопролитной, что Гай, видя эти груды трупов, отрубленных рук, ног и голов, содрогнулся.

Уже сгустилась тьма и этот бой в свете разгоравшегося пожара, в дыму и лязге железа, и это громадное скопище глаз - ненавидящих, молящих о пощаде, отрешенных, безумных, смелых, жалких, это мерно надвигающееся море покачивающихся бледных и страшных людей повергло в ужас многих его воинов.

Он испугался повторения новой атаки фанатиков, этого нечеловечески жуткого давления на психику, этих судорог в измученных руках своих солдат вынужденных убивать, убивать, убивать. Бесконечно, до срыва, до отчаяния от осознания невозможности происходящего. После той атаки в узкой улице, они насчитали более сорока свихнувшихся солдат. Здесь могло быть еще хуже. Ибо есть предел любой человеческой жестокости, и рано или поздно, количество загубленных единовременно человеческих жизней лишает солдат и разума и стойкости. А людей в Храме предполагалось огромное количество - до ста тысяч. Правда, большинство мирные паломники. Но если все они, даже безоружные, будут едины в своем безумии - римлянам придет конец. Вырезать их всех семитысячным легионом не получится.

Он приказал медленно отступать к сужению площади и валить там баррикады и заграждения из чего попало, а также занимать все помещения в храмовом здании по обоим краям ворот. Когда римляне начали свой отход, эта масса людей на возвышении - не шелохнулась и продолжала стоять, слегка качаясь как единый организм с тысячеглазым белым лицом, так и не переступив через заваленную трупами убитых лестницу.

Гай приказал зажечь сигнальный огонь на Антониевой башне, чтобы оповестить командующего о прорыве в Храм. Согласно плана, теперь сюда подтянут и пятнадцатый Аполлинарист, и сирийцев с дикими варварами-арабами. Этим, резня храмовников была в радость. Только с подкреплениями легат сможет продолжить штурм дальше.

Через некоторое время пришла весть о том, что главнокомандующий Тит Флавий сам явился в крепость Антония и привел с собой дополнительные силы, чтобы руководить оттуда дальнейшим штурмом Храма. Три дня назад на совете, Тит с командирами частей обсуждал необходимость уничтожения Храма. Большинство военных, трезво оценивавших положение, высказали мнение, что до тех пор пока Храм остается цел, евреи не успокоятся. Тит поддержал их, потому что считал, что это здание воплощает в себе все иудейские предрассудки, а также предрассудки новых их сектантов - христиан. Все они имеют один источник и источник этот - Иерусалимский Храм. Он должен быть уничтожен до тла - раз и навсегда.

Ожидая подкрепления, чтобы обезопасить себя от новой атаки зелотов, Гай, пересилив себя, велел повторить свой маневр с огненной преградой, чтобы продержаться на каменной площади до утра. Ему мерещились страшные толпы бледных людей с запавшими глазами, наваливающихся на легион словно лавина, чтобы не убить даже, а сожрать их всех живьем - своих мучителей, чужаков с потусторонней совестью, без веры и без Бога. Он, нервно отдавая приказы, заставил всех таскать из занятых зданий Храма на площадь около ворот горючие материалы и поджигать их, преграждая путь этим безмолвным толпам храмовых воинов и паломников.

В дело пошло все: мебель, священническая утварь и одеяния, столы, оконные рамы, двери, алтари, тряпки, лампадное масло, бревна с крыш. Увлеченные поджогами легионеры лихорадочно исполняли этот страшный приказ командира и, усердствуя, поджигали все, что только было возможно, все до чего они могли добросить свои пылающие факелы.

Уже под утро северная сторона Храма пылала объятая безумным пламенем, пожирая одно из величайших творений человеческих, созданное на святом месте, там, где было дано начало роду людскому на Земле. И уже ничего нельзя было предотвратить. Пожар вышел из-под контроля, и никто: ни Гай, ни Тит, ни сам римский император, ни даже господь бог не смогли бы сейчас остановить начавшееся уничтожение этого города. Злобное животное войны, икая и вздыхая от обилия человеческого мяса и крови, не спеша переходило к пылающему острому десерту.

Глава 7.
ПОРУКА

- Как у тебя с делом Пучека, Паша? - изогнувшись вопросительной дугой и приблизив свои хрустальные очкастые глаза к Сазонову, спросил зампрок "Масляный", - нет никакого движения. Неужели все так, темно?

- Темно, Олег Игоревич, как у негра.... Сначала все шло как по маслу, а теперь вот тупик. Я думаю, торопиться не надо. Приостановлю дело. Пусть ребята Тетерина еще поработают. Убийство из разряда "преступлений прошлых лет", скорей заказное. Не просто раскрыть.

- А ты все следственные действия провел?

- Все, что только было возможно. Все свидетели допрошены, запросы направлены, часть с ответами, требования вернулись, характеристики, поручения во все возможные места. Опера работают. Думаю, что пока съедать сроки не необходимости. Все может случиться. Раскроем, а там и сроков уже нет. Чего его сейчас трясти?

- А план расследования у тебя есть?

- А то? План, конечно, имеется.

- Сколько версий, какие? А впрочем принеси - ка ты мне это дельце. Я посмотрю, может сам чего покумекаю. Ты у нас, само собой, голова, но две головы - я думаю лучше.

- Да, Олег Игорич, чего в этом деле особенного? Ну труп, ну заказной. Мало у нас таких на остатке.

- Пашенька, дорогой, тебе слово процент известно? В следственной части нашей сейчас падение этого самого процента по делам направленным в суд. А дело Пучека тебе самому казалось таким легким, что ты уговорил меня его у Пригородного района забрать. А теперь что? Еще одна темнуха? Давай неси сюда дело. Тут ребята из ФСБ интересуются этим убийством. Может у них что-нибудь есть? Ты бы зашел поговорил с людьми, а то обижаются они. Говорят, зазнался мол, Сазонов, - носа не кажет. Нехорошо, Пал Андреич.

Пашка похолодел.

Странно. Очень странно. Откуда эти роботы пронюхали о его единственно верной версии? Ведь ее нигде на бумаге нет, она только в двух головах - моей и Валеркиной. Мы же никому ни слова. Гады, неужели слушали меня? Или Валерку? Блин, Масляный, сука, сейчас заберет дело, подержит у себя, потом кого-нибудь где-нибудь грохнут и он новое дело мне, а это - своей профурсетке Ирке Копчиковой. Той все равно - кого сажать. Ей, вообще, все по барабану, кроме начальства.

Чего они друг в друге нашли? Эта лошадь Ира, а ля баба-мужик, и мелкожопый, хлипконогий Масляный. Парочка. Гусь да гагарочка. Симбиоз паразитов. Если эсбэшники прознали, что надо искать именно мента - полный писец! Найдут, как пить дать, найдут. Это им уже интересно. А когда интересно... Если узнают - начнется каша. Леха - шишка большая, всему нашему народу известная и уважаемая. Даже у жулья он в авторитете. Вытащат компру какую-нибудь старую, извратят все и создадут на пустом месте оборотня в милицейских погонах. Да это и не трудно, если смотреть на все с их точки зрения. Вроде все правильно, но неправильно все!

- Хорошо, Олег Игоревич, дождусь последних бумаг, подошью и послезавтра дело будет у Вас на столе.

- Чего-то ты не хочешь с ним расставаться так, а? Что там у тебя? Мне уже самому интересно. Ничего, Паша, бумажки потом вложишь. Завтра вечером принесешь.

Уже стало смеркаться, когда Павел на своей Волге заворачивал на стоянку неподалеку от дома. Сторожа, привыкшие к его поздним заездам оставили ему местечко в дальнем загороженном углу. Паркуясь в узкую прореху между старым жигулем и Фольксвагеном "Шаран", Сазонов несколько раз мелкими поворотами и откатами все же сумел втиснуться так, чтобы было возможно открыть дверь и выйти. Как только он заглушил мотор и погасил фары, у опущенного водительского окна возник темный силуэт.

- Привет, Пал Андреич, - на него смотрел Иванов Алексей собственной персоной, - выходи, покурим?

- Сь-сь-те, Алексей Федорыч. Не ожидал. Чего втихаря, как тать в ночи? Напугал до дрожи.

- Совесть у тебя, Паша, не чиста. Вот и пугаешься.

- Почему это?

- Что ж ты темнишь и Родине убийц не выдаешь? Нашел преступника, а молчишь, как рыба об лед.

- Откуда знаешь, что нашел? Валерка Тетерин прокололся?

- А че Вас, пинкертоны сраные, колоть. Я быстрей всех узнал про то что ты в мусоре нашел. А то, что Витя Сенин гильзу отыскал знает весь город. Вы не те люди, чтобы не вцепиться в это дело намертво и никого не найти. Обязательно должны были найти. А когда тетеринскую четверку со второго этажа своей дачи увидел, понял, что это конец. Только вот одного не пойму, почему вы мне кишки тянете. Уже три недели как все знаете, а ни слуху, ни духу.

- А ты догадайся.

- Пожалели, придурки. Пожалели. В светлых непорочных ангелов решили поиграть, заступнички. Всю жизнь людям башки секли, а вот теперь совесть взыграла.

- Совесть, Леша, она не спрашивает. Гложет и все, вылазит наружу и гложет. Мы ее и ногами и руками обратно, а она, дура, лезет.

- Вы хоть понимаете, что себя подставили. Теперь и у вас проблемы начнутся: тут вам и злоупотребление и фальсификация. У меня информация есть, что безопасность про милицейский след знает точно. Видно слушали тебя или ляпнул чего в начале. Они свою разработку ведут. Без тебя. И кажется, уже к каким-то выводам пришли или вот-вот придут. На всякий случай сюда добирался по - тихому. Хвоста вроде нет.

- Так, может за мной есть, раз так?

- Пока не замечено, а здесь - тихо и темно. Что дальше делать будешь?

- Масляный, сука, дело отбирает. Попросили его хорошо. Он ими так запуган, что считает их за свое начальство. Под козырек и вперед! В деле ничего такого нет, даже в плане эта версия не стоит. Все только слова и мысли. Но если его передать кому ручному, то непременно все появится. Я думаю, они хотят не только убийц милиционеров найти, а еще и "крышу" их прокурорскую поковырять. Им громкий процесс нужен. Для этого они готовы даже в сортир мне жучков наложить. А может уже наложили и мои домашние мысли вслух записали? Ты сам себя прикрой. Следы замети, но аккуратно. Пистолет лучше вообще на завод в литейку отнеси. А, самое главное, с врачами поработай. Мы через них на девочку вышли. Версия, нужна, авария там какая, со скуттера или велика упала, ну, в общем, сам придумай. Слушай, а как она с этим уродом-то пересеклась?

Глаза Лехи узко сжались и слегка скрипнули зубы.

- Подвез, собака, пьяненькую с ночной дискотеки. Хитрый скот, а эта душа доверчивая. Сказал, что мама больная, он ей лекарство везет и на минутку надо заехать в эту гребаную Щитовуху. А моя-то, дура, впотьмах даже не поняла - где она. "Конечно, конечно...". Короче, развел на жалости и благородстве. Ну, а там - рот в охапку и в кусты. Обычная история.

- Ты ведь не один был? Не спрашиваю с кем. Человек-то надежный?

- Надежный. Не подведет.

- Валерку не подставь. Он за тебя горой. В горячке может и дров наломать.

- Я его видел и мы говорили. А вы теперь сидите тихо - ничего не знаю, никого не видел, никого не слышал. Я сам со всем разберусь. Спасибо тебе, Паша...Жаль, что все так вышло. Бывай! - Иванов сильно тиснул руку Пашке, махнул рукой и пошел.

- Удачи!

Алексей растворился в ночи, незаметно отвалив за ряд спящих машин и пропав там безоговорочно и словно навсегда. Никого не было и ничего не было. Тишина вдруг стала реальной и густой. Где-то в прилегающей березовой рощице скромно вывел негромкую трель соловей, потом еще и еще, и полетела над засыпающей окраиной летнего города праздничная песня любви, и все кому посчастливилось ее услышать заворожено ощущали неясное движение чего-то нематериального в районе позвоночника, истекающее снизу вверх, от земли в космос, туда, где живет бескрайняя чистота и гармония.

Паша шел по пустырю к своему десятиэтажному длинному дому загородившему половину темно-серого неба и почему-то чувствовал себя лучше. Все было, как нельзя, плохо, и утром, после разговора с Масляным, он даже слегка дрогнул и появились предательские мыслишки. Что-то типа: а за кого страдаю, да зачем ты ввязался и прочее. Но сейчас, он был уверен в себе. В том, что принял правильную сторону, в том, что эти люди стоят того, чтобы их прикрывать. Он вошел с ними в сговор, добровольно и сознательно.

Эта круговая порука, что их соединяла была естественной и не противоречила понятиям Пашкиной совести. Его не страшила и расплата. Посадят, опозорят - плевать. Он, наконец, стал понимать, что не это главное в жизни. Внешний лоск, красота, благополучие, крутизна - это показуха, которой мы следуем всю свою жизнь. Не быть хуже людей, быть лучше, быть круче! Херня, полная и безоговорочная херня!

Вдолбанный его невидимым поводырем страх - страх позора постепенно стал уходить, ибо понятия позора общественного и позора личного перестали соответствовать друг другу. Сегодня он стал преступником для всех, для государства, для его ханжеской морали, но для себя, для своих друзей он сделал доброе дело и сделает его снова, чего бы ему это не стоило. Потому что - так надо, надо ему, а не этой гребаной стране, с ее гребаной изогнутой в спираль справедливостью. А ведь еще древние говорили: "Делай что должен и пусть будет, что будет!" Вот и пусть будет!

Когда он открыл дверь, в, едва озаренном светом ночника, проеме двери ожидаемо неожиданно возникла тонкая девичья фигурка в узких белых трусиках и короткой, до пупа, ночной сорочечке. Эта тонкость и легкость воспарившей балерины, словно произросшей из сказки о дюймовочке, обдала его волной нежной тоски, прищемила грудь, словно струнка натянулась внизу живота и стала вытягиваться, вытягиваться, слегка ломая и раздвигая косточки и мышцы, и потек по жилам искристыми, колющими звездочками сок жадного желания. Желания женщины. Желания любви. Желания желающей тебя.

Он чуть не задохнулся от этой сладкой боли. Шагнув вперед, Пашка поднял дрожащее женское тело на руки и мгновенно утонул в любимом запахе туськиных волос, ухватив губами ее розовую и беззащитную мочку левого уха, как утопающий соломинку. Туська слегка поежилась, засмеялась и зашептала ему слова, которых он ждал, хотел, которые были нужны ему, как воздух. Слова, что умела сказать только она - любимая и любящая женщина - пусть глупые и смешные, но такие прекрасные и чистые, такие завораживающие до столбняка, до дрожи и "ежи", слова которые говорят, когда других слов просто нет.

Павел целовал ее всю - ото лба до пальчиков на ногах, изливая себя, свою энергию, свой трепет в каждую ее точечку, каждую ямочку и в каждый уголочек. Он медленно раздвинул ее тонкие, гладкие как атлас, ножки и, гладя ее непроизвольно согнувшиеся круглые коленки и бедра, приник к томящимся от жара губкам, которые раскрывшимися ровными валиками звали его плачущий язык в масляно- душистое продолговатое розовое чрево, в эту нижнюю черную точку, где сосредоточено человеческое, живое и вечно жаждущее удовлетворения сознание.

Здесь в этом женском укромном царстве находилось все, что ему сейчас было нужно. Здесь была любовь - жадная, вкусная, дрожащая, отзывавшаяся на каждое его легкое движение губ и языка. Все жило здесь отдельной жизнью - сокращаясь и разжимаясь, плача от радости и сверкая каплями божественной росы, которую он пил - жадно до одури и все никак не мог напиться, и не существовало сейчас вокруг никого и ничего, кроме этой черной точки, этого вселенского портала, через который, наверное, люди имели возможность входа в безвременье, в божескую обитель, пусть на секунды и мгновения, но зато на такие секунды и мгновения, которые не забыть никогда, потому, что это было нечто истинно правильное - место, рай, Эдем, где мы все когда-то жили, но почему-то были наказаны грубой земной жизнью.

Он входил в нее медленно, неосознанно пытаясь продлить эти первые мгновения чувствительности своего живого измерителя мира. Она звала, шепча что-то совершенно немыслимое, придвигалась к нему все ближе и ближе, инстинктивно сползая ему под живот, и добровольно, как маленькая бабочка, все глубже и глубже накалывалась на иглу, чтобы умереть от счастья и стать его собственностью, его пищей, подарком, отобрав у него взамен все силы, выпив их до дна и, насладившись ими, взлететь белой голубкой в голубую безоблачную высь, туда, где полосы желтого солнца, вибрируя, щекочут отошедшее от этого мира сознание.

И появилось видение - чьи-то бесконечно добрые глаза и послышался голос - тихий и мягкий, и прилетела музыка - чистая, неземная. И пришло счастье и удовлетворение, опустившееся сейчас на двух немыслимо сплетенных счастливчиков, утонувших в сказке, которую нам придумал сам Господь Бог, приоткрывая изредка щелочку двери, чтобы мы могли знать, что потеряли и куда нам нужно стремиться.

Павел снова уснул на бедрах своей хрупкой, ласковой няньки, прижав щеку к тому, что зовется чревом женщины, где зарождается жизнь, где находится вход в другой мир, мир в котором и живет тот, кто привел тебя на свет и тот, кто приходит за тобой, уводя тебя отсюда, чтобы измерить твою грешную душу на ювелирно - точных весах и дать тебе вечную радость и покой или ввергнуть вновь в этот ад, зовущийся земной жизнью, в другое время и в другом месте для новых страданий - и так без конца, пока ты не сможешь отработать сотворенное тобою зло.

Сон был знаком. Он снова падал вниз и ничего не мог поделать, но сейчас ему уже не было так страшно, как раньше. Паша знал, что, достигнув пламенеющего дна, у него появятся крылья и сможет парить над открывающимся миром. Он вынырнул из черного колодца, распахнул руки и, ощутив опору, вздрогнул. А далеко внизу лежал большой древний город, окруженный высокими стенами, с башнями, с рвущимися в небо дворцами.

Город был весь в огнях, разгоравшихся пожаров. Посредине его находилось четырехугольное строение с внутренней площадью. Это было похоже на старинный египетский храм из фильма. Целый квартал, спаянных вместе, домов за стенами. Храм пылал. Хотя огонь, поднимавшийся к небу и серый удушливый дым, не причиняли Павлу вреда. Он медленно поплыл ниже.

Жуткая музыка уничтожения. Крики, мольбы, визг, рев! Это многорукая и многоголовая смерть, сметала своей щетиной копий и мечей огромные массы беззащитных людей, падавших под ударами буро-красных солдат в железных доспехах. Площадь была усеяна трупами так плотно, что свободных мест, где бы можно было пройти по ее священным камням попросту не было. В центре ее высился алтарь, жертвенник, похожий на пирамиду.

Там в самом пекле шла жестокая схватка между бурыми солдатами и людьми в белых и светло-серых одеждах. Было видно, что это главное место этого Храма и может быть, сейчас происходит самая последняя, самая страшная, самая жестокая битва в этом городе. Мертвые служили живым лестницами, по ним продвигались солдаты на возвышение алтаря, их убивали, они шли снова и снова и не было павшим конца.

Павел опустился ниже и увидел в первых рядах нападавших знакомое лицо - легат, начальник того легиона, который он видел когда-то. Он грамотно бился, защищаясь щитом и нанося колющие удары то тут, то там. Это был прекрасный боец! С боков его прикрывали два гиганта в пурпурных плащах и видя, как их командир без страха бьется на последнем рубеже вражеской обороны, остальные солдаты его легиона без страха наступали все дальше и дальше, не смотря на свои огромные потери. Когда начальник легиона ворвался на плоскую вершину жертвенника, толпа заорала и участь защитников была решена.

В это время легат, руководивший этим боем, поглядел на свои войска и вверх на пылающие крыши Храма и вдруг увидел его - Павла, парящего недвижно над огненной крышей. Их глаза вновь встретились и вновь он увидел то же самое, что и в прежнем своем сне - собственное, залитое кровью и потом, лицо под начищенным до блеска кровавым бронзовым шлемом. Он в страхе отпрянул и проснулся с тихим утробным воем, в поту и бухающим неровно сердцем. В просвет между шторами лилась мягкая предрассветная уходящая ночь. Встревоженное туськино тело, гибко склонилось над ним, касаясь крепким соском легкой груди, его лица.

- Спи, мой маленький, спи, - Наташа погладила Пашку по голове и тихо поцеловала в висок, - я с тобой, Пашенька, я с тобой. Ничего. Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Глава 8.
ЖЕРТВЕННИК

Легионы ворвались на Храмовую площадь ночью. Здесь было светло, как днем, от охватившего строения огня. Последний строй защитников - измученных голодом, страхом и бессонными от пожаров ночами, был без труда сломлен превосходившими силами двух легионов и вспомогательных войск. Но центр, где собрались самые непримиримые, самые неистовые фанатики держался, прикрывая своими телами главный алтарь Храма - усеченную пирамиду с возвышавшейся платформой. Здесь разгорелось самое жестокое сражение войны. Здесь была битва за святилище, за последний символ веры, за главный портал входа в царствие Божие и каждый истинно верующий иудей хотел умереть именно здесь.

Трупы тех, кто толпился на платформе жертвенника по мокрым от крови ступеням падали к подножью алтаря. Хруст костей, грохот мечей и щитов, раздирающие крики тех кого резали, что, умирая, проклинали небо и так и не вступившегося за них Господа - все это неистовое смешение звуков перекрывал чей-то визжащий голос, повторявший и повторявший какую-то молитву и вещавший, что вот-вот, сейчас, Бог обнаружит для иудеев какой-нибудь признак спасения. Потом голос сорвался на хрип и окончательно стих, а спасение все не приходило и не приходило.

Чужестранцы, укладывая свои и чужие трупы на священный алтарь, яростно приносили чужому Богу все новые и новые жертвы. Гай Реций сражался за жертвенник вместе со всеми. Его штандарт гордо развевался сзади, а сам он разил своим мечом врага в первых рядах легиона. Чудовищная везучесть командира, красота совершенных движений, вой и плач, падающих от его ударов, зелотов подстегивали бешеный напор его солдат. Гай изумлялся, как просто ему обороняться от града ударов, как изящно получаются выпады, как приятно втыкать свой гладий в мягкие вражеские животы. Как идеальна война, придуманная кем-то, как красивы эти мимолетные ежеминутные победы в схватках. Он даже какой-то частью себя успевал думать о том, как здорово он выглядит со стороны - как блистающий герой древних мифов. Как Александр Великий - могучий покоритель Азии!

Он с легкостью отразил удар копья и тут же вонзил меч в бок закопченного человека. Вынимая оружие из раны, он ненароком приподнял голову и затрепетал. В пылающем предутреннем небе над Иерусалимским Храмом парил ангел. Развернутые иссиня-черные крылья его выделялись в сером грязном дыму, валившем из портика в небо, прямо из-под мраморной колоннады, где жар неукротимого пожара развевался словно алое кровавое знамя жестоких завоевателей. Гай сразу узнал его.

Да, это был тот самый черный ангел, приходивший к нему в Геброне. Тогда он позвал его душу и она покорная пошла за ним словно раба. Сегодня он снова был здесь - черный вестник смерти, ловец, специально для него посланный богом, чтобы забрать ее - душу, не принадлежащее ему, Гаю Рецию, легкое прекрасное существо, искрящийся сгусток жизни и разума, молчаливого свидетеля, пробывшего в его бренном теле все эти годы.

Подняв голову, легат отвлекся. На секунду-две, но отвлекся. Жестокий бой, последнего этапа этой долгой войны, не простил ему этого. Люди не зря придумывали правила схватки. Эти правила легат сейчас грубо нарушил. Это означало только одно - смерть! И она пришла.

Пропущенный им удар был зверски мощным. Оглушительно хрустнул наплечник доспеха и мгновенно правая рука исчезла. Он перестал чувствовать ее. Ошеломленный ударом, чуть не уронившим его наземь, он невидящими глазами посмотрел вперед и продолжил нападение. Но мозг отказывался подчиняться, все вокруг медленно закачалось и стало покрываться бледно-розовой пеленой. Звон, оставшийся в ушах после удара, затмил все звуки происходящего здесь боя.

Над ним взлетела чья-то дубина. Гай инстинктивно прикрылся щитом в левой руке и попятился. Не было времени посмотреть на свою рану, и он стал уворачиваться от продолжавших лететь в его сторону мечей и копий. Откуда-то сверху на римлян летели камни, остроконечные пики ограждения крыш и свинцовая кровля. Он еще видел, что там засели какие-то люди в ярких одеждах. Пламя уже подбиралось к ним, распахивая зев зданий, и они валились с крыш словно переспелые груши, предпочитая погибать, но не сдаваться.

Реций хотел крикнуть приказ для лучников, но не мог. Его рот был перекошен и слов не получалось. Легат продолжал мелкими шажками, наклоняясь все ниже и ниже, пятиться назад, и вдруг увидел под ногами свою руку, отрубленную по самое плечо, но все еще сжимавшую свой любимый старый меч. Он не понимал, как рука оказалась здесь? Гай нагнулся, чтобы поднять ее - добрую, сильную, мускулистую, такую родную и любимую, теперь лежавшую в месиве изрубленных тел на самом виду, под ногами, топтавших ее, его же солдат, но было нечем, и он повалился вниз, крутя во все стороны ничего не понимающей головой.

Тяжелая рука преторианца, схватила Гая поперек туловища, развернула от боя и его потащили прочь. Перекошенным ртом он хрипел им проклятия, мыча приказывал вернуть его обратно, но сильные руки уже нескольких человек сжимали его тесно и безнадежно, прикрыв его от града, осыпающихся камней и стрел. Его куда-то несли, ухватив за ноги и туловище, лицом вниз. Он беспомощно дергался в этих жестоких руках и, трясясь словно мешок, глядел в землю, на поток густой черной крови, проливавшейся из него, словно вино из пробитого насквозь бурдюка.

А потом силы вдруг стали уходить, резко наступила слабость, апатия и он затих обреченно, уходя за розовую пелену своего тумана. Кто-то склонился к нему и что-то сделал с его рукой, потом тело пронзила резкая, нестерпимая боль и жгуче завоняло паленым мясом. Ему подняли голову и совали в рот флягу с вином, а он плевался и хрипел, ничего уже более не понимая. Его неожиданно вырвало прямо на себя. Желтой горечью на красные от крови доспехи. Неожиданно пришла боль - страшная своей дикостью, свирепо, вонзившая в правое плечо огромное, тупо заточенное, каленое бревно, и легат десятого Фретензис наконец-то потерял сознание.

Он плыл по большой реке, медленно и чинно несущей свои воды вдоль прекрасных берегов с изумрудно зелеными полянами и мелколесьем, с прекрасными деревьями, с изредка попадавшимися уютными игрушечными домиками под смешными высокими крышами. С берегов ему махали улыбающиеся люди. Обычно мужчина и женщина. Красивые и сильные. А он все плыл и плыл куда-то, словно прощаясь с этой прекрасной панорамой, утекая все дальше и дальше вниз по течению, и, казалось не будет тому конца.

Но вот река обогнула последний полуостров с толпой веселых людей, и Гай увидел громадную черную пещеру, куда ревя, бурливыми потоками, с шумом входила эта еще недавно смирная вода. Он не испугался, нет. Он понимал, что у всего есть конец, даже у этой бесконечной реки, так похожей на течение жизни. Эта река одинакова для всех. Просто кто-то плывет в серединке, так быстрее, и конец его наступает раньше, а кто-то дрейфует и тащится по мелководью или его нарочно не пускает течение на глубину, вот и кажется, что река длине, чем она есть, и пещера еще далека. Но река все равно имеет предел.

Реций продолжал плыть под сводами замысловато изгибающегося тоннеля. Вода светилась, и черные своды отражали ее зеленоватые волны, легкими радужными плавными зигзагами. Тишина в тоннеле была исключительной. Красивая, величественная тишина в красивой, величественной каменной пещере. Ничего не было и не могло быть - ни грязи, ни вони, ни грохота стали, ни мольбы о пощаде, ни рева солдатских глоток. Ничего, что еще совсем недавно было неотъемлемо от его жизни - жизни вечного должностного лица империи, отдавшего, наконец, свой долг сполна этому жуткому монстру войны и государства. Он знал, что его жизнь заканчивалась, но ему было спокойно. Ведь это так хорошо - плыть в нежных сказочных водах. Черная пещера реки убаюкивала и несла его куда-то медленно, не спеша. Слава богу, что жизнь заканчивается. Слава богу.

Зачем он жил? Для кого? Что была его жизнь - череда войн, убийств, глумления над слабейшими, постоянного давления собственной воли на не желающих выполнять его приказы? Хоть кому-нибудь на этой земле стало лучше? Хоть кто-нибудь сможет искренне сказать о том, что жаль, жаль Гая Реция, хорошего мужа, доброго отца, нежного любовника, сына, брата. Нет, не скажет! Многие будут говорить хорошее перед погребальным костром, да только это все не то. Этого совершенно не надо. Это все можно с легкостью отдать за одну искреннюю слезу из глаз любящего тебя человека. А панегирики и эпитафии возьмите себе. В них нет никакого смысла, никакого.

Гай жил не для себя. Это правильно. Но для кого? Для людей? Смешно. Убивал людей для людей... Для торжества закона и справедливости? Еще смешней. Как можно вбить в головы, например, иудеев романский закон. Мы даже едим и по нужде ходим по другому, думаем в разных плоскостях. Мы вообще не соприкасаемся.

"Какой закон я в них должен вбивать? Да и зачем? Оставьте их в покое и все... Пусть живут, как хотят. Если им так нравится, то причем здесь я, Гай Реций, человек сорока лет от роду, мужчина и отец, желающий читать книги, управлять хозяйством, писать поэмы, беседовать за домашним ужином с умнейшими мужами и спать с прелестницами в уютной спальне своего, увитого виноградом, дома. Причем здесь я?" - эти мысли тянулись в его голове как нити, а он пытался распутать их тугие узелки сплетений, вытаскивая наружу все новые и новые мысленные петли - прямые, чистые и понятные любому истинно свободному человеку.

Он понял чего ему не хватало. Чего он сознательно лишил себя в молодости. Свободы. Того единственного ради чего стоило жить. Он должен был бы стать свободным. Уехать из этого извращенного Рима, не заниматься политикой, не примыкать ни к каким партиям, не вязнуть в бесконечных войнах, нанизывающихся словно бусины одна на другую. Поселиться в провинции, на своей вилле в Неаполе и просто жить, смакуя каждый прожитый день, любуясь солнцем и небом, поспевающими виноградниками и пшеницей, лаская детей и любимую жену, заботясь о слугах, клиентах и рабах.

Не нужно ничего изменять в этом мире - это бессмысленно. Нужно просто жить с ним в согласии - стать зеленым лугом, деревом, быком, прибоем. Посмотреть на жизнь глазами детей и даже собственных рабов. Приглядеться к ползущей по травинке букашке, ощутить себя ею, осмотреться вокруг - огромный мир, сказочно богатый, добрый. В нем каждому найдется место. Он велик. Эта земля - совершенна и гармонична. Ее надо любить, всю без изъятий. Все в ней правильно. Просто люди сами превращают ее в ад, подчиняясь чьим-то приказам сверху.

Если бы люди могли сопротивляться, они не позволяли бы собой командовать! Если бы каждого человека поместить под зонтик, прикрывающий его от злобных сущностей государственности, политики, войны, религии, от неравенства и противоречий, от извечных чувств неудовлетворенности, страха и вины, прорастающих в чувство долга. Ведь каждый знает, что быть должником плохо, денежный долг - всегда тюрьма, тот кто берет в долг начинает ненавидеть своего кредитора, лишающего его свободы, а почему-то долг гражданина, долг солдата, долг к Родине - это хорошо. Извращенная мораль!

Считается, что человек должен стране, государству, богам с младых ногтей, и отдает по этому кредиту, ежедневно частичку себя, капельку ума, нервов, крови, сил, эмоций. Каждый день до скончания жизни и никогда не сможет этот долг отдать. Приходит время умирать, а он все еще должен. Должен оставить наследство, должен думать о собственности, о детях, о традициях и страдать, страдать до самого конца. А за что? Что ему дали эти кредиторы? Вечную борьбу, неспокойствие, страхи, психические травмы и болезни. Тогда получается человека умышленно обманывают, что Родина требует его душу и тело. А тот кто обманывает - мошенничает. Неужели страна которую я люблю - просто скопище мошенников.

Да нет Родине - все равно. Потому, что это не она. Что такое Родина? Земля и люди. Люди едят хлеб, мясо, овощи, пьют вино и воду. А нашим мошенникам - кредиторам нужно другое. Они - невидимые нам сущности, монстры, паразиты, живущие рядом с нами, чужие. Совсем чужие существа - или со дна моря или из поднебесья. Они живут с нами рядом, потому что питаются человечиной - нашей энергией и негативными эмоциями.

Когда все в порядке - им грустно, потому что нечего есть, и они постоянно придумывают нам различные испытания. Когда они объединяются, то испытания становятся глобальными - войны, эпидемии, массовый психоз. Когда их меньше - это обычная ненависть, жестокие религиозные и национальные распри, нищета, голод. Когда по одиночке - кражи, обман, подлость, разочарования. Они никогда не нажрутся и вечно человечество будет бессмысленно воевать, резать и жечь иноверцев, красть и предавать.

Есть только одно лекарство - любовь. Любовь ко всем и ко всему. Она - единственное оружие человечества. Монстры боятся любви - там другая энергия, ясная и чистая, имеющая другой, плюсовой заряд созидания и добра. Но как сложно любить! Боже! Как полюбить предавшего тебя, укравшего у тебя, разочаровавшего тебя или ударившего. Как? Подскажи! Ведь гораздо же проще сказать в ответ гневное слово, ударить, унизить или даже убить! Гораздо проще, гораздо. Люди, как всегда, ищут легких путей и находят их в жестокости и ненависти, и поэтому, монстры, их пожиратели, будут благоденствовать всегда.

Упрощение жизни - суть цивилизации, оно побудило людей овладеть животными, создать колесо, добыть огонь, порабощать других в угоду себе и побудит еще к новым и новым свершениям. Все должно быть просто - таков человеческий девиз. Но, просто - не значит хорошо. Человеки очень нелегко прощают, зато очень легко убивают. Как заставить себя пойти по сложному пути любви и прощения, понимания и гармонии, если он извилист и сложен? Но он единственно правильный. Все другие не имеют никакого смысла. А смысл в человеческой жизни должен быть. Обязательно. Иначе зачем это все?

Тихое течение реки принесло Гая, вместе с его размышлениями, в какой-то зал с необычайно высокими потолками. Вернее, не зал, а нечто светлое, хрустальное, с какими-то сполохами света на ограненных кристаллах стен. Или это были не стены? Нет, все-таки стены. Все такое прозрачное, легкое, воздушное. Словно ненастоящее. Кроме слова "обитель чистоты" на ум не приходило ничего. Его нежно прибило к ступенькам белой мраморной лестницы. Он на удивление легко поднялся и взошел на искрящийся пол этого волшебного зала. Тело было необычайно легким, ступалось свободно, шаг слегка пружинил. Гай увидел, что одет он в белую и совершенно сухую тогу. Все части тела были на месте. Он был молод, полон сил и энергии.

Под ногами неожиданно заискрилась узкая дорожка - серебряная змейка терявшаяся в хрустальной дымке, и глядя на ее призывно струящееся сияние Реций понял, что эта дорога - мостик из этой жизни в другую. Из того, что он называл земной жизнью в то, что люди называют пугающим словом - смерть. Он ждал, не решаясь наступить на ее блестки, ждал чего-то, какого-то чуда. Может быть, сейчас громкий голос скажет ему, что еще не время и отпустит его домой.

Никакого голоса не будет, - понял он, - ты сам должен сделать свой выбор. Домой? А где твой дом, Реций? Кому ты нужен, кто встретит тебя, радостно повиснув на шее и обливаясь счастливыми слезами? Твой дом - полотняная палатка, твои дети - грубые солдаты, твой друг - меч, а твоя жена - выбранная Неархом пленница на ночь. Тебе нечего терять в том мире. Ты потерял самое дорогое для воина - правую руку. Ты теперь никто - обрубок с вечной болью в несуществующей конечности. Ты закончил все свои дела. Тебя ждет только жалость и легкое презрение молодых.

Теперь ты останешься один, совсем один. Незаметно придет старость и уйдут все желания. И долгими зимними вечерами ты, жалкий калека, будешь с болью в сердце вспоминать сегодняшний не сделанный тобою шаг и выть от тоски в небо, словно седой полинявший пес.

"Сделай шаг, Реций, сделай и ты увидишь, что смерти нет. Смерть это и есть прожитая тобою жизнь и, может быть, ты, обманутый хитрыми голодными монстрами, великий воин, получишь шанс все исправить. Может быть, ты придешь в покидаемый тобою мир в новом качестве, в другое время и в другой стране. И тогда ты будешь делать добро, ты будешь честным и свободным, ты научишься любить, ты будешь справедлив по своей собственной совести, а не по совести какого-то жалкого императора. Ты отработаешь все зло сотворенное тобою. Хочешь ли ты этого, Реций?"

- Хочу! Да! Я хочу этого, - он закричал и под сводами громадного, нечеловеческого зала прокатилось эхо, разбивая снежинки блесток, осыпающихся сейчас вниз, - Я иду, господи!
И он ступил на серебряную дорожку и сделал шаг, потом другой, и тот час же в просторной командирской палатке в центре лагеря десятого Фретензис его могучее изуродованное тело выгнулось дугою и мелко затряслось. Смертельно раненый легат в окружении лекарей и старших командиров легиона открыл глаза.

Над ним, отирая пот со лба, склонился его верный слуга Неарх. Рядом встал на колено Марк Либералис.

- Командир, ты слышишь, командир! Мы взяли этот чертов Храм. Тит уже сломал стену верхнего города и завтра Иерусалим будет повержен. Командир, слышишь?!

Глаза начальника легиона оглядели своих взъерошенных от победы офицеров и он вдруг сипло проговорил: "Руку мою нашли?"

Конечно, никто ее и не искал, но честный старший центурион вгляделся в измученное лицо своего командира и, покраснев, нетвердо ответил: "Да".

Легат сделал попытку улыбнуться и захрипел: "Когда найдете, положите на костер рядом со мной. Не хочу оставлять ее здесь". Потом он повернул голову к Либералису и слегка кивнул. Лицо его было озарено светлой улыбкой. Гай Реций тихо прошептал сухими губами, нагнувшемуся к нему, заместителю:

- Марк, там так хорошо! Меня простили. Я буду жить опять. Ты тоже живи.

Шепот стих, тело легата несколько раз вздрогнуло и он умер. Неарх, не стесняясь зарыдал на груди хозяина. Потрясенному Либералису показалось, что какой-то свет, нежно - голубой, легкий и чистый, задрожал над постелью командира и медленно воспарил ввысь. Перед уходом, этот свет мягко коснулся наклоненного лица Марка. Это было неведомо приятно, чисто и прохладно, словно ангельское прикосновение.

Центурион прикрыл своему другу глаза и вдруг почувствовал какой-то щекот на щеках. Он стоял на коленях у ложа, сгорбленный как старик, и голова его была низко склонена над погибшим. Никто и никогда так и не узнал, что из глаз этого грубого подобия человека, этого жестокого воина и злобного солдатского мучителя, сейчас крупными каплями падали на утрамбованный земляной пол настоящие человеческие слезы, может быть, первые за всю его долгую и недобрую жизнь.

Глава 9.
РАССВЕТ

Похороны Лешки Иванова были пышными, вопреки установившемуся правилу, хоронить самоубийц тихо и без отпевания. Генерал Розанов лично возглавил организацию траурного митинга в актовом зале УВД области и устроил все в высшей степени торжественно и степенно. Он знал, что карьера людей этой профессии очень часто заканчивается именно так, и причин для последнего психического срыва у хорошего опера, могло быть и было, неисчислимое множество.

Алексей же всегда делал свой выбор сам. Никто не мог бы похвастаться, что принудил его совершить нечто, с чем Иванов был не согласен. Вот и сейчас, по какой-то серьезной причине, он принял решение и претворил его в жизнь, резко и бесповоротно, приставив укороченный "Ремингтон" к груди и нажав твердым, не дрогнувшим, пальцем на спуск.

Сейчас Пашка стоял рядом с гробом. Сказать, что он страдал, значит не сказать ничего. Он, уже третий день с того часа, как, приехав на место происшествия в Лешкин роскошный гараж, и увидев согнутое пополам тело с огромным кровавым пятном на груди и знакомую русую голову, склоненную на грудь, ощутил в себе чудовищный кирпич посередине груди и вязкое, удушающее, мучительное ощущение комка в горле. Там, прямо за кадыком, поселилось нечто такое, что упорно рвалось наружу, но никак не могло выйти из него. Прокашливаться - было бесполезно, сглотнуть - не помогало. Оно сидело там плотно, не давая привычно глотать и говорить, и каждый вздох, давался с трудом, падая внутрь груди тяжелым мешком, усиливая и усиливая чугунную многотонную плиту свалившуюся на сердце.

Все что он подумал тогда и все, что он думал сейчас, сводилось к одному -он, Павел Сазонов, был невольной причиной этого самоубийства. Это он начал свои нетрадиционные раскопки, это он, каким-то образом, озвучил для чужих ушей правильную версию, это он не смог обмануть всесильную контору и невольно привел их к Лешке. Он был уверен, что когда Иванов обнаружил за собой слежку, когда в каком-нибудь уютном местечке за подкладкой своего пиджака нашел маленький пятачок микрофона, он понял, что его нашли. А раз нашли - не отстанут ни по чем, несмотря на отсутствие, своевременно уничтоженных, улик, на прикупленных и запуганных свидетелей и барабанов, не смотря на поддержку друзей, не смотря ни на что.

Контора никогда и никого не отпускала просто так. А уж если была стопроцентно уверена, как сейчас, то даже без доказательств, даже без закона и его оснований, она все равно обязана была добить человека до конца. Любым путем - психическое воздействие, компрометация, провокации с родными, заказные проверки на службе - лишь бы добить. Так учили их великие Ежов и Берия, Андропов и тот, тихий россиянин, портрет которого сегодня так модно вешать на стену.

Сейчас глядя, как красавец Розанов в генеральском мундире с красно-черной повязкой отдает распоряжения о торжественном выносе тела, Сазонов понимал, что своей смертью Иванов хотел обмануть, не умеющих думать так, как думают обыкновенные честные люди, желающие спасти своих близких и друзей от нападок, а собственную честь от позора, неугомонных гебистов и этим оборвать все нити. Скорее всего, ему это удалось. Ибо теперь доказать что-либо было вообще невозможно. Да теперь никто и не будет гоношиться. Цель-то достигнута - человека нет. Ну, пусть не программа-максимум, но хотя бы программа-минимум. Теперь им уже неинтересно. Неактуально, как любил выражаться зампрок Масляный.

Леха не мог не бояться возможности серьезного оборота, химии, или силовой постановки его перед выбором - близкие или друзья. Это могло иметь место. Ставки были большие. Могли и сломать. Силы человеческие имеют свой предел, надо только его найти. Уж это-то Алексей Федорович, опер со стажем, знал как отче наш и не понаслышке. Самому приходилось из хороших людей стукачей да подлецов делать. Вот и подумал Леша, подумал, выпил бутылочку виски "Балантайн", сел на табуреточку у стены гаража и стрельнул себе в сердце картечью из импортной помпухи. Эт, тебе не пистолет - не промажешь. Наверняка.

Павел смутно догадывался, что в огромном разыгранном кем-то невидимым спектакле, он сыграл роль судьи. Того самого, который думает, что он независимый и никому не поднадзорный. Этот судья, честно взвесив все за и против, оправдал подсудимого. Этим он вмешался в чужую игру, где приговор должен был состояться. Ибо преступление все равно совершено. Значит и наказание должно быть. Эти невидимые вроде бы поступают по закону равновесия. Одно следует из другого или за другим. А Паша неожиданно решил, что вправе решать по своей справедливости. Перечеркал сценарий без согласия главного и смешал все пасьянсы. Это поганое политбюро медленно думает и разворачивается. Но, развернувшись, давит по полной. Теперь оно нападет на него.

Суки! Кто они эти сценаристы? Они хорошо пожрали людских нервов и негатива: искалечили девочку, сделали из прекрасных, смелых и честных людей преступников, грохнули маньяка, развели его, Пашку, на неуемной жажде открытия тайного. Они хотели еще: поимки Лешки и его мента-подельника, смертельного сердечного приступа пожилой Лехиной матери, вечной вины Лидочки, которая приведет ее к хроническому депресняку, а потом в психушку, и может быть даже самоубийства скромного пьяницы Тетерина. А какой-то мудак Паша оборвал всю прелестную цепочку, сказав: "Не виновен!" А другой мудак Леша решил не дожидаться их приговора и стрельнул себе в сердце.

"Да кто вы такие, людишки на тонких ножках, радиоуправляемые роботы с батарейками. Вы должны жить по написанной нами программе. Почему? Да потому что мы хотим есть, вот почему! Равняйсь! Смирна-а! Левое плечо вперед! Раз-раз-раз-два-три!"

Словно услышав Пашкины мысли, личный состав Калининского РОВД прошел парадным шагом перед свежей могилой. Отгремели залпы салюта, и народ, разбившись на группки, с облегчением закурил и стоя около колонны автобусов тихо загомонил о своем - о новом завтрашнем дне, о планах на отпуск, о приобретении дач или машин, о поступивших в институт детях. Кто-то встретил знакомых, кто-то звал своих в автобус, кто-то рассказывал о том, кто здесь рядом еще похоронен, кого-то потянуло в сортир.

Вот только о погибшем не говорил никто. За эти дни о нем наговорили уже слишком много. Устали. Его уже не было, а жизнь продолжалась и завтра снова на работу, детей в садик, жену в щечку, машину в сервис. Получка завтра к тому же. Жизнь уходила дальше, потому что вечно стоять около Лешкиной могилы она не имела права.

Павел сел в свою "Волгу" и положил голову на обнявшие уютный руль руки. Сил не было вовсе. Ехать никуда не хотелось. Хотелось лечь здесь в тиши кладбищенских сосен и берез и уснуть.

Наверху клубились бело-серые облака, обнажая куски голубого неба. Они текли ровно на восток, большим стадом мягких подушек, царапаясь выпуклыми животами по иглам высоких елей. Скоро, порвав свои наволочки, они начнут плакать вниз мелким грибным дождиком. Они будут плакать не по Лехе, нет. Они просто плачут иногда. Им грустно. И если просто сидеть и смотреть на дождь, забыв про все свое мелкое, человеческое, можно понять эти слезы, уставшего от суеты, лета, снова не оправдавшего людских надежд, снова невольно обманувшего их зимние мечты. В этих летних слезах - стыд, глубокое чувство вины за невозможность исправить произошедшее и невозможность сопротивления предначертанному кем-то, который даже огромное небо подчиняет своим, только ему известным, законам.

Кто-то пнул в заднее колесо. Валерка Тетерин, а с ним Серега Панченко - оба хмурные и молчаливые. Не спрашивая, оба полезли на заднее сидение. Пашка вышел, открыл багажник и принес свой заветный "тревожный" саквояж сельского доктора с красным крестом посередине, из которого вытащил бутылку "Главспирт - Кедровая" со стилизованной под советские бутылки зеленой наклейкой и пробкой "а ля сургуч", смахнул ей головку и разлил водку в три оранжевых пластмассовых мензурки. Друзья не чокаясь, молча выпили и пока отщипывали от еще мягкой буханки черного, извлеченной из тех же недр саквояжа, Паша свой разлив повторил.

Медленно, словно киты разворачивались для обратного плавания на запланированные поминки в ресторане "Волга" роскошные автобусы траурной процессии. Надо было отдать должное генералу Розанову - похороны прошли на высоком уровне. Да и шутка ли - майор, уже представление на подпола ушло, орден Мужества и медаль за боевые заслуги - награды за Чечню, безупречный послужной список, да и просто хороший парень. Такие должны уходить красиво, как павшие в бою солдаты.

Когда площадь очистилась от автобусов на ней сиротливо оставались несколько служебных и личных машин. Генеральская черная "Волга" была еще там. Друзья разлили по третьей, когда распахнулась пассажирская дверь и в Пашкину машину, не спрашиваясь, влез Розанов - в полной генеральской форме, сверкая зигзагами погон, широченными лампасами и орденами. Мощная фуражка с дубами чуть не свалилась с его породистой головы, генерал успел схватить ее и бросил на торпеду.

- Ну, что, голуби мои? Пьете уже? Все пьете и пьете, пьете и пьете... А я? - Розанов достал из кармана брюк точно такую же бутылку, - Принимайте в компанию. Наливай, Пал Андреич, помянем раба божьего Алексия.

- Помянем, пусть земля ему будет пухом.

- Товарищ генерал, спасибо Вам. Все прошло по высшему разряду. Лешка наверное, доволен.

- Ему все равно, ребята. Его здесь нет. Это все для семьи, для друзей, для памяти, для понту дурацкого. А ему все равно. Тетерин, ты ведь его другом был. Почему так получилось? Чувствую я знаете вы.

- Нет, товарищ генерал, не знаем. Да мало ли причин. Хоть сейчас в петлю полезай. Обрыдло все до блевоты. Я вам рапорт подам скоро - ухожу. Выслуга у меня уже есть. Вон Пашке еще четыре месяца дослуживать, а я уже свободен. Не могу я больше, устал.

- Ты, Валерий Иваныч, дурак. Не проживешь ты там долго. Вот смотри - я давно заметил. Дело в темпе человеческой жизни. Когда-то в школе он был спокойным, потом стал ускоряться - армия, институт, семья, дети, карьера и, главное, азарт. И ты начинаешь бежать. Сначала лишь бы не отстать, а потом видишь - другие позади - перегнал, но стоять и отдыхать нельзя - догонят и перегонят и ты уже не лидер и снова бежишь, бежишь, ах пятки сверкают. Куда? А иногда и сам не понимаешь куда. Ну вот вы бежите, потому что в мастерстве растете, карьеру делаете. Хорошую, честную, своим трудом. Другого выхода кроме как карьеру делать у тебя, Валера, нет. Ведь не хочется, чтобы уроды и приспособленцы тобой командовали. И ты опять бежишь. За должностями, за звездами - бежишь и бежишь. Потому что ты в погонах. И вдруг, какой-то камень - ты ранишь ногу и решаешь сойти с дистанции. Ты сел на обочину и мимо тебя мигом пронеслись все кто похуже, понеопытней, помоложе. Они пробегают мимо тебя толпой, мерно тяжко дыша, все в поту и пыли - к какой-то своей цели. Ты смеешься над ними - их цели тобой давно достигнуты. Ты знаешь, как это глупо - их цели. И сидишь отдыхаешь. И вдруг понимаешь, что у тебя никакой, собственно, цели-то и нет. Ну вообще никакой. У них хоть дурацкие, но есть, а у тебя - ни-че-го! Начинаешь придумывать и не можешь. Ты свободен, есть деньги, время, а чего со всем этим делать - неведомо. Как в ворона анекдоте: "Ура! Куда хочу туда лечу! А потом: Куда хочу? Куда лечу?" А раз нет цели, то жизнь твоя становится бесцельной, а это уже существование. Но существовать ты не умеешь. Прозябать на грядках в огороде - не желаешь. Ты же привык действовать - быстро, решительно, а, оказывается, ничего делать-то и не надо. Оказывается все уже сделано. Везде - синдром ранее виденного, "дежа вю". Ребятки, здесь может спасти или новое интересное дело или любовь, семья, забота. Новые цели. Другие. Но скоро вы поймете, как трудно их найти, потому что их так мало - истинных, настоящих, только ваших. Вы уже опытны и умны, чтобы не поддаваться на приманки общих целей - чужих, даже чуждых людям, втиснутых в их головы насильно какими-то яркими клише. Вы уже на них не попадетесь. А свое найти так сложно! Если у вас молодых не хватит терпения - все кончится плохо - вот также, - генерал махнул рукой в сторону заваленной венками Лешкиной могилы и улыбнулся, - да ладно, не хлюпайте носом! Наливай, Паша, еще. Вишь, ребята приуныли.

- А вы правы, товарищ генерал, - задумчиво пробормотал Тетерин, - но ведь нельзя же у нас без романтики, без азарта, без искры, без куража. А их уже нет - сгорели. Если останусь - роботом стану. Опытным роботом устаревшей модели. Мне станет все равно. Я не буду рисковать, я не пойду на нож, я научусь писать красивые отчеты, перестану прикрывать неопытных мальчишек, меня не затрясет внутренняя дрожь от несправедливости преступления и дикости убийства и вера моя в правду дела своего будет поколеблена. А если я не прав - я слаб. Вы же это знаете. Рано или поздно это почувствует жулье и мне останется протирать штаны в штабе. Зачем? Сколько у нас таких - струсивших уйти вовремя и продолжающих цепляться за привычную и защищенную жизнь. Седых и лысых, с толстыми брюхами, в лоснящейся форме, вечно толпящихся в коридорах ведомственной поликлиники. Надо уходить молодым и красивым. Пока еще есть что-то впереди, пусть наивные надежды, пусть прожекты, пусть даже разочарование и смерть. Пусть. Но так жить тоже нельзя. Это стыдно.

- Это ты и обо мне?

- Да что Вы. Генерал это не должность, это навсегда. Это нечто эфирное, из разряда того, куда мы все бежим по Вашей теории. Это сбывшаяся мечта. Теперь у Вас только лавры и Вы на них почивать должны.

- Дурак, ты, Валерка, балабол, - засмеялся Розанов, - вот не знал, что в управлении еще один философ, кроме меня, служит. Хороший, мужики, возраст - сорок лет. Эх, я вспоминаю, какой же я был молодой и неопытный. Ну, прям, как вы. Эх-ма, покуролесили мы тогда! Погуляли!

- А сколько Вам?

- Да, пятьдесят четыре. Я ишшо молодой генерал. Наливай, давай, разводящий!

По вечерним, нехотя остывающим, июльским улицам, уже расцвеченным фонарями и рекламами, напористо неслась темно-коричневая "Волга". Из раскрых окон сатанинским, разбойным ритмом грохотал рамштайновский "Los!!!", подливая, в растрескавшуюся душу ее пьяного в доску водителя, дополнительных зигзагов и вибраций, и лишь удача и поредевшее движение спасали машину от, так не кстати, тут и там прораставших по обеим сторонам дороги, фонарных столбов.

"Волга" понимала своего хозяина. Он возвращался с похорон товарища, с заездами в какие-то магазины, пивнухи, в скверы, где пил сначала с друзьями, потом с каким-то посторонними мужиками и бабами, потом вообще один и вот теперь, когда он устал и не мог более стоять, а мог только сидеть, держась за руль, он возвращался домой на автопилоте, доверив машине самой выбирать дорогу.

И она не подвела. Как верная лошадка она прядала ушами и отпрыгивала в стороны от пронзительных фар встречных машин. Она, вопреки непослушным рукам за рулем, старалась не опрокинуться на поворотах и даже делала попытки, хотя и безуспешные, тормозить на красный светофор. Верная, добрая подруга! Она знала, что хозяин искренне любит ее и платила ему тем же. Наконец, машина самостоятельно запарковалась в какой-то проем, в знакомом загоне стоянки и затихла, затушив фары. Ее хозяин, Павел Сазонов, сделал несколько попыток вылезти, но не смог, и ворча и что-то невразумительно хрюкая, пал как секам, свернувшись в неимоверную дугу на переднем сидении. "Волга" облегченно вздохнула. Наконец-то!

Машина, словно собака, всю ночь, как могла, охраняла его тревожный провальный сон, вернее даже не сон, а полную и безоговорочную отключку, которая продолжалась уже пять долгих часов. За это время она так пропахла, тащившимся от Пашки вонючим перегаром, что ей очень хотелось разбудить его и выгнать вон, получив возможность самой хоть немного спокойно поспать.

Но,чу! Ворочанье и хрюканье усилились и медленно раскрылись, ничего не понимающие, глаза на смятом, как картонная коробка, лице. Они долго шарили по темному салону и обессилено закрылись вновь с тихим стоном: "е-у-у...!"

Похмелье, тяжелое и непреодолимое, могучий дядька Бодун, сжавший ничего не понимающую взлохмаченную башку в тиски. Муть в животе, зовущая, тянущая и страстно мечтающая вырваться фонтаном наружу, и полное ощущение себя дерьмом, со вкусом этого же самого дерьма в иссохшем рту. "Если выпил хорошо, значит утром плохо. Если утром хорошо, значит выпил плохо". Нечасто в Пашкиной жизни бывали такие жестокие похмелья, но... все мы люди, нервы наши не из железа и когда-то наступает пробой в тормозной системе человека, и сколь ни жми на педаль, а тормозов не слыхать. Вчера был тот самый случай - день без трения, только со скольжением, все ниже и ниже, до самого донышка.

Каждый знает, что самой главной пыткой с похмелья являются провалы в памяти. Паша помнил кладбище, Розанова, потом они заехали в ресторан на поминки, потом заехали в бар, потом Серега отрубился и они с Валеркой, два стойких алкоголика, смеясь прислоняли Серегу к дверям квартиры, пытая его где ключи. На возню открыла серегина жена Инна - маленькая, хрупкая, воздушная и бережно, ласково повела своего трезвенника в постельку, предварительно поблагодарив их и пригласив в гости. Они благородно отказались и поехали к Валерке. Там была еще пивная или кафетерий. Посошок, стременная, на коня - и все... Больше ничего не было.

Но Паша твердо знал, что было, только не помнил решительно ничего. Что происходило? Как он здесь очутился - скрюченный в три погибели, с совершенно онемевшими ногами и болевшей правой щекой? И какой-то неясный, неоформленный стыд. За то что напился, за то что не помнил ни хрена. Страдание от незнания целого куска собственной жизни. Мог ведь такого натворить... Бля-а-а! Люди! Где вы?!

Постепенно к ногам подошла кровь, закололо острыми иглами икры и ляжки и можно было вытянуться - осторожно, чтобы на встряхнуть больную голову, в которой катался тяжелый чугунный шар. Павел медленно вышел из машины и его тут же мотнуло. Он оперся на капот и долго стоял так, ожидая улучшения. Но его не дождался, и заперев машину поплелся к выходу.

Наступали утренние сумерки. У выхода курил сторож - молодой наголо стриженный Дима, он глянул на фейс клиента и понимающе предложил Павлу водички, протягивая большую пятилитровую пластиковую бутыль. Сазонов приложился к ее широкому горлу, и Сахара, иссушенная водкой, стала заполняться живой водой, грузно оседавшей в пустом урчащем желудке, словно в бурдюке жареного бедуина, слезшего со своего верного верблюда у оазиса.

Он зашел в квартиру и, раздевшись, полез в душ. Поскольку горячую воду планово отключили на три недели, мыться пришлось холодной, и это было даже лучше. Впрыгивая под жесткие струи и заставляя себя там стоять, Паша подсознательно наказывал, бичевал себя за свершенный им грех пьянства и потери контроля.

Вода перла хорошо! За ночь она поостыла и теперь секла его жгучими струями по затупевшей башке, по не ворочающейся шее, по измятой спине и рукам. Секла здорово, словно розгами вымоченными в уксусе. А он все стоял и стоял под ударами этих бичей и постепенно пытка стала преобразовывать боль и тяжесть в легкий, блаженный отходняк. В голове сначала робко, а затем все настойчивее стали появляться нормальные мысли о еде, кофе, постели и даже о сексе.

Как ни странно, но мужик часто думает с похмелья о сексе. Говорят, что отравленный организм, решив, что умирает, подсознательно хочет продолжить род и ставит такие длинные палки, что ого-го... Гигантизм! Кончить, правда, с похмелья непросто. Но ведь это не беда, правда, женщины?

Сегодня секс обломился. Он был дома один.

На улице рассветало. Еще не взошло солнце, а небо за домами уже окрасилось розово-золотистым. Радостно и приятно утро. Оно чисто и невинно. Начинается новый день - он будет лучше вчерашнего. Мы не будем красть, грабить, хулиганить, убивать. Мы не будем врать и подличать, не будем сорить и ругаться матом, не будем плеваться с балкона и обижать животных. Новый день, как новая жизнь. Новый шанс на исправление собственных грехов и ошибок. Сюда мы приходим уверенные, что все будет не так, как было вчера. Мы полны надежд и увереннее верим в бога.

Все хорошее надо начинать утром. Рано. До восхода. Утро, согласно статистике, дает очень мало преступлений, да и у тех уши вырастают с вечера. Утром люди более выдержаны, задумчивы и приятны. Нечто космическое посещает их, ввинчиваясь штопором холодного, рассудительного потока в верхнюю чакру черепной коробки. Утром люди умнеют.

Павел стоял на балконе своей квартиры с сигаретой и чашкой кофе в руке. Девятый этаж. Внизу была тишь, вскрикивали ранние птички, робко чивкая друг другу в небе. Зеленый газон пустыря под окном был похож на свежий, только что купленный ковер, а кусты и деревья вдали застыли в неподвижном воздухе, со страхом ожидая, припозднившегося ветра, писающих собак и глупых мальчишек, почему-то любящих висеть на них словно дикие обезьяны.

Прохлада и чистота тишины. Полчетвертого. Все еще спят. Их сны - неясные, запутанные и совершенно нереальные, владеют ими безоговорочно, делая их лучше, чем они есть на самом деле, извлекая из их голов забытую информацию, как старую книгу с полки библиотеки. Сны читают людям сказки, которые никогда не сбываются, как ни смотри в сонники и не ходи к гадалкам.

Похмельный стыд отошел на задний план, но не растворился. Нахлынула некая философичность. Хотелось думать о вечном, о смысле жизни, о смерти. У всех на свете наступала хотя бы одна минута отчаяния и хотелось сделать с собой что-нибудь, чтобы больше не страдать, не чувствовать боли, не мучаться здесь в неприютном, враждебном мире. Все стояли на мостике между жизнью и смертью, только не все его перешли.

И хорошо, что не все! Человек не так силен, как кажется. И его собственное сознание иногда пересиливает, обязанное заботиться о жизнеобеспечении, подсознание и он принимает страшное решение и воплощает его в реальность распростертого на асфальте тела, пробитого пулей черепа и стянутой петлей шеи. Когда-то и он всерьез думал о том, чтобы спрыгнуть отсюда, ибо все казалось бессмысленным, тупиковым, безвыходным. Абсолютно все!

Он хорошо запомнил это состояние порога, через который он уже занес ногу, надо было только слегка шевельнуться и ничего бы он уже не увидел. И не пил бы сейчас горячий "Нескафе голд" , блаженно щурясь восходящему солнцу. Но это четкое ощущение порога, мига, несостоявшегося толчка осталось на всю жизнь. Через некоторое время он внезапно написал корявые стихи об этом. В них все было правильно: и весна, и сигарета, и пес...

Еще тому назад, да месяцев уж восемь,
Смотрел с балкона вниз и думал все, трындец!
И вроде бы весна ( хандра обычно в осень)
И против все, особенно творец,
И жить бы надо, только нету мочи,
Желаний нет, и, господи прости,
Я самолетом в этой вечной ночи,
Хотел в пространство черное уйти,
Дымя в зубах горящей сигаретой,
Нырнуть в пике, хрипя последний слог,
Но пес бездомный заругался где-то,
И я не смог...

Сейчас он хотел жить, жить долго и счастливо. С Туськой, с детками которых она ему родит. Он хотел начать новую жизнь - иметь свой дом, большую лопоухую собаку, рыбачить, сажать деревья, поехать в путешествия куда-нибудь на юг, посетить Рим, Париж, Иерусалим, Австралию.

Он стал лучше. Появилось нечто другое, вместо обычного набора исповедуемых до этого ценностей. Он научился понимать, что главное в жизни - просто жить по своим законам, по справедливости, по чести и совести. Он знал, что он хороший, честный человек и не боялся за то, что живя так, он причинит людям вред.

Нет. Ибо в нем окончательно созрело нечто, похожее на бережливость. Или, если хотите, на нежность - к миру, к женщине, к утру, к птицам и деревьям, к красоте, к чистоте, к добру, к правде. И не надо вколачивать в окружающих эти чувства насильно, чем он и занимался, совершенно не понимая их сам, прочитав об этом на бумажках кодексов и чужих книжек. Надо беречь их в себе. Прежде всего в себе. Зачем ему целый мир? Человеку для счастья нужна просто любовь. И ничего больше.

Он прошел на кухню, вымыл чашку и открыл дверь шкафа с посудой. Открыл, и чуть не закрыл ее от неожиданности обратно. Из шкафа легким мерцанием на него полилось сияние. Нежно голубое, слегка серебристое, оно освещало всю внутренность шкафа, играло на стекле фужеров, стаканов и стопок, на гладкой глазури кружек, блюдец, переливаясь всеми мыслимыми цветами - празднично и роскошно.

Павел никак не мог понять: почему, откуда этот свет, что так заиграло в темном шкафу. Свет шел откуда-то сзади. Ему пришлось раздвинуть строй своей посуды, чтобы подобраться туда своим любопытным носом. Там стояла старая чайная чашка в горошек, с чуть потрескавшейся эмалью, и эта неказистая посудина источала столбик яркого сияния. Что за черт! Пашка вытащил чашку на свет и обнаружил в ней маленький светящийся шарик, похожий на мячик для настольного тенниса. Этот шарик просто лежал и светился. Ярко так, красиво. Казалось он живой, он звал Пашку, просился в его руку и рука невольно потянулась за ним и мгновенно ощутила его уют, теплоту и совершенство.

Приятно тяжеля ладонь, шарик радовал глаз. Ровненький, чуть матовый, вроде стеклянный, с прожилками чистого зеркала. Павел голову бы дал на отсечение, что никогда в его шкафу никакие шарики не светились. Никогда он не прятал в свою старую чашку ничего такого. Мелочь из карманов - бывало. А шарики нет. Не было в его жизни никаких волшебных шариков или кубиков. Откуда он взялся? Может Туська, хозяйничая в его холостяцком гнезде, сунула свою вещицу - бабью побрякушку. Но на побрякушку шарик не был похож. Паша примерил его к ушам - не серьга, к пальцам - не кольцо, на грудь - не кулон. А зачем? И почему светится?

И правда, а чего он светится? Он приложил шарик к правому глазу и заглянул туда. Там, что-то двигалось, какие-то сполохи, искорки. И тут окружающий мир растаял для него без следа.

Он с ужасом почувствовал, что на его голову будь-то села большая хищная птица, прикрыла его своими черными крыльями и прижала к этому окуляру. В глазу мелькали какие-то лица, картинки, значки - то ли буквы, то ли цифры, так бывает в компьютере, только гораздо быстрее. Он не мог оторваться от этого, он оглох и ослеп, голова закружилась и ему показалось, что он полетел куда-то по, искрящемуся мелкими звездочками, темно-синему тоннелю, завихряясь и крутясь волчком, будучи словно засосанным в безумный водоворот бездонного колодца времени и пространства.

Сила тянувшая его туда казалась огромной, его словно всасывали через изогнутую соломинку. Его пили, как коктейль, как вино, как джин-тоник или водку и сознание летело к своей, только ему известной, цели. Как ни странно но страха не было вовсе. Все воспринималось как должное, ровно и спокойно. Будь-то кто-то успокаивая его твердил: "Так надо, так надо!" Его посетило странное чувство, что все это с ним уже было, было и он уже летал по тоннелю не раз и все что происходило сейчас - очередная серия смотренного ранее фильма.

Полет был краток, видно засасывали его хорошенько, и скоро впереди забрезжил свет, яркий и серебристо-снежный. Его движение стало замедляться и медленно-медленно, словно космонавт в невесомости, он подплыл к выходу.

Глава 10.
ВЫХОД

Это была обычная дверь со шпоном под дерево, бледно-розово-серая. Такие бывают и квартирах и в офисах. Дверь как дверь, с блестящей серебряной ручкой. Правда, сколь он не искал глазами, дверной коробки не заметил. Она плотно, практически без щелей примыкала к сверкающей белизной стене. Место около двери метров на пять вокруг было ярко освещено. Светилась сама стена. Далее была черная, непроглядная темень и идти туда не хотелось.

Кроме стены светились точно такие же пол и потолок. Яркое пятно света исторгающееся из них поймало его, словно мотылька и, напуганный неожиданным путешествием, Павел не имел сил повернуться назад, а просто стоял, вперившись взглядом вперед, и смотрел на эту дверь, не решаясь ее открыть.

Она была предназначена только ему. Что там могло быть он не мог себе представить. Может этот шар, прилепившийся к его глазу, какая-то отрава и он уже умер? Другого объяснения, Сазонов, наученный смотреть на все с точки зрения специалиста по убийствам, не мог найти. Какие-то спецслужбы специально подкинули ему эту заразу, чтобы с ним расквитаться. Фу, ты! Херня-то какая! Кому я нужен? Да и неужели это так сложно сделать более простым способом. Тогда что это? И откуда эта дверь? Больница, реанимация? Что ж возможно. А где больные? Где постель, аппараты искусственного дыхания, писк приборов? Он был одет также как дома - майка, спортивные штаны и сланцы.

Тишина исключительная и такая же исключительная пустота. Что ж - ночь и я, наверное, в каком-то туалете. Идея, но глупо... Он принюхался. Не пахло вообще ничем. Надо бы оглянуться. Не могу двинуть голову. А вперед могу? Он легко сделал шаг к двери, потом другой и вот уже его рука легла на серебряную ручку. Человек попытался оглянуться еще раз и опять не смог.

Тогда он плюнул на страхи, мысленно перекрестился, и, с бухающим у горла сердцем, нажал на рычаг. Ручка легко щелкнула и дверь подалась. Паша потянул ее на себя и остолбенел от полной неожиданности открывшейся картины.

Перед ним лежало огромное голубое море, оно плескалось прямо у его ног тихими ровными движениями крохотных волн, ласково приглашая ступить на четкую солнечную полосу, словно дорожка, протянувшуюся к далекому берегу острова - зеленого и по летнему веселого.

Остров был невелик, заросшая травой и деревьями вершина высилась над ним. Там можно было разглядеть какие-то строения и даже животных, мирно пасущихся на лугу. Все это было освещено красноватым светом, дающего красивые тени, заходящего солнца. Которого, впрочем не было видно, его свет падал на остров откуда-то сзади него, образуя светлую дорожку прямо к его песчаному пляжу.

Паша был человеком сугубо сухопутным и потому морю не должен был доверять. А тут, словно кто-то успокоил его и слегка подтолкнул, и, вопреки всем законам физики, вопреки здравому смыслу и вообще всему, он снял тапки и, держа их в руке, без боязни ступил на мирную морскую гладь и сделал несколько шагов.

Легкое покачивание моря чуть-чуть пружинило под его босыми ногами, однако твердо держало его на поверхности, чуть окатывая ступни мирными, беспомощными, крохотными волнами. В голове вспыхнула радость, смешанная со страхом, из недр поднялся, вскипая, адреналин, и толкнул его вперед. И Павел пошел, пошел словно Иисус по морю, аки посуху, держась солнечной дорожки, туда, к теплому и зовущему берегу острова.

Шагалось легко и приятно. Хотелось беззаботно смеяться и дурачиться. Он хотел даже бежать, но решил, что даже сам господь по воде только ходил, а уж бегать - не бегал никто. Это будет форменное хулиганство. И если уж ему позволили пройти туда, значит так надо, очень надо кому-то великому и всемогущему, разочаровывать которого Паша не собирался. Он принял эту игру, убедив себя в нереальности происходящего, хотя щипки и покусывание большого пальца не помогали. Что ж пойдем, посмотрим, а там видно будет.

До острова было не более километра. Этот путь Павел, как обычный пешеход в арифметической задачке, преодолел за десять-пятнадцать минут, топая в спокойных морских волнах. Когда он подходил к пляжу с белым, сверкающим песочком, таким манящим и обещающим отдых и расслабуху, словно срисованным с рекламных передач об отдыхе на каких-нибудь Сейшелах, он заметил, подходившего туда по неширокой каменной дорожке, человека.

Сначала он подумал, что это и есть господь бог. Он был высок и строен, одет был в древнюю тогу, торжественную и чинную, мраморными тяжелыми складками лежащую на широких плечах. Тога была изумительно белой с красной каймой по краям. Однако, что-то в этом облике было не таким как у иконописного бога - у него не было бороды. Хозяин острова был гладко выбрит и коротко подстрижен. Волосы его были русыми, а взгляд открытым.

Чем ближе подходил Павел, тем более и более это лицо казалось ему знакомым. Он видел его, видел не один раз. Но где? Лишь вступив на хрупкий пляжный песок пришелец узнал этого человека. Это лицо он каждое утро, бреясь, разглядывал в ванной, в зеркале. Человек этот был его точной копией, лишь белый шрам рвал левую бровь более резко. Близнец.

Они стояли напротив друг друга и смотрелись в собственные зеркальные глаза, губы, нос, скулы, фигуры. Все было одинаковым, абсолютно все. Лишь хозяин острова был более загорелым и почему-то казался более мудрым. Паша, наконец-то, решился и подошел к человеку. Вот он контакт - двух разных и единых вселенных.

- Павел Сазонов, - он улыбнулся и протянул руку. Человек тоже улыбаясь, и не совсем понимая его жест, посмотрел на нее и протянул свою. Они пожали собственные руки. Странное ощущение - приятное, спокойное. Такой мы всегда подсознательно представляем чужую ладонь. А она или чересчур жестка, или мягка, или влажна, потлива и вяла. Никогда еще никому не приходилось держать в руке нечто, что нравилось бы безоговорочно. А здесь все так как и должно было быть.

Некая волна приязни протекла к ним. Они свободно проникли друг в друга атомами, их энергетические тела, самые чувствительные сенсоры человека - не враждовали, а легко сошлись, выключив системы оповещения о чужаке.

- Привет тебе, Павел. Меня зовут Гай, Гай Реций, - человек волновался и голос его слегка дрожал от переполнявших его чувств. Было видно, что он несказанно рад этой встрече, - пойдем, мы о многом должны поговорить. Ты услышишь невероятную историю и поймешь почему ты здесь.

- Очень приятно, пойдем Гай. Расскажи мне все. Как ты научился говорить по русски?

- Я это ты, а ты это я. Ты мое новое воплощение. Я прожил свою жизнь и проживаю ее еще раз с тобой. Как я могу не знать самого себя? Пойдем, я все расскажу тебе в нашем доме.

Они пошли медленно по выложенной гладкими камнями дороге ведущей к склону горы, где сквозь зеленую чащу, был уже виден красивый белый дом с открытой террасой, портиком и легкими колоннами. По мере движения вверх, дом возникал постепенно и казалось он парит в воздухе, удерживаемый пальмами и фруктовыми деревьями. Он гармонировал с окружающим миром. Ничего здесь не хотелось менять. Все было правильно. Место покоя.

Оба пока молчали, осмысливая важность происходящего, боясь проронить что-то обидное, глупое, разрушив идиллию прекрасного пейзажа и таинство соединения двух разных миров.

Когда они зашли в дом, Гай усадил гостя в уютное плетеное кресло и прилег на возвышение у столика с яствами: мясом, фруктами, выпечкой и благородным вином. Павел, который (как ни странно для сна!) еще явственно ощущал признаки утреннего похмелья, не отказался от огромного серебряного кубка, в который хозяин гостеприимно налил розовое терпкое вино из глиняного кувшина. Он хотел было по обычаям разбавить его водой, но взглянув на Павла и будь-то вспомнив что-то, долил кубок вином до краев.

Они подняли свои емкости и молча выпили. Нектар! Это вино было нечто, чего Паша никогда и нигде не пил, и если бы была возможность, он пил бы только его. Нежность вкуса, легкость, живое ощущение винограда и каких-то пряностей. Это было выше его понимания северного человека, специализировавшегося только на крепких, резких и невкусных напитках.

- Какая прелесть это вино, Гай! Где ты его берешь?

- Здесь все свое, Паша. Я выращиваю виноград сам и вино делаю сам. Сам убираю хлеб, сам ращу скот, сам готовлю, строю и мастерю. Ты первый, кого я вижу на своем острове почти за две тысячи лет. Я осужден на одиночество, но я не жалуюсь. Здесь всегда много работы, много дел, много книг. Я никогда не жаловался, потому что у меня всегда была одна надежда - ты, - видно было, что Гай по детски рад похвале Пашки.

- Ты расскажешь мне все? - гость посмотрел в глаза двойнику. Их до боли знакомая зелень была честна. Так бывает, когда честен сам с собой в ответственные минуты жизни и не можешь лгать. Ни в мыслях, ни в словах.

- Расскажу. Я римский патриций и солдат. Вся моя жизнь - война, битвы, насилие. Я служил своей стране по написанным предками законам, по понятиям офицерской чести и высшей справедливости власти и всегда считал, что поступаю правильно. Когда я погиб в бою, бог простил меня, позволил быть здесь, дожидаясь нового моего воплощения, с тем чтобы в этой новой жизни мой потомок сумел исправить мои ошибки и грехи. Ты появился почти через две тысячи лет. Ты жил, похожей на мою, жизнью, но ты жил лучше меня, правильнее. Ты раньше меня понял, что так, как я, жить невозможно, что наступит расплата, что придет суд. И ты начал идти по правильному пути.

- Это ты подбросил мне этот шар?

- Что? Шар? Нет, что ты! Я не могу влиять на события. Я тебе потом объясню. Это, наверное, Бог. Ему зачем-то понадобилось это. Он хотел чтобы встреча наша состоялась, чтобы я укрепил тебя в новом качестве. А может, это случай. Кому как не тебе, следователю, знать, что такое случай? - он усмехнулся.

- Значит ты живешь снова? - Павел знал, что все, что здесь происходило не могло быть и слова его звучат, как глупость. Да за такие слова в миру... Но он знал и то, что это было.

десь и сейчас. И в этом не было никакого сомнения.

- Нет, Павел, я не живу. Я здесь просто нахожусь и все. Это моя тюрьма, если хочешь. Срок будет бесконечен, если новые мои воплощения не смогут научиться жить по другому.

Я вечный свидетель. Хочу тебе объяснить, где мы находимся.

- Да, сделай милость объясни.

- Этот шар, Паша, портал для входа в собственную душу. Он открывает дверь только один раз. Ты знаешь, что душа существует? - Гай с надеждой посмотрел на Пашку.

- Знаю. Вот здесь, - Павел ударил себя в грудину.

- Ну, примерно, здесь. Она есть у каждого. В ней есть твоя вселенная, планеты, звезды, моря, реки, леса, машины, люди. В ней есть все. Но только твое. Я и ты- это одно и тоже. Скажем, я погиб и родился вновь, но уже не помню, что я жил. Мне кажется, что до меня никого не было и все что я знаю, воспринимаю, понимаю - все это вокруг. Правильно, вокруг, но и не вокруг - еще и в тебе. Наши души - модели мира, копии, но они индивидуальны, как картины разных художников. Картина нашей с тобой души первоначально написана мной, она несовершенна, но не безнадежна. В ней есть много того, что богу нравится - честность, сила, воля, ум, справедливость, порядочность и щедрость. Потому он и оставил ее для переделки, а, то выбросил бы прочь. Но много там и плохого, еще очень много. Это плохое надо исправить и тогда, переписанная тобою копия вселенной, будет направлена в другой мир для эталона. Ведь вселенных тоже бесконечное множество и по этому эталону будут созданы целые галактики и системы, где будет возрождаться жизнь, куда придут новые люди и они, Паша, они, воспитанные на нашей с тобой жизни и стремлении к очищению, будут куда лучше нас. Намного лучше! А уж от них новые души-копии, еще более совершенные, полетят в другие измерения и жизнь таким образом, будет вечной. Вот она вечная жизнь какая.

- Чудовищно интересная гипотеза, - Сазонов недоверчиво улыбнулся и откинулся в кресле.

- Нет, не гипотеза. Утверждение. Если мир бесконечен - он должен бесконечно совершенствоваться. Иначе никак. Мы сейчас с тобой находимся в собственной душе. Мы дома, Павел. Потому и море по колено, и вино прелестно, и песок идеален, все это подвластно нам. Наша маленькая вселенная. Ты придешь сюда же и сольешься со мной. И если нас не отправят в новые миры, мы будем прозябать с тобою тут вместе, дожидаясь своей очереди на новое воплощение. Я ничем сейчас не могу помочь тебе. Я могу только смотреть за тобой, записывать, учиться, думать над твоими поступками, но вмешаться ни во что не могу. Могу кричать, когда ты делаешь что-то не так, могу радоваться когда ты счастлив, могу плакать от причиненной тебе или тобою боли. Но ничего не могу сделать. Ты меня не услышишь. Лишь только, что-то слегка шевельнется в районе чуть выше солнечного сплетения и дрогнет легонько. Это я - ору тебе что-нибудь типа: "Не надо! Или Пашка- ты гений! Какое счастье!" Как бы я не кричал - мне не пробиться через толстые стены, а живым людям не дано видеть и слышать собственные души. Все остальное - ты сам. Ты проживаешь свою жизнь. Вся она, как у вас там, файлами, что ли, укладывается в слои и ничто не проходит мимо, ничто. Все запоминается, все видоизменяется, все движется - до тех пор пока человек жив. Картина рисуется постоянно. Когда ты погибнешь - эта картина застынет и сразу станет ясно - шедевр это или утильсырье. Поэтому жить надо красиво и гармонично. Красота в картине главное. Помни о мире, который построят с тебя! - хозяин возвышенно по - римски поднял руку вверх.

Пашка поверил каждому слову. Это было так просто, так понятно. Ему казалось, что он и сам думал, что-то подобное, но не мог это облечь в слова. Он сидел молча, притихший.

- А ты видел, бога, Гай? - вдруг спросил он.

- Видел. Ты тоже увидишь его. Когда мы умираем, мы переходим длинный качающийся мостик через красивую изумрудную реку. Этот мостик - весы. После этого человек приходит к Нему. И Он говорит с ним о его жизни, о добрых делах, о грехах, об оправданиях грехов. Это не приговор - нет. Чтобы не сказал, господь, человек с ним согласен. Бог мудр и честен. Его глаза зеленого цвета и лучатся, лицо светлое, открытое. Он бесконечно добр к своим неразумным детям, своим созданиям. Он и отец и мать. Как он может нас не любить? Чтобы понять его, попробуй сам стать таким - бесконечно любящим всех. Ведь когда - нибудь и ты станешь богом своей Вселенной. Я верю - обязательно станешь, - лицо легата просветлело и будь-то солнце озарило его.

- Что же мне сейчас делать? Как жить? - гость беспокойно приподнялся.

- Научиться любить. Больше ничего не надо. Ибо когда ты любишь, ты и правдив, и благороден, и щедр. Ты ничего не боишься, ты молод, подвижен, бодр. Ты искренне веришь и веру твою никто не поколеблет. Недаром говорят "Бог есть любовь". Поверь мне, пробывшего свидетелем этого мира две тысячи лет. Я знаю, что говорю. Пойдем я покажу тебе сад.

Два человека, две составляющие одного и того же, разговаривая и споря, отправились бродить в райских кущах сада, по серебряным пляжам, по дорожкам соснового леса, взбирающимся вверх, по каменным тропам. Им было хорошо вместе. Они говорили, говорили и не могли наговориться. Их общение было общением людей нашедших общий язык. Какую бы тему они не затронули - везде находилось единство. Это было ощущением братства, единства, ощущением, что они двойняшки и каждый понимал другого с полуслова.

Вечер все продолжался и продолжался. Багрово-оранжевое солнце заходило за горизонт неестественно медленно. А они стояли бок о бок на вершине горы и любовались огромным бесконечным морем, в котором тонул солнечный день.

Скоро им придется расстаться, но ни Гай, ни Павел не желали этого, стараясь продлить это необыкновенное чувство единения. Оба они сейчас были одним человеком будущего, человеком, который скоро, где-то там в другом измерении этого чудесного и непредсказуемого мира, станет Богом для новой, красивой и совершенной Вселенной.

ЭПИЛОГ

На теплом плоском камне у платана сидел человек. На нем была поношенная белая греческая хламида, седые длинные волосы шевелил морской бриз. Ладони и лицо его были повернуты к солнцу. Человек был очень стар. Его морщинистое лицо носило следы шрамов, а в руках, пусть высохших и по старчески худых, все еще можно было увидеть руки солдата, привыкшего сжимать рукоять боевого меча. Все еще голубые глаза, под седыми бровями, светились от надежды и смотрели, не отрываясь, на солнечную дорожку в море, протягивавшуюся прямо к ногам старика, и пристально всматривались вдаль, словно ожидали кого-то. Того, кто придет на берег прямо по ней.

Он ждал. Вот уже много-много лет он сидел здесь каждый вечер, зимой и летом, и ждал чего-то, вглядываясь в море и заходящее солнце. Местные жители сначала смеялись над сумасшедшим стариком, но он был искренне добр, его любили дети и животные, и постепенно к нему привыкли, перестав обращать на него внимание. Старик стал частью побережья. Если бы кто-нибудь спросил - давно ли сидит здесь этот старик, люди бы ответили просто - всегда.

Когда солнце садилось, за ним приходил его не менее старый слуга, и они держась друг за друга, не спеша шли к небольшой зеленой вилле на холме. Вот и сегодня, слуга пришел к старику и встал за спиной.

- Пойдем, Марк, он не придет. Он же сказал, что там хорошо. Оттуда, где хорошо не возвращаются, - проговорил терпеливо слуга, видимо уже много раз говоренную им фразу. Он знал, что старик не в себе, но слишком многое связывало их в прошлом, чтобы смеяться над его безумием.

- Неарх, Неарх, ты же слышал тогда. Он сказал, что вернется. Он сказал, что снова будет жить. Он просил меня ждать.

- Нет, он не просил ждать, он просто сказал, что снова будет жить.

- Глупец, я слышал, слышал! Он говорил - его простили. Значит, он вернется. Он придет за мной.

Солнце уже давно село, а по желтой дороге в сторону зеленого холма все еще медленно двигались, споря и махая руками, два древних старика. Они прожили очень долгую жизнь, но смерть словно забыла про них. Старики жили и жили зачем-то, бесконечно ожидая, что их командир скоро придет за ними, чтобы испросив прощения у Бога за их грешные души, отвести их туда, где они будут счастливы.


Ярославль, 2006 год

Примечания:

1) Автор не претендует на историческую безупречность
2) Все персонажи вымышлены, сходство с кем либо случайно