Глава 1. Утро

Началось с правой ноги. Дрожь, даже мелкая вибрация. Она растекалась в пах, в живот, поднималась в грудь и, наконец, достигла головы. Там, от этой тряски что-то вспучилось и дрогнуло подводным глубинным взрывом, выплескивая на поверхность головы какую-то смесь брызг и черного дыма…

И я взлетел. Оторвался от поверхности пола медленно, словно огромный вертолет, покачиваясь с носа на корму, нехотя и вопреки всем законам физики, стал подниматься вверх. И вот уже я на уровне стола, потом шкафа и вот под потолком и все видно в странной полутьме не менее странной комнаты: и распластанное на кафельном полу голое изувеченное тело, и какие-то коробки, шланг с водой и букет засохших цветов…

Потом вдруг лицо – бледное женское лицо: темные волосы – каре и полутемные очки. Оно смотрело на меня сверху вниз и хохотало. Стало нестерпимо страшно. До одури, до идиотизма страшно. Я понял, что на полу именно я. Моя грудная клетка и живот были взрезаны пилой патологоанатома, наподобие крышечки, и наспех сшиты грубым шпагатом. И вновь эта женщина – хохочет и тычет пальцем мне в грудь…

Мысли никак не желали собираться в ряды, и их нестерпимое броуновское движение разрывало череп диким ужасом происходящего. И еще какая-то черная боль в груди, большая и каменная. И ощущение удушья, словно лицо провалилось меж огромных бабьих титек десятого размера и безумный страх, что сейчас эта бабища сожмет их руками и удавит меня насмерть.

Я, слабо ворочавшимся языком, закричал, что-то типа: "Ведьма, б-б-блядь!" и проснулся.

Тяжко проснулся, не понимая ничего из того, где нахожусь, и почему-то ощущая жуткий детский стыд. Сродни тому, что испытываешь в младенчестве, просыпаясь, не понимая при этом описался ты или еще нет.

Было стыдно оттого, что я закричал… Не знаю почему, но было стыдно. И перед кем собственно?

До меня, наконец, стало доходить, что я в спящем ночном вагоне. И этого крика, вероятно, никто не слышал. Или не было никакого крика, ведь кричал не я, а то, что от меня уходило.

Темно и тихо. Слышалось лишь сопение соседок напротив. А слабый свет от далекого фонаря давал размытое представление о пространстве и времени. Поезд "Санкт-Петербург- Иваново" стоял на какой-то пустынной станции или разъезде. Откуда-то сверху неожиданно возникали странные радиоголоса диспетчеров пути. Они были совершенно бессмысленны и ухали с небес, словно указания господа бога для только что, попытавшейся сбежать, человеческой души.

Я понял, что возвратился на землю…

Попытался пошевелиться и застонал. Затекшая шея и рука отозвались тупыми искрами боли. Повернулся и, схватившись левой рукой за скобу в переборке, перевернулся на спину. Стало чуть легче. Вздохнул и попытался улыбнуться, но не смог. Губы словно схватило железными пассатижами и, почувствовав это, я стал лихорадочно тереть влажное от пота лицо и шею. Первое что смог произнести немым ртом были, слова: "Господи, помилуй!"

Поезд вдруг качнуло, заскрипели колеса и вагон медленно поехал по рельсам.

Прошло минут пять, и до меня вдруг дошло, что поезд едет в обратную сторону. Впрочем, так бывает. Перецепят паровоз на какой нибудь узловой и все катятся наоборот, совершенно не замечая этого.

Если б не этот сон, я бы тоже ничего не заметил. А сейчас мне казалось, что я еду обратно в неласковый Питер, а поезд везет меня по заколдованному кольцу и никогда уже мне не отыскать дороги домой.

Нестерпимо хотелось курить, но для этого надо было спуститься в темноте с верхней полки, найти тапки и лязгнуть дверями. Было лень и еще не хотелось, нарушать идиллию спящего вагона. А впрочем, хрен с ними! На то и купе, чтоб прощать соседям неудобства. Он-то бабам простил, что они до двенадцати трепались, потягивая сухое винцо из литровой коробки. Правда, надо отдать должное, трепались вполголоса…

Вот так всегда. Лежишь. Нестерпимо больше лежать, устал ворочаться на жесткой полке. Думаешь хорошо бы пройтись до тамбура, выкурить сигаретку. Э-э, блин! Да ничего хорошего. Тамбур воняет табачным дымом так, что курить вовсе не обязательно. Холодно и неуютно. Ты лихорадочно выкуриваешь эту сигарету и хочешь идти обратно. Но и обратно тебе не хочется – верхняя полка, духота и бессонница. А идти-то и некуда. И ты опять достаешь сигарету и опять куришь. Неохотно, чтоб накуриться впрок. Понимая ведь, что ни наесться, ни поспать, ни накуриться впрок невозможно. Осознав это, бросаешь царский бычок в железную банку, привешенную к решеткам окна и идешь в свободный ночной туалет, где нехотя ( впрок!) писаешь и умываешься теплой и вонючей поездной водой. Тоже впрок. Или не впрок? А просто потому, что делать тебе совершенно нечего, как, впрочем, и совершенно некуда идти.

Я ненавижу поезда всей душой. Но самолеты я ненавижу еще больше, да и не было в моем Ярославле аэропорта. Так что ездить приходилось именно по железке. Машина гораздо лучше, но десять часов за рулем, это все-таки тяжело кому угодно. После такого марафона надо долго отдыхать, а на это времени не было. Приехал – поработал – уехал… . И чем меньше проведешь в Питере времени – тем лучше. Вот такая жизнь.

За окном была темень, и лишь изредка вдалеке мелькал фонарь какой-нибудь деревушки или коровника. Лес, лес и лес… Сколько же его в России. Тысячу километров едешь и все лес. Тащись хоть до Владика – будет одно и то же – лес. Теперь понятно, почему деревянные дома, телеги и дровяные печи. Русский народ – народ деревянный. Почему Папа Карло родился в Италии – не ясно. Буратино это же наш человек!

Пройдя по накрытому дерюжной попонкой ковру коридора ( чисто российское изобретение – положить ковер и накрыть его дерюгой, чтоб не затоптали), я нашел свое купе и взгромоздился на полку. Там, лежа в полной темноте и слушая стук колес, вновь вспомнился мой недавний кошмар, и я попытался найти ему объяснение. Но не нашел и, уткнувшись носом в измученную тысячью голов подушку, тревожно задремал, чтобы через час услышать грохот двери и недовольный голос проводницы: "Кто в Ярославль? Через полчаса туалеты закрываются".

Ему всегда было как-то неловко от этих слов. Все-таки в дороге должна быть хоть какая-то романтика. А здесь – туалеты… Словно туалеты важнее людей? А впрочем, в хозяйстве железных дорог туалеты действительно нужнее. Людей много, туалетов мало. Как говорится: "Кто больше матери-истории ценен?"

Под эти крамольные для МПС мысли, в пять –восемнадцать утра, я и сошел на четвертый путь станции "Ярославль-Главный" и пешком пошел домой по сонным улицам, уже чуть тронутым зарей нового дня.

Новый день раскрывался навстречу одинокому человеку, словно розовый цветок после дождя – влажный, прохладный, чуть пахнущий чем-то волнующим и одинокий. Последнее, пожалуй, было самым приятным. На зазеленевших майских улицах никого не было. Утро субботы – откуда взяться народу?

Редкие машины проскальзывали мимо как-то бочком, словно стесняясь своего неуместного гула и дыма. Водители торопились. Кто домой после таксистской ночи, кто по холодку на дачи, а кто-то, может статься, и в столицу, чтобы часа через три прорваться через непробиваемые московские пробки в центр или на МКАД.

И ни души. Даже обычные ранние пташки – дворники, пользуясь субботой, дрыхли сейчас без задних ног в теплых и уютных постелях.

Один я шел сейчас по проспекту Ленина, шел к себе домой, благо идти по прямому как стрела липовому бульвару было сравнительно недалеко – полчаса. Шел, нюхал этот утренний воздух и глядел в нежно -розовое небо, пролезающее в просветы между тяжелыми старыми липами, наслаждаясь покоем человека, вернувшегося домой, в свой родной и любимый город после вынужденного долгого отсутствия.

Я понял, как соскучился по Ярославлю - камерному и немного непутевому, веселому и чуть грустному, истинно православному и чуть совковому… Город любви, город детства, город надежд и потерь. Город – дом.

Человеку нужен дом. Без дома может жить только кочевник. Кочевников сейчас не осталось, значит, человек без дома жить не может. Мы сами выбираем себе дом, выбираем любимый город – это ерунда, что родина – место твоего рождения. Много людей родились в советские времена в Праге, Берлине или Улан-Баторе, так что же их родина – Чехия, Германия или Монголия?

Нет, родина там где тебе было хорошо, где мама мазала тебе белый хлеб маслом, посыпала песком и отправляла гулять, а там, во дворе, куча таких же пацанов жадно выпрашивала у тебя: дай откусить, дай откусить… И ты был горд, со своим, тающим на глазах, куском булки – ты был в центре внимания, пусть на чуть-чуть, пусть на крохотный миг. И когда хлеб заканчивался - вы все вместе неслись куда-то на заборы, на деревья, что казались тогда огромными, на крыши сараек, на вечерний и оттого пустой участок детского садика в вашем дворе…

Господи, да было ли что лучше этого?

Топая не спеша, по растрескавшемуся асфальту бульвара, я думал. Философствовал ни о чем и говорил сам собой.

Как хорошо, что есть куда возвращаться, как хорошо, что кто-то ждет, может быть даже не спит, волнуется, ворочается под теплым одеялом, вспоминает о тебе. А ты идешь по родному до боли проспекту и дом твой в каком-то километре или в полутора, и суббота, и весна и хочется верить, что все будет хорошо, и ты проживешь долго-долго и, наверное, никогда не умрешь.

Наша жизнь проста. Она делится на периоды и отрезки. Они понятны и всегда предсказуемы. Сегодня ты мальчик с голубенькими глазками, беленький как одуванчик – идешь, торжественно неся огромный первый букет, в школу и мама рядом – такая большая, красивая и добрая, и рука у нее теплая, и тебе не страшно ни капельки, и все понятно… Распирает гордость - я уже вырос и надо идти учиться, чтобы стать еще больше. А большим стать о-очень хочется! Скорей повзрослеть, скорей!!!

И вот ты уже взрослый. И злобный голос сержанта врезается в уши: "Встать-лечь, встать – лечь". И ты уже многое понимаешь. Как здорово найти большой офицерский бычок, например, или проспать спокойно, без издевательских подъемов и отбоев, целую ночь. Как насладиться куском домашнего сала из посылки друга, письмом от девушки, как мечтать о том времени, когда ты придешь домой. Потом ты привыкаешь, и все становится понятно. Так устроена жизнь. Человек привыкает ко всему, даже к плохому.

И вот ты снова дома. А тебя забыли. Жизнь убежала и надо ее догонять. Ты, конечно, догонишь ее – ведь ты уже взрослый, тебя научили любить рассветы новых дней, да и вообще научили любить. И вчерашняя недоступа-одноклассница, становится твоей женщиной. И ты любишь ее и пользуешься ею без юношеского страха, понимая, что так устроен мир. Ведь женщинам нравятся мужчины и они хотят их, потому что тоже так устроены. И тебе снова становится все понятно.

Потом появляются дети. Они требуют внимания, их надо кормить, одевать, учить… И вот ты ведешь старшего сына в первый класс и он горд, что уже большой и страшно хочет стать еще больше. И проходит такую же жизнь и тоже становится взрослым. Таким как ты…

А стоит ли быть таким как ты? Что нравится тебе в себе, а что не нравится? Хотел бы ты остаться таким как есть, или жаждешь другой жизни – бешеного темпа работы, сжигающей любовной страсти, огромных черных автомобилей с личными шоферами, особняков в две тысячи квадратных метров? Наверное, хотел бы, если бы за все это не нужно было платить – здоровьем, нервами, пресыщенностью и одиночеством. А платить никогда и ни за что не хочется.

Хочется подарка. Чуда, если хотите. Хочется, чтобы просто так. Потому что ты есть, потому что на тебя пал чей-то жребий, и ты оказался в нужном месте в нужное время. Русские люди всегда хотят именно чуда. Этим они отличаются от европейцев. Потому что – мы их гораздо моложе. Потому что мы – дети, идущие в первый класс с огромным букетом и страшной жаждой взросления. Только мы никогда не догоним взрослых. Ведь мир все равно взрослее нас.

Сколько мыслей, однако! Они приходят к нам и не спрашивают, хотим мы этого или нет. В тишине, в состоянии душевного равновесия, во время бессонницы или жуткой депрессии. Им все равно. Они приходят и все. Зачем они нам? Их столько, что невозможно их даже классифицировать, они диффузируют друг с другом, перемешиваются, из одной вытекает другая, только потому, что в прежней было какое-то слово. И вот – сначала ты думал о высоком, и тут же вспоминаешь что-то совершенно несущественное и глупое, возвращаешься в прошлое, в какой-то детский стыд или воспоминание о цвете твоей игрушечной машинки. От машинки перескакиваешь к мыслям о своем автомобиле, от автомобиля к работе, от работы к жене. Словомешалка, неостановимая словомешалка мыслей.

Подходя к дому, и доставая ключи, я вдруг вспомнил, что не позвонил жене, что приезжаю сегодня ( она ждала меня завтра) и хмыкнул.

Я всегда звонил. Почему вообще мужики это делают? Верно, чтоб защититься от нежелания что-то менять в своей жизни. Мы с женой часто смеялись: "А вдруг, приедешь, там любовник – мучайся дилеммой - жену убить или любовника?"

А так, не знаю ничего и все хорошо: жена любит и ждет, ты – самый хороший, дома – порядок. Все понятно, как всегда. Моя жена, мой дом, мои тапочки – это незыблемо и надежно, и каждый хочет в это верить. Лишние знания умножают печали.

Дверь не скрипнула, ключ повернулся мягко (замок новый – американский) и я зашел в сумрак спящей квартиры.

Я всегда знал – нельзя думать о плохом – оно имеет свойство сбываться. Сейчас сбылось практически все…

Все, что только что казалось понятным и предсказуемым, даже скучноватым, - стало настолько новым и чужим, что закружилась голова и к горлу подступила гадкая тошнота.

В прихожей стояли чужие мужские ботинки, на вешалке висел дурацкий светлый плащ. Я стоял и долго смотрел на этот плащ, потому что никогда не носил плащей и этот совершенно чуждый уютному дому атрибут казался какой-то дикостью, словно головной убор зулуса.

Я зачем-то понюхал его. Тот слегка пах ванилью. Так пахнет освежитель воздуха в машинах – когда-то и я вешал такой такую вонючку на печку у себя в автомобиле, потом выкинул, а новую так и не купил.

Плащ смотрел на меня раскосыми глазами пуговичных прорех и ухмылялся беззубыми ртами карманов. "Ну, что? – говорил он - Тебе все понятно? Ты здесь лишний, ты явился не в то время и, вообще, кто ты такой? Тебя здесь не ждали, а незваный гость сам знаешь хуже кого".

Сердце буквально затряслось от ненависти к этому плащу, и кровь ударила в голову. Я вдруг как-то странно икнул, схватил одной рукой онемевшие губы, а другой рванул двери ванной.

Меня вдруг затошнило. Я открыл воду и долго пусто плевался в раковину. Голова ничего не соображала. Было совершенно ясно, что произошло что-то важное, но невозможно было понять что.

И ведь надо что-то делать, куда-то идти, орать, бить морды, хвататься за ножи… Надо, но как? Как делать это в своем доме, куда я так торопился, покупая билет последний билет перед самым отходом поезда? Как ломать все: этот красивый импортный кран, эту раковину, это любовно встроенное зеркало, полочку с зубными щетками и острым "жиллетом". А потом итальянские двери, огромную напольную собаку, вазу с цветами, старинное пианино…

Я взглянул в зеркало. Там был кто-то белый и овальный. Страшный, как червь. Я не знал, кто это и тихо заскулил от страха. Отражение провело рукой по лицу и приблизилось – старик со съехавшим вниз лицом, очень похожий на меня. Но это был не я.

- Господи, да что же это я? Пусть ничего не будет. Пусть все исчезнет, пусть придет сонная жена и скажет, что приехал наш зять Андрюха и спит в гостиной на диване. Пусть все будет как раньше!

Но, что-то словно гвоздь застряло в мозгу. Что-то хохотало издевательски - визгливым голосом. Виу-виу, хи-ха-ха!!! И я знал. Я точно знал, что никакой это не Андрюха. Это то, чего я боялся последнее время. Слишком уж все было хорошо.

Это конец. Конец маленькой налаженной жизни. Конец глупой вере в незыблемость дома, конец стабильности, скуке семейной жизни, конец пониманию. Больше никогда мне не будет известно, что жить надо так-то и так-то, что делать надо то-то и то-то. Больше никогда не будет хватать чугунного осознания, что жизнь проста и все в ней понятно. Никогда…

Присев на край ванны, я закурил. В доме была тишина. Что-то тихонько бормотало в бачке унитаза и больше никаких звуков… Это утреннее субботнее безмолвие было таким уютным, что нарушать его дикостью скандала не хотелось.

Я воткнул окурок в край раковины и открыл дверь ванной. Плащ висел на месте белым флагом над могилой этого дома. Флагом чужой победы и моего поражения.

Я рванул его вниз – и втоптал в пол. Взял свою сумку и захлопнул стальную дверь. Она щелкнула, словно пасть акулы со чмокающим звуком: Щ-щ-чак!

И отрезала меня от прошлого навсегда.

Глава 2. Девятнадцатый дом

Я сидел на скамейке и смотрел на свой дом. Величавый, шестиэтажный, построенный еще в тридцать седьмом году в стиле ампир, с полуколоннами и лепниной, распростершийся огромной буквой "П", и занимая целый квартал. Известный всему городу под названием "Девятнадцатый дом", он, по сути, являлся одной из негласных достопримечательностей города.

В этом доме я со своей женой прожил около двух лет. Не сказать, чтобы они были счастливыми, но все же это была маленькая жизнь. И вкладывались силы в имидж добропорядочной семьи, и вбухивались средства - в обустройство красивой трехкомнатной квартиры с высоченными потолками, и собирались надежды - в материальное благополучие, и росла вера во что-то последнее – может быть в любовь. Хотя, чего хорошего можно построить на обломках старой любви? Видимо ничего - раз все так получилось.

Мы были женаты уже три года. У обоих это был не первый брак. Встретились тогда, одинокие, растерявшие свои семьи, еще не старые люди и стали жить. За плечами выжженные пустыни потерь, поражений и измен. Горы негативного опыта и грустные, не верящие никому, глаза. Осторожное сближение, обнюхивание, ритуальные танцы и секс – без омута страстей, пожара, оставления несчастных и брошенных за спиной.

Идеальный случай для обоих: для нее - симпатичный мужик ее возраста – одинокий, с квартирой, с должностью и машиной, мало пьющий, добрый и умный, для него – красивая баба, в стиле а ля подросток, худенькая, тонкая, с огромным чувством красоты, опять же с квартирой и уже взрослой, собравшейся замуж, дочерью. Казалось бы, оба - идеальные варианты для сорока – то двух лет. Где же такие сохраняются? Таких обычно уводят, они всегда уже заняты, а тут… Взяли и нашлись.

Вместе стало жить легче. Были и свои квартиры – у меня однокомнатная на окраине, у нее трешка в центре. Само собой жить в центре лучше – так и стал этот старый дом нашим совместным жилищем, после того, как выдали замуж ее красавицу-дочь.

Я тогда только - только отошел от длительной и изнурительной любовной драмы. О, какая это была драма! В тесном клубке было сплетено все: и страсть, и нежность, и взлеты до невиданных высот, и открытые глаза, и разочарования с такой жестокой болью, что казалось, никогда уже на месте растоптанной души не смогут вырасти райские цветы любви, и вообще ничего не сможет вырасти.

Такой боли, мне никогда не доводилось испытывать. Ни до, ни после. Это была боль хлипкой души, что словно наколотая на булавку бабочка, трепеща крыльями, вонзала острие все глубже и глубже себе же в сердце. Она стремилась к яркому свету летнего дня, что вдруг открылся ей после унылого, мокрого и грязного покоя кукольного существования. Ошалев от солнечных лучей, огромного синего неба, роскошных цветов на бескрайнем лугу, взлетела и почти сразу же наткнулась на шип какого-то кактуса…

Но солнце светило так заманчиво, что душа моя продолжала к нему стремиться, протыкая свое тело неуклюжими взмахами еще неокрепших крыльев, пока, наконец, не перестала барахтаться и погибла, окостенев и засохнув.

Все кончается – и любовь кончается тоже. Каждый человек хочет любить и быть любимым, но все так запутано в этом мире, что, стремясь к этому, люди получают в итоге лишь страдания, выжженную пустыню души и страх, что это все может повториться.

Может. И повторяется. С другими и по-другому, но повторяется. И часто те, кто клял когда-то любимых за то, что те не так любят, что равнодушны, что могут трезво смотреть на мир, взвешивать и выбирать, сами становятся точно такими же, а их визави плачут по ночам от невозможности растопить чей-нибудь лед и достучаться до прохладного сердца.

А не проклинай любимых, не будь равнодушной свиньей! Получишь сполна все тоже самое, и тогда поймешь другую сторону и начнешь долгое обучение прощению.

Прощать - это главное. Это труднее всего. Потому что прощение это смирение своей гордыни, это способность быть мудрым и честным пред собой, возможность посмотреть на ситуацию с высоты птичьего ( или ангельского) полета. И когда простишь кого-то по настоящему - становится легко, потому что отпускать птиц - удел сильных и красивых людей. Мы же все хотим быть сильными и красивыми, только путь к самим себе – таким гармоничным и правильным, весьма непрост, и усеян ржавыми гвоздями амбиций, тщеславия и страха быть непонятыми.

Простить нужно и сейчас. Что поделаешь, брат? Смирись. Невозможно заставить кого-то полюбить нас, как самого себя.

Мы хотим быть свободными и тяжкий крест рабства (добровольного ли, насильного ли) давит нам на плечи и каждый из нас желает от него освободиться. Твоя жена – не исключение.

Мы не рабы – рабы не мы! Эта смешная фраза большевистского ликбеза состоит из двух частей. Первая понятна – мы не рабы. То есть мы не желаем быть рабами. Ну, разве что божьими. Но больше ничьими. Не хотим горбатиться на чужих плантациях, возделывая нивы для надменных белых людей, равнодушно проезжающих мимо на прекрасных лошадях и в золоченых каретах. Они - хозяева жизни. Им не приходит в голову думать о том, что изболевшиеся, измозоленные руки рабов ноют по ночам и пустой желудок сводит голодная судорога, что саднят свежие рубцы от кнута и болит окованная железом шея. Им наплевать – у них не болит.

Долой! И пусть теперь болит у вас…Мы теперь не рабы.

А кто раб? Вторая часть большевистской фразы более странная. Рабы - не мы. Не мы, а кто-то другие. Кто же они? Если смотреть с точки зрения мировой революции – рабами должны стать вчерашние рабовладельцы.

Но, господа, какие из них, на хрен, рабы – белые ручки, нежное горлышко, тонкие ножки с подагрой. Никчемная, в общем-то, публика. Ибо гордыня и надменность осыпались, равнодушие сменилось голодом и страхом за свои величавые головы, которые никак не привыкнут вовремя кланяться, проезжающим в золотых экипажах, бывшим холопам.

Никто не умеет быть рабом, однако все мы ими являемся.

Любовь.

Сегодня ты раб, жаждущий любви своей равнодушной хозяйки, готовый ползать перед ней на коленях, отдавать ей все и ждать, ждать, ждать до отупения какого-нибудь знака расположения с ее стороны: или поцелуя, или смс-ки, или даже ( если круто повезет!) ее тела на часок. А назавтра - рабыней становится она. И готова взлететь на десятый этаж без лифта, расставшись у подъезда (не с тобой) с любимым, или жевать промокшую напрочь подушку от ощущения собственной брошенности и никому ненужности. А тот, кто был ее рабом – уже хозяин, и у него своя такая же раба и он надменен и горд ощущением собственной власти.

Господи, какая же все это чушь! Ну почему ты допускаешь такое на земле. Почему?

Нам надо сохранить свои души за отведенный нам на земле срок в целости. Надо их еще более усовершенствовать, сделать чище, прозрачнее, красивее. А мы гадим в них, отрываем от них куски, топим их в водке и жжем на бессмысленном костре жажды власти, упиваясь унижением других.

Я ненавижу этот мир. Он глуп. Не жесток – нет. Просто глуп, и состоит в большинстве своем из глупых людей. А глупых людей я не люблю. Впрочем, да пошли они на хуй! Если бы только жить не мешали...

Мало жрать человеку, мало сидеть в тепле, возить жопу в кожаном сидении лимузина, мало пить водку с пивом и трахаться. Мало… А вот большинству почему-то хватает. И пьют пиво и мечтают о жопе в лимузине и трахаются, трахаются до одури, сотворяя невзначай себе подобных…

И зачем им книги, искусство, красивая музыка, философия, сострадание к ближнему, жгучее желание отдать нуждающемуся собственную последнюю рубаху и стыд за то, что не отдал, за то, что не возлюбил, за то, что не дочитал или не додумал?

Водка есть – ума не надо. И действительно – зачем человекам еще и ум. От него неуютно жить. Начнешь думать - и повалился карточный домик – проснулась совесть, выползла жалость к себе и пришла тоска-а-а…

Пива, бля!!! И чтоб не думать - еще и водки! И по бабам!

Девятнадцатый дом. Как много дум наводит он. И ведь, блин, не все дурацкие, а только часть…

Этот дом для меня знаковое место, место, куда я всегда возвращаюсь, куда меня притягивает жизнь, словно желая мне что-то важное сказать или показать.

Во дворе этого дома был детский сад, в который я ходил в детстве, здесь же, на первом этаже, одно время работал в городской газете. В доме жило несколько знакомых, к которым часто ходил в гости, у кафе-забегаловки с торца дома – первый раз (еще подростком) подрался.

Теперь я тут жил. В жизни многих людей встречаются такие вот знаковые места. Сюда человек приходит снова и снова. Места – магниты. И у каждого свои. Места силы, наэлектризованные зарядами и прошлого и будущего, взаимодействующие с нами только на определенной волне.

Я начал приходить в себя. Философия отпускала, и захотелось попросту жрать.

Утро расцветало на глазах – яркое майское солнце поднималось все выше, появились первые люди, поодиночке и группками, забегали все интенсивнее машины и троллейбусы.

Я почувствовал себя глупо – сидящий на грязной скамейке человек, с дорожной сумкой под боком и грудой свежих окурков под ногами. Поднялся со вздохом и пошел на платную стоянку, чтобы найти там свою персональную машину, сесть жопой в кожаное кресло, покурить еще раз, слушая теплый рокот двухсотсильного мотора, и уехать в свою брагинскую нору на окраине.
Там, в одиночестве, я мог бы загнать запуганные неожиданной неизвестностью мысли в стойла и постараться спокойно разобраться, как мне жить дальше и, вообще, надо ли мне это делать.

Глава 3. Нора

Моя нора на десятом этаже нестандартна. Светлая, с огромным окном четырнадцатиметровая комната, десятиметровая кухня, довольно большие прихожая и комната с удобствами. Упакована моими стараниями так, что жить там можно и жить можно очень даже неплохо. Ремонт, электроника, всякая кухонная дребедень и роскошная двуспальная софа покрытая мягким толстым покрывалом. Солнце и свет - бежевое, желтое и чуть-чуть коричневого.

Когда я выбирал квартиру – она мне сразу понравилась. В ней, в отличие от дюжины кое-как покрашенных хрущевок и брежневок, подванивающих плесенью, пепельницей, старостью и каким-то трупным запашком, била жизнь. Молодая еще семья и хохочущий ребенок – эти люди мне понравились, и я наконец-то дальнейшие поиски жилья прекратил.

Единственное неудобство – далековато, но кроме этого - ни одной серьезной проблемы. И даже часто неработающий лифт и сосед-идиот сверху, так и не смогли испортить мое отношение к квартире, и я продолжал ее искренне любить.

В ней был какой-то позитив. А мне, излишне склонному к меланхолии человеку, позитив был, ой, как нужен. Одиноким людям много грустить нельзя – их некому придержать, поддержать, и они быстрее других скатываются в яму тяжелой депрессии.

Я бывал в этой яме. И не один раз. И точно знаю, что снова мне туда не хочется. Поэтому свет солнца в огромном окне и розовые обои, поэтому тепло батарей и куча электроники, поэтому большая ванна и много вкусной еды в холодильнике. Только бы не дать повода депрессии вернуться и затащить меня в черную яму безвременья.

Сейчас мне на удивление спокойно. Даже немного смешно.

Я – рогоносец. Ебтическая сила!!! Ни хера себе! До чего я дожил-то, а?

И это я-то - бывший спортсмен – любовник, бля, Дон Жуан и Казанова в одном лице, спокойно менявший женщин без угрызений совести ( просто так – любопытства ради), я – крутой перец, мачо и симпатяга, одним своим голосом, бывало, приводивший женщин к предверию оргазма…?

М-да… Старею. Пипец приходит, видимо, и самому перцу, и его верной морковке. Да и чего уж тут крутого? Сорок пять – это только баба ягодка, а мужик в сорок пять – "пора в зеркало плевать".

И, правда, зеркало в последнее время стало показывать мне какую-то херню. Какого-то седого, одуловатого, с впавшими глазами и резкими морщинами незнакомца. Я ловлю себя на том, что это не я – это невозможно, я – не такой. При чем не вру – действительно не такой. Потому что внутри себя – я молодой, с худым лицом, узким носом, хищным разрезом глаз, с очаровательной улыбкой и голубыми глазами. А тут какая-то странная рожа… Да кто это? Неужели это я и есть?

Это несоответствие внутреннего и внешнего образа пугает меня в последнее время все больше и больше. И бывает, вдруг улыбнешься женщине как раньше - безошибочно, а в ответ недоумение и легкое презрение в ее глазах. И теряешься и прячешь взгляд, чего никогда не было.

Надо с этим как-то смиряться. Но ничего не получается. Смирение с жизнью не входит в список моих добродетелей, но что мне теперь с этим делать, и как жить с этим новым лицом - я не знаю. Впрочем, все мои знакомые ( в том числе женщины) говорят, что по – прежнему неотразим и они ничего не замечают.

Думаю, они просто боятся, что если скажут мне, что я постарел, я тоже получу право замечать их морщинки и возрастные неровности фигур. Вот так и врем: все нормально, Люся? – все нормально, Сережа!

Я распаковал и разложил свой командировочный баул, полил фикус и пальму, нажарил яичницу с колбасой и сделал себе крепкого кофе. Потом сел на кухне и закурил трубку.

Сказочный дым – сладкий и вишнево – ванильный тихо пополз по квартире, и жилье мое с удовольствием его приняло. Это был его запах. Запах мужского уюта и спокойствия.

Вот я и дома! А остальное, на сытый желудок воспринималось гораздо легче и даже, наоборот, чувствовалось облегчение и некая свежесть в голове.

В конце концов, мы с женой не собирались жить вечно. Попользовались, помогли друг другу на тяжелом перегоне и поехали дальше – каждый своей дорогой.

Мне было совершенно наплевать на посаженные мне рога. Ревности я не испытывал. Впрочем, я никогда ( вру, один раз было) не испытывал ревности. Может, мало любил, вот и не испытывал? А может, просто знал, что ничего постоянного не бывает, все меняется и это, наверное, хорошо.

Я был женат уже в третий раз. Мы не были расписаны. Ну и что? Жена для меня существо не обязательно проштампованное. Это постоянная женщина, с которой я живу: сплю, ем, приношу ей деньги, хожу в магазины, езжу на дачу и в отпуск, решаю ее проблемы, разговариваю, помогаю. Это общность, единство, дом, хозяйство, если хотите. Да, еще дети (правда, дочь у меня одна – от первой жены и взрослая уже). Кстати, я дед…

Вот, идиот, а еще зеркало ругаешь. Ты же дед, твоей внучке – скоро два с половиной года. Какого хера ты его по утрам заплевываешь?

Так, о чем я там говорил. Да, жена. Ну и чего? Жена и жена… Носишь деньги ( причем с женой их всегда не хватает), имеешь тестя и тещу ( прекрасные, кстати, люди), ешь из ее рук ( не отравила ни разу), спишь с ней ( тепло и приятно) и уходишь на работу. Потом опять носишь деньги, ешь и спишь. Обыкновенная жизнь. Все так живут.

Вообще, я понял, что прожить вместе можно с любым человеком. Лишь бы мне оставили пространство личной жизни – некое место, время, трансферт, мои мысли… Это моя территория и в нее никому ( а жене особенно) входа нет. Если бы у всех был такой ареал в доме – никто и никогда бы не расходился.

Да и я бы сегодня лежал по ее правую руку, обнимая славную голенькую попку, а не сидел бы в норе с трубкой в зубах, если бы случайно (вот, сука, всегда надо предупреждать о внезапных приездах!) не залез на ее территорию и познал запретное! А теперь это лишнее знание не даст мне возможности чувствовать себя с ней безмятежно, как раньше. А раз не так, то и никак – иначе это уже не жизнь, а вечные придирки, разборки и выяснение отношений. Это мы проходили, это нам ни к чему.

Ладно, проехали. Завтра на работу, и жизнь заскрипит снова. Ухабы и ямы – дело привычное. Падали и ниже – с трусами в кармане от жен уходили. И начинали все с нуля – и ничего – живы.

Я почувствовал, как тяжко стали ворочаться мысли, как медленно пережевываются слова в голове, как темно становится в глазах и понял, что хочу спать. Бессонная ночь в поезде, стресс познания чужого греха, глупая философия утомили меня безмерно. Надо выспаться – впереди разборки с женой, раскаянье и вранье. А потом, как знать, может и возвращение. К этому надо как-то приготовиться.

Спать, спать…

Голова упала на подушку и сладкая нега жаром потекла по членам.

Я упал в яму и увидел в вышине круглый кусочек голубого неба и падающую на меня сухую землю…

Глава 4. Кусочек голубого неба

- Это я? Да я ли это? – голова шумела и отказывалась верить происходящему.

Кусочек голубого неба – кругленький как дырочка в иной мир. Такой теплый, близкий и желанный, что, казалось, сейчас из него польется музыка – тихая и нежная и все снова будет хорошо, и я буду жив, я буду дома с мамой и папой, и они будут качать мою кроватку, и что-то ласково шептать мне на ушко.

Я попробовал протянуть руку в эту дырочку и не смог. Не было рук, не было ног… Ничего не было – только эта голубая дырочка. Я ничего не слышал – ни грохота автоматных очередей, ни визга осколков, ни солдатского мата, перемешанного с гортанными узбекскими криками, ничего, что сейчас рвало воздух жуткой круговертью смерти в яростном и отупевшем от крови мире вокруг. Ничего.

Совсем ничего. И это было хорошо. Наслаждение уютом и тишиной, отсутствием желаний и удовлетворенностью – как это здорово! Никогда ничего подобного не испытывал и вот пожалуйста.

Мне не получалось думать. Мысли вроде бы приходили, но, не доходя до черты, где сознание их могло сцапать и проанализировать, звонко смеясь, резво убегали прочь, вскидывая босые пятки. И я смеялся с ними , над неуклюжестью грубого ума с ними справиться, дотянуться до их голых ног и утащить в тюрьму моего черепа.

Я ничего не знал, но понимал, что я существую - есть тепло, есть свет, есть голубое небо в вышине. Могу летать, могу плыть под водой, могу читать чужие мысли, могу спрятаться, так что меня никто не найдет, могу смеяться… Это было сказочно, другого слова я все равно не смог бы подыскать.

И вдруг разом жесткий желтый свет вонзился мне в череп, и с грохотом миллиона шаманских бубнов в уши ворвалась жизнь. И жизнь эта мне была знакома – прапорщик Бойцов, мой приятель - взводный Леха Бойцов, тряс меня за плечи и орал, воняя мне в лицо потом и вонью нечищенных ломаных зубов. Лицо его в засохшей крови было таким страшным, что я испугался и возвратился на землю.

- Шаров, сука!!! Серега, Серега!!! Блядь, да ты будешь дышать, пидар, или нет? Не смей умирать, ур-род! Я тебе, сука, приказываю! Сережка, держись, браток, держись. Сейчас, сейчас… Да не крутите его, мудачье, у него вся грудь разворочена. Серега! Не молчи, братка, скажи что-нибудь…

Я открывал рот, но, несмотря на мольбы друга ничего произнести не мог. Ни единого слова. Потому что вообще не дышал. Потому что не понимал - как это делается. То есть что-то во мне хотело этого, но я не знал как. И мне от этого было немного неудобно и, как ни странно, смешно. Вроде все так просто – дышать. Даже не знаю, как это объяснить кому-то – ну дышишь и все, просто так дышишь. А вот как это? Не знаю.

Как объяснить телу, не желающему жить дальше, что надо сократить такие-то и такие-то мышцы, разжать рот и впустить в себя благословенную смесь кислорода, азота и углекислого газа? Не понимаю.

- Дыши, дурак, дыши, - Леха рвал на мне застежки разгрузки и, то уговаривал меня словно маленького, - дыши, Сережа, дыши брат! – то орал мне матом обидные слова и бил по щекам – Сволочь, мудак, ур-род! Ты у меня будешь дышать, скотина, будешь! Наркоша хуев, дыши дебил, дыши!!!

И тут я обиделся. Дебилом меня еще никто не обзывал. Это мне было в падлу. Наоборот, в отличие от других простых солдат нашего батальона, у одного меня за плечами был исторический факультет университета, и я был уже почти дембель – до приказа три недели, и, вообще, ты чего Леха охуел, что ли, подумаешь прапор… То же мне, хер с горы!

И от обиды я сделал выдох. Х-ха! Знаете так резко, когда начинаешь орать или ругаться. Х-ха!!! И задышал. Как-то само собой задышал.

И тут же пожалел об этом.

Дикая боль ворвалась в грудь, а через нее в череп и прошлась судорогой по всему телу. Казалось, вспыхнуло все тело, затряслось крупной дрожью, разрывая мне внутренности на атомы и нейтрино. Они взлетали, пробивая мне мозги, и откатывались назад до пят. И снова в мозги и снова до пят.

А-а-а!!! Мама!!! Каждый нерв заголосил о невозможности это вытерпеть.

Я закричал. Тупо и дико. И пошли на хуй все эти юношеские представления о силе, сцепленных зубах, о молчаливом терпении героев. Пошли на хуй все эти киношные мачи с коммунистическим блеском в фанатичных глазах – сжигаемые в топках паровозов, с вырезанными звездами на спинах, с пробитыми животами и оторванными конечностями. Бегущие в атаки, кричащие проклятья палачам и молча умирающие на плахе.

Все - на хуй!

Мне больно. И на этом свете сейчас только один я. Никого и ничего нет. И совершенно наплевать, что семеро ребят погибли в сегодняшнем бою, а вокруг еще пятнадцать орущих искалеченных мальчишек, что командиру роты капитану Евсееву оторвало миной ноги, и он сейчас умирает рядом со мной под кайфом промедола в ожидании вертушки. На-пле-вать!!!
Кстати, промедола мне Бойцов вкатил порядочно. Может он меня и спас. Бойцов же в отличие от меня – старшего сержанта Сереги Шарова – прапорщик, а это, брат, уже звездочки, это уже халява и много чего еще. И анаши у него всегда много и водка есть. Все-таки хорошо иметь другом прапорщика!

Он затащил меня за валун и накрыл мне лицо пробитой каской. Дырочка света, что казалась мне окошком другого мира, была именно оттуда.

Мне очень больно и я кричу. Не кричу – ору… Чуть-чуть еще бы, и сдох бы я от болевого шока. И чтоб не сдохнуть ору, как мне больно, да какие все козлы, да делайте же что-нибудь…Я зову маму, а рядом щербатый Леха Бойцов - улыбается и гладит меня по щеке.

- Жив, сучонок, жив! Ничего. Все пройдет. Сейчас вертушка прилетит, домой полетишь орликом. Заштопают. Ничего. Главное дышишь – теперь не помрешь…

А потом я летел. В груде наваленных кое-как в вертушку стонущих и орущих от нестерпимой боли тел, среди молчаливых трупов моих вчерашних друзей. И мне вдруг стало стыдно. И я вспомнил о тех героях, которые, сцепя зубы и несмотря ни на что... ( ну, вы помните). И замолчал, слушая вой винтов и дикую боль в сердце.

Седой хирург в Кабуле, перед тем как вынуть из-за моей грудины осколок, дыша на меня перегаром, сказал: "Терпи, мясо, терпи… Надо же, в сердце, бля! Петрович, подавай наркоз!"

Я снова умер. Потерял сознание и очнулся, когда молодая женщина с круглым лицом с матом била меня по щекам и орала: "Дыши, дыши, сука!" А я опять не понимал, как дышать.

И реально чувствовал сейчас сдохну… И вдруг снова: "Дыши, дебил, дыши!"
И "дебил" сработал опять. Сим-салабим! Кто-то говорит "дебил" – и я дышу.

Жаль я не сказал докторам это до операции. Видимо, это мое кодовое слово, программа…

Потом эта медсестра приходила ко мне в палату, гладила по щеке и что-то все говорила-говорила. А потом положила мне в руку осколок. Небольшой - меньше пол - мизинчика. С ровными гладкими краями, смешной и совсем нестрашный.

Осколок. Что это? Это нечто не целое, это часть, частичка, фрагмент. В данном конкретном случае нашей советской гранаты Ф-1, взорвавшейся в руке убитого душманами тупого чухана Рахима Пирназарова.

А вообще? Осколок это то, что от чего-то осталось. Археологи, например, ищут осколки прошлого, по ним историки представляют судьбы целых городов или империй. А это осколок меня. Он извлечен из моего сердца, и как по нему определить мое прошлое или будущее, какая судьба меня ждет, и почему я остался жить с таким страшным ранением?

Кусочек смерти, случай в его чистом виде, казус или, если хотите, чудо…Он остановился в перикарде, в околосердечной сумочке. Нужен был один миллиметр, чтобы я умер. И только благодаря тому, что прапорщик Бойцов своевременно вырубил меня, вкатив мне лошадиную дозу наркоты, я жив и, может быть даже, буду здоров. И может быть даже, я проживу еще много-много лет. И что-то я должен сделать, и кем-то стать, кого-то полюбить, что-то построить или помочь построить.

Осколок. Я сам осколок моей прежней беззаботной жизни, легкого и доброго детства, ершистой и такой наивной юности, моих двух глупых ревущих девчонок, что провожая меня в армию чуть не разодрались, а потом разом повыскакивали замуж. Осколок моего батальона, моей страны, мира?

Я осколок и это мне понятно. Все люди осколки. Под воздействием магнетизма они когда-нибудь соберутся в нечто целое и будет хорошо – горшок ли получится, дом ли, гора ли –неизвестно. Что-нибудь…Лишь бы не советская граната Ф-1 или американская мина М-19.

Потом меня повезли домой, в Союз. В огромный и могучий Советский Союз. Что так бездарно разбрасывался своей молодостью, кидая ее на пули им же придуманных врагов и на осколки собственных мин и гранат.

Большой грузный самолет, наполненный такими же как я горемыками, тяжело поднялся в воздух, отстреливая пиропатроны и делая крутой подъем, из-за которого сразу же заложило уши. Для того, чтобы нас, спасенных от смерти, она не настигла вновь американской ракетой, пущенной каким-нибудь вонючим и тупым декханином со своего хромого осла.

Там, в Ташкенте, мама пришла ко мне в палату, и никак не могла остановиться: все плакала, плакала и плакала.

Я смотрел на ее доброе, веснушчатое лицо еще молодой сорокалетней женщины, гладил ей такую же конопатую руку, и она казалась мне Богородицей с иконы. В ней было столько любви и всепрощения, столько радости и знания о предстоящей моей горемычной жизни, что я тоже заплакал, хлюпая носом, словно маленький мальчик, пришедший с прогулки с ободранными коленками. А Богородица светилась чистым светом, и нежность ее не знала границ, и мудрость ее была вечной…

Только вот я не был богом…

Она привезла меня домой – бледного как смерть и немощного. Страдающего от невозможности распрямить грудь и вдохнуть полной грудью этого благословенного воздуха города, где я когда-то был так наивен и счастлив. Швы и покорябанное осколком сердце болели…

И когда я устало, опустился на скамейку возле нашего дома, я все-таки разогнул спину и поглядел вверх.

Там, в просвете густых опадающих деревьев, я увидел кусочек голубого неба, кругленький такой - как дырочка в иной мир. Из него лилась музыка – тихая и нежная, и я понял - все снова будет хорошо, и я буду жив, и больше со мной ничего плохого не случится.

Глава 5. Дорога назад.

Я не спал. Вернее сначала спал, а потом вдруг сразу нет, но сон продолжался, плавно перетекая в воспоминания.

Этот сон про себя маленького и почти погибшего я никогда раньше не видел. Вот как домой приехал и сразу р-раз – все забыл. Все - и войну и себя на этой войне.

И часто даже не мог понять - как я мог там жить в течение восьми месяцев, как командовал людьми, ходил на боевые, делал зачистки кишлаков, стрелял, бросал гранаты, убивал? И как я, дрожа под обстрелом, вкапывался в землю, блевал от первой пролитой мною крови, курил траву, ржал в ответ на плоские солдатские шутки, жил в вонючей казарме, рядом с какими-то чурками и явными отморозками… Как я вообще мог это делать? Или это был не я, а кто-то другой?

Думаю, это травматический шок. После ранения, психика не выдержала и отрубила воспоминания напрочь. И я ни разу не пожалел об этом. Слишком уж все это не вяжется с моим ощущением мира, справедливости, порядка. Нет, это не мог быть я. Но аккуратный хирургический шрам на груди, не давал повода для сомнений – это был я, и это было со мной.

Часто я крутил в руках тот осколок, не осознавая, что он вырван из моего сердца – кусочек железа и ничего более. Ни обиды на него, ни страха. Осколок, он и есть осколок. Бессмысленный, как и вся моя жизнь.

Мелодично затренькал мобильный телефон, и я посмотрел на часы. Было уже около двух часов дня. Пора начинаться разборкам.

- Милый ты где? – голос жены был тревожен. Она все поняла – окурок в раковине был мой. Сигареты довольно редкие: "Camel lights". Мне никогда не попадались люди их курящие, а ей верно и подавно. Но она их хорошо знала – я привычкам не изменял.

- Дома. А где я должен быть, Милмоя?

- Ты ничего не хочешь мне сказать? – в ее голосе был легкий надрыв. Я понимал, что ей пришлось несладко после сладкой ночи, но что я мог сделать? Ей нести крест вины – не мне. И я был этому слегка рад.

- Я вообще-то сплю, давай поговорим попозже.

- Ты навсегда ушел?

- Навсегда.

Жестоко. Резко и безжалостно. Я знаю, что для женщины это слово чудовищно. Ведь она, в отличие от мужчины, все планирует вперед, далеко. Так уготовано ей природой – вить гнездо, вить крепко, на всю жизнь, а тут вдруг разом - плюх! И гнездо на земле и яйца вмятку. А лет-то уже не восемнадцать, а сорок пять, и кому же теперь я нужна? И что, из-за этого дурацкого случая и все, что ли? Блядь, какая же я, блядь! Дура, дура, дура!!! Он же не вернется больше никогда, и я останусь одна. И как жить, и зачем жить, и для кого жить?!

- Я не смогу без тебя, - она слегка всхлипнула.

- Сможешь, - резко выдохнул я и дал отбой.

Все что она могла сказать, было мне хорошо известно. Это как в плохом кино – все понятно сразу и можно переключать каналы – ничего нового не произойдет.

Ч-черт, как все банально! Как все глупо!

И ведь, ничего не болит. По хрену! Или я уже настолько постарел, что стал эмоционально ущербен?

Холодность и отсутствие желаний – вот что я стал часто испытывать с годами. Некое перегорание самого себя – ни любви во мне, ни азарта, ни жажды кому-то помочь, спасти мир и вообще кого-то спасти. Не хочется путешествий, заграничного глянца или загара – того, о чем мечтают, наверное, все. Не хочется власти, развлечений, ресторанов, разврата, больших лакированных Мерседесов и сверкающих директорских офисов. Ничего не хочется.

Странно, ведь многого из этого я и не испытал как следует, а вот – не хочется.

Чего хочется? А не пойму… Иногда сидишь в деревенской бане, скажем. Потеешь и думаешь – как хорошо. Вот плюнуть на все и сидеть тут. Жить в деревне. Встречать по утрам солнышко, бродить по полям с собакой, курить длинную трубочку, сидеть в халате в пахнущем сосной кабинете и писать "Войну и мир". А потом выйти во двор, покомандовать для порядка над дворовыми бабами, зайти к конюху, поговорить о покосе… И все ясно, и не надо никуда спешить, делать кучу никому ненужных движений, волноваться о чем-то. Не успели сегодня – завтра докуем.

Видимо, я в прежней жизни все-таки был барином. Девятнадцатый век, две деревеньки, да пара сотен душ – чего еще надо отставному ротмистру или надворному советнику ?

Я сам себя отправил в отставку. Внутренне. Плюнул на мишуру петербургских балов и ночные гусарские забавы. На честь, на родину, на женщин.

Шел, шел по жизни – дошел до какой-то черты и встал. Ну, покурить там остановился или поссать. Поднял голову, а впереди дорога - такая длинная, такая вся каменистая, да грязная и, главное, совершенно не видно - где она заканчивается и, вообще, куда она ведет. А устал, в общем-то, уже. И думаешь – а куда я прусь? А кто меня там ждет? И чего мне там надо-то?

Смотришь, так вот, вдаль и ничем себя утешить не можешь. Думаешь, а чего там есть такого, из-за чего стоит стаптывать неплохие еще ботинки? Деньги? Или то, что на них можно купить? Только барахло – больше ничего. Свободы, радости и удовлетворения все равно не купишь. Может быть любовь? Не бывает счастливой любви – каждому известно. Или любишь ты или тебя – один хрен, ничего хорошего. И так и так - несчастье. Секс, может статься, ждет нас там впереди, какой-то суперчумовой? Самому-то не смешно? И зеркало и паспорт – ведь, не врут. Есть такая штука – либидо называется. Это когда не хочешь. Вот можешь, а не хочешь и пипец! Ну и какой же такой секс в таком состоянии. Принудительный, что ли?

Твою мать! Хули я туда иду?

И плюешь на весь этот скучный набор человеческих прелестей, на всю эту сказку, придуманную нам для раскручивания проекта "Прогресс", поворачиваешься спиной к "счастью" и идешь обратно.

И по дороге обратно понимаешь, что идешь ты к себе. Идешь к тому, кто с криком выполз из материнской утробы, к тому, кто в тебе сидит с той самой утробы, впаянный намертво божьим паяльником – к душе своей. И не только. Ты идешь к этому лудильщику и конструктору человеков – к богу, чтобы понять себя настоящего, чтобы осознать причину твоего появления на свет, свою задачу, смысл. И каждый твой шаг - осмысление, каждый твой шаг –мудрость. И вдруг ты понимаешь – у тебя ничего нет, кроме твоей маленькой и смешной жизни, кроме твоего прошлого, твоих воспоминаний и пронесшихся лет, кроме людей, которые когда-то шли с тобой рядом, кроме женщин, что давали тебе то, что могли, кроме твоих детей…

Ты часть, ты осколок сахарной пирамидки прошлого. Каждый из нас капает сладкой каплей на вершину, и она растет словно сталагмит в темной пещере.

Причины этого процесса известны только создателю. А может это просто красиво, а? И ничего больше…

Я был маленьким. Мне было хорошо, как всем. Ну, может, и не всем хорошо было маленьким, но таки большинству. И у меня был дом – двухкомнатная квартира в старом доме, с высокими потолками, где нашей семье принадлежала комната семнадцати метров. Рядом жила старушка-соседка баба Катя. И лучше этого дома ничего в моей жизни не было.

Когда родители уходили на работу, а я оставался один я играл сам с собой – в машинки, в домики, в шофера, в войну. Я брал такую самодельную выбивалку ковров, этакую жесткую стальную теннисную ракетку без сетки, тщательно обмотанную изолированным проводом. Втыкал ее между спинкой и сидением дивана, подкладывал под попу подушку и ехал. Ехал, страшно жужжа губами: ж-ж-жжжж-жж!!! Ехал на войну. Приезжал – слезал с дивана, брал в руки пистолет или ружье и стрелял по врагам: кх-кх-кх!!! Враги падали замертво, а я награждал себя медалью за храбрость, садился в машину и уезжал домой, где меня встречали тортами и конфетами, качали на руках и благодарили за избавление от супостатов.

Иногда ружье заменялось деревянным мечом или пластмассовой саблей. Но враги все равно гибли от моей руки, и я всегда приезжал домой на машине. Иногда целым и невредимым, иногда раненым, но обязательно награжденным очередным значком или медалью из отцовской орденской коробки.

Соседка баба Катя слушала мои игры из коридора и, наверное, качала головой: "Ох, горюшка-то хлебнет хлопчик!" Родителям она говорила: "Ой, ребята, ведь офицером будет! Попомните мое слово!" На что мама моя отвечала категорическим несогласием и настоятельно вдалбливала в мою прожужанную и простреленную врагами голову, что необходимо мечтать о врачебной карьере.

Я с мамой никогда не спорил. Не боялся, нет, – любил. И соглашался. Но врачом быть не хотел. Что в них хорошего? Делают больно и всегда неприятно пахнут. И еще всегда врут. Говорят тебе чего-нибудь ласковое, а сами врут – все равно будет больно.

Вот солдат – это да. Грудь в крестах – голова в кустах. Его все любят, целуют и встречают цветами.

Странно. Может быть, мне этого не хватало – чтоб меня любили? Нет. Хватало. Меня все любили. Беленький, голубоглазый, с крупным умненьким лбом. Я рано научился читать, запоминал наизусть пластинки с приключениями Незнайки и Чипполино. И когда собирались гости… Да, да, да… Банально ставили на стул и я рассказывал им стихи и эти самые пластинки.

Гости поднимали рюмки и гомонили: " Вот башка! Ученым будет!" На что мама снова возражала и говорила, что Сереженька у нас будет детским доктором, а я это подтверждал, правда, слегка отворачиваясь и краснея. Это была, наверное, первая моя ложь. Но я не хотел расстраивать маму и лгал во спасение наших с ней дружеских отношений.

Где ты мой дом? Где ты мой настоящий дом? Где моя машина, мое деревянное ружье, пластинки, довольные гости, огромный добрый папа? Где моя мама, где моя мамочка?

Этот дом невозможно вернуть. Все перемешалось в жизни так, что не осталось камня на камне от того нереально счастливого детства. Ничего. И мамы давным - давно уже нет. Не хочу вспоминать об этом. Для меня она всегда живая и никто на всем белом свете никогда не сможет ее заменить. Никто и никогда. Никакая женщина на свете.

Я хочу домой. Я пополз бы туда на коленях, разбивая лоб с молитвами о каменные заборы, что настроила вокруг меня неласковая жизнь.

Я хочу домой, но я не знаю, где мой дом.

Глава 6. Первенец

В воскресенье с утра можно было поехать в офис. Поглядеть бумаги, скопившиеся за время командировки, сверить дебеты с кредитами, вызвать Виталика – заместителя и пополоскать ему мозги за какое-нибудь упущение, позвонить vip-клиентам или начальству – справиться о здоровье и планах. Короче, поунижаться слегка, холопски улыбаясь в трубку телефона. Бизнес есть бизнес – таковы правила. Не напомнишь о себе – забудут, суки.

Но я не стал этого делать. Не было настроения. Встал, и поехал к отцу. Тот, как всегда, при наступлении лета уезжал со своей женой в деревню и жил там до снега. Старики вообще обожают дачи и деревни. Почему казалось бы? Может, потому что деревенские корни у большинства? Но я знаю очень много людей истинно городских в третьем и более поколении. Все равно, по достижении возраста пятьдесят-шестьдесят, их тянет в деревню.

И покупают себе дачи, старые дома и мучительно их восстанавливают, возделывая неблагодарную почву, карачась ежедневно в грядках с клубникой, огурцами и луком. И это их заводит так, что они уже не могут остановиться – работают, работают, работают, считая это все отдыхом. Мучительно пашут, зверски, не считаясь с уже подорванным здоровьем. Словно, мало наработались в жизни, словно в этом есть какой-то смысл?

Да где он, папа? В земле что ли? А папа смотрит на тебя выцветшими от возраста добрыми глазами, прячет за спину мозолистые сухие руки и виновато отвечает, что ты приезжай летом – увидишь, какая вишня будет, а кабачки вырастут с поросенка, и еще маленькие арбузы в теплице… И глаза счастливые. И понимаешь, что ты ничего не понимаешь в этой жизни. И логика тут бессильна.

А эта долбанная картошка? Люди, вы меня понимаете? Мучились ли вы весной, под девятое мая, сажая ее, горбатились ли летом, в самый зной, окучивая ее по два раза, и умирали ли вы холодной осенью на ее раскопках? Я думаю, чаша сия не миновала в нашей стране никого.

- Да, будь проклят этот Христофор Колумб, открывший Америку, будьте прокляты конкистадоры и пираты-мореходы, и Петр, ети его мать, Первый, и, вообще, все кто причастен к ее появлению в России! – думаем мы, ползая под осенним дождем по боровкам, и выкапывая скользкие розовые клубни из коричневой грязи.

А дождь, как нарочно, не утихает… А загон все не кончается. И все уже на пределе. Все сосредоточены так, словно совершают геройский поступок - восходят на Эверест или переплывают Черное море. А потом искренне гордятся тем, что сделали. Искренне! При этом у большинства из копателей Мерседес или Лэндкрузер, и они владельцы или топ-менеджеры крупных фирм, и картошки этой они могут купить столько, что хватит завалить весь родительский участок толщиной метра в два или три… Но! Родители – это свято. Родителям надо помогать, даже в таком бессмысленном занятии.

- Ты посмотри, я сюда вот "белый налив" посадил, лет через десять, думаю, яблочки будем кушать, - гордо отвечал семидесятилетний отец ( три инсульта, атеросклероз и еще, хрен знает что), на мой вопрос: как ты себя чувствуешь? Рядом безумно скакал, болтая хвостом и ушами, его старый лабрадор Бим. И глаза этого собака были похожи на отцовские - в них светилась радость, кураж и вера в будущее.

Они рады, они снова в деревне. Кончилась бесконечная, промозглая, хворая зима, с ее тяжкой дорожной грязью, скользкими ледяными тротуарами, вечной серостью в запотевших окнах квартир, долгими ночами и ненавистным электрическим светом, сумрачными вечерами и днями, с опостылевшим до одури, отечественными телесериалами. Думали - никогда не кончится это безобразие, а вот, поди ж ты…

Кончилась зимища! Пережили, перевалили гряду. Там, впереди яркое солнце, зелень трав и деревьев, голубое небо и надежды.

И старики воспряли духом, и послали на хер докторов, что зимой категорически запрещали им дачный героизм. И были правы! Снова жизнь, снова еще чуть-чуть, снова мы кому-то нужны - хотя бы этим деревьям, растениям и животным, чтобы они порадовали всех свежим яблочком, сливой или огурцом или даже крупным лобастым щенком от деревенской суки Лары.

Мне хорошо с отцом. Мне хорошо видеть его довольным. Он мой главный канат, что связывает меня с землей. Он мой ребенок – первенец. Дочь второй ребенок, а отец первый. Когда-то, после смерти матери, он растерялся и совсем сник – я вытаскивал его, как мог, и вложил в него много сердца. Так что он - ребенок. А нашим детям должно быть хорошо! Это закон. Им должно быть лучше, чем нам. Для того и живем.

Мы с отцом тихо разговаривали, сидя на крылечке. Покуривали. Тамара, отцовская жена, тихо поругивала его за лишние сигареты. Чвиркали в скворечнике скворцы. Старая собака Бим валялась бревном у наших ног, и мне было спокойно. Отец улыбался и трогал меня за руку. И рука эта была тяжелая и твердая, как рука самого господа бога.

Ничего – жизнь продолжается. Надо жить опять. Ну вот, хотя бы для того, чтобы помогать этим старикам прожить еще один год, дожить до нового лета и посадить новую картошку и лук. Чтобы появился еще один щенок-лобан в деревне, и все дружно думали - куда бы его пристроить и пристроили бы. Чтобы снова есть варенье из вишни и пить чай на крыльце этого доброго дома. Надо жить.

Не надо строить немыслимые планы и искать глобального смысла. Вот для них и живи. А там, что уж будет…

Ведь есть еще дочь, и не все у нее просто в жизни и, значит, ей тоже нужна поддержка и тоже нужно от тебя что-то.

Отдавай и живи. Не давай в долг – отдавай. Ничего не надо взамен, ничего. Просто так. И забывай о том, что отдал, и не ощущай себя гордым и важным, оставь тщеславие свое, и постоянно проси господа о том, чтобы все, кто тебе дороги, жили как можно дольше и счастливее. Ведь чем дольше и лучше они живут, тем спокойнее будет тебе.

А спокойствие собственной души? Да что может быть важнее для человека?

Душевное равновесие – суть всей нашей жизни. Человек всегда рвется на части. Не себя надо бояться порвать – свою душу и совесть. Они нас не оставят в покое. Когда мир в душе, и совесть молчит, и есть ощущение, что все правильно сделал – это хорошо.

Прости меня, папа, за то, что редко приезжаю к тебе. Ведь ты ждешь меня – я знаю. И в душе ты очень гордишься мной, а когда я приезжаю на новой, еще более крутой машине, думаешь: "Главное не деревья ( я их много насажал), главное не построенный дом ( и это было не раз), главное - какого сына вырастил, а! Не стыдно людям в глаза смотреть… Мужик! Настоящий мужик! Эх, Сережка, как же я тебя люблю!"

И все у тебя, папа, хорошо. Не беспокойся за меня - я сильный, я выдержу, я прорвусь, я встану с колен, я выплыву… Из всякой передряги. Ты, главное, здоровье береги, а обо мне не думай. Я пока еще здоровый и бабы меня любят.

Так, я думал, когда ехал вечером от отца. Ехал умиротворенный с каким-то комком нежности в горле, и хотелось заплакать, да не плакалось - словно гранитная преграда стояла перед светлым морем моих слез и голубыми озерами моих глаз.

Ведь это ты, отец, учил меня когда-то: "Мужчины не плачут! Это не-воз-можно!"

И тогда я заплакал внутрь, в себя, в свое большое, теплое сердце. Слезы были легки и промывали чистотой мою истерзанную неверием душу.

Прости меня, папа, я тебя люблю!

Глава 7. Как хорошо быть генеральным!

Утро понедельника всегда начинается одинаково. С бодрого голоса по мобильному.

- Сергей Саныч, здравствуйте! – Виталик, мой заместитель, звонит всегда, каждое утро буднего дня, видимо для того, чтобы удостовериться, не подох ли я, часом, и не пора ли ему занимать мое кресло руководителя в уютном солнечном кабинете главного офиса.

Виталий молод – двадцать восемь, и, в целом, разбирается в предмете и методе нашей работы не хуже своего шефа. Он, в отличие от меня – пердуна - дилетанта из советских времен, – коммерсант по жизни.

Вот бывает же такое. Взял и родился коммерсантом – все время чем-то торговал, кого-то облапошивал, перед кем-то гнулся и считал прибыли, уменьшая при этом издержки.

Правда, не всегда Виталию везло, и как поднимала его судьба, так и опускала до самого плинтуса, но стойкость и ванько-встанькость в нем была отменная. Лично мне Виталик был многим обязан, и, если бы не я, давным-давно бы его схомячило наше олигархическое семейство, коему собственно и принадлежала руководимая мною фирма.

- Какие проблемы, родной? – я уже встал и варил себе крепкий кофе. Времени было восемь утра, но зам был уже на месте. Иногда мне казалось, что он вообще не уходит с работы – поразительная работоспособность!

А проблемы были. Мелкие, правда, но были. Посыпались вдруг гарантийные случаи с электроаппаратурой, предприятия – перевозчики отказывали в машинах ( а с завода надо было вывозить штук тридцать электродвигателей), а самое главное, не хватало денег для оплаты товара в установленные заводом сроки.

Хотелось сказать: "Бля, Виталя, всегда одно и то же, да етит твою мать!". Но я не сказал. Пообещал, что скоро буду в конторе и разберусь. Попил кофейку и пошел за машиной.

Моя жизнь часто проходила по рельсам замства. Еще в армии я сначала замещал свихнувшегося от контузии командира отделения, потом стал замкомвзвода и пошло-поехало.

Зам, зам, зам. Всякого дерьма - зам. Постепенно я начал паниковать и подозревать, что это несмываемое клеймо вечно второго стало для меня пожизненным.

Ан, и нет! Выбился таки Афоня в люди! И выбился, совершенно этого не желая.

Работал я, как всегда, замом. Заместителем директора крупной фирмы по общим и иным не больно конкретным вопросам. Жил - не тужил. Отдельный кабинет в углу третьего этажа. Странные обязанности, которых никто не понимал, контроль только у генерального. Нормально. Скучал только сильно.

Призывает меня два года назад директор и молвит, что-то типа: "Один ты у меня остался. Последний патрон в обойме. Старики все при деле, а молодежь не дозрела, да и дозреет ли - неведомо".

Надо сказать, принцип подбора кадров в конторе был обычным – главное исполнительность. Ну и набрали исполнительных ребятишек после институтов, а исполнительность, как известно, сродни бессловесности, бесхребетности и отсутствию склонности к принятию решений, а самое главное исполнительность – не позволяет накапливать опыт. А опыт руководителю – самая главная поддержка.

Детки наши вроде и подросли уже, а начальников из них, ну не получается, хоть убей. Молодежь что ли такая? Вроде контора довольно демократичная, а толку никакого.

Вот и рулили старики – мужики лет сорока с небольшим. Но, поскольку фирма расширялась, и появлялись дочерние общества, все старички потихоньку уходили директорами в отдельные предприятия. Я им завидовал, но специфика моей работы, не давала мне шансов на "собственное" коммерческое предприятие.

Но черед мой таки настал.

- Давай, создавай новое предприятие с нуля в соседнем областном центре и начинай торговать электродвигателями нашего завода "Элекс". Тема новая вылезла. Прибыльное дело, - говорит мне директор ( он же хозяин) нашего холдинга Хворостовский.

Мы обговорили детали, а их было много: моя зарплата, моя машина, и почему собственно прибыльное дело. Я вдохновился – хозяин умел вдохновлять. Дело было действительно перспективное и прибыльное, если, конечно, все сойдется.

- А ты на что? Сойдется, - директор был полон энтузиазма и потирал ладони, очки его сверкали, как пенсне Лаврентия Берия, - нормально все. Откатим туда-сюда, люди вверху есть. Хорошие (он поднял палец вверх) люди! Давай-давай!!! – сказал он, еще с молоду, мне очень знакомое русское словосочетание.

- Когда начинать? - спросил я, не ожидая, впрочем, иного ответа, кроме обычного слова "вчера"… и не ошибся.

- Ну, вчера, так вчера. А чего в соседней области, не здесь?

- Так надо пока. Потом, если все срастется, в Ярик переедешь.

Вышел я и не понял – радоваться или плакать. Соседняя N-ская область, хоть и находилась от нас за восемьдесят километров, была совершенно другой. Когда-то во времена перестройки она упала на колени и с них более не поднималась, как не вливали в нее инвестиции москвичи и наши ярославцы.

Ну, поехал на следующий день туда.

Приехал. и, ё-ты-моё! Сразу же угодил колесом своей нежной и горячо любимой "Тойоты" в огромную яму на центральной Советской (естественно!) улице. И потом еще долго уворачивался от них, лавируя меж измученных бездорожьем легковушек и опасно переваливающихся автобусов.

Отметил, что областной город смешон. Развалившиеся деревяшки, косые заборы в центральных районах, стесанный до щебенки асфальт и тут же евростекляшка универмага и рекламные щиты с жуткими заграничными словами и аляповатыми раздетыми красавицами. И даже огромный телевизор на въезде, под которым стоял кособокий ларек с надписью "Сникерс". Улицы узки и забиты транспортом, снующим между провалами и оградами водопроводных раскопок.

Сравнивая свой город и этот – любишь родину все сильнее.

Когда-то давно мне казалось, что мой Ярославль тихая провинция, но это было до тех пор, пока я не стал ездить по городам Центра и Севера. Начав с Владимира и, побывав, и даже пожив во всех областных городах наших северного и северо-западного регионов, я понял, что живу гораздо лучше жителей этих мест и сетовать на судьбу, подарившую мне Ярославль в качестве родины, не стоит.

Долго ли - коротко ли, учредил я фирму, пошлялся по налоговым, статистикам и социальным фондам, потом нашел подходящий офис и склады. Потихоньку нашел и народ. Не скрою – это было самым сложным. Ведь народ подходящий - это самое главное! Кадры решают всё. Утверждаю это с полной безапелляционностью и стопроцентной уверенностью. Соберешь хорошую команду – она сама все сделает.

Язык у меня подвешен, уговаривать я умею, и, … короче, через месяц-полтора у меня уже вовсю стрекотали принтеры и факсы, звонили телефоны и ревел под окном собственный (в лизинг) погрузчик, таская моторы в склад. А рядом с ними люди – семнадцать человек работающих – менеджеры по продажам, бухгалтеры, кладовщики, водители. На здании, как флаг наших будущих побед, красовался огромный баннер с названием нашей фирмы и изображением электромотора "Элекс".

Еще пять месяцев ударного труда. Нервы, налаживание контактов, выпрашивание кредитов и займов, водка в кабаках с разной снабженческой швалью, проводы и встречи, командировки в регионы, первые налоговые штрафы, первые откаты, установка стеллажей в складах, первые рекламации на продукцию и т.п. и т.д.

Пошло- поехало! Обороты увеличились втрое, а потом и впятеро. Клиент попер!

Что, просто? В общем-то, ничего сложного, если ничего не делать самому, а смотреть со стороны. Но кто считал мои седые волосы?

И вот я генеральный директор.

Когда потихоньку начинает отпадать обязанность все делать самому, когда люди начинают чувствовать свою незаменимость и уверенность - наступает такое время, когда ты вдруг осознаешь, что тебе, в общем-то, нечего делать.

Механизм запущен и работает. Всю черную работу можно перевалить на замов, они пашут, ругаются с поставщиками, торгуются с клиентами, чморят подчиненных и т.п.

А ты? Из рубахи - парня в джинсах, вечно мотающегося по учреждениям и клиентам, ты потихоньку становишься для людей неким жупелом, идолом в галстуке, сродни божеству – мудрый и справедливый, грозный и беспощадный. И отныне имя твое – шеф.

Морда шефа постоянно носит очень озабоченное выражение, и по твоему лицу сотрудники утром пытаются угадать или, даже точнее, – уловить твое настроение . В духе - не в духе? Оно – это настроение крайне важно, потому, что они от него зависят. И прохождение договоров, бумаг, и придирки, организация транспорта, и разборы полетов, оплата переработки, дни за свой счет - короче, все то, что и составляет рабочий ритм человека.

Все здесь зависит от меня. Они не знают, как хрупко их хорошее настроение. Я могу вдруг резко встать и пройтись по офису. Наорать на, не успевшего закрыть окно флеш-игрушки, менеджера, зашипеть на завскладом, вовремя не доставшего какую-нибудь рохлю или стремянку, цыкнуть на, заскочившего погреться, водилу. А потом вдруг усесться на стуле наоборот и завести душевные беседы, как свой, среди своих. Ободрить слабых и обогреть несчастных, сидя в центре офиса продаж и находясь естественно в центре внимания.

Короче, господа, я отметил, что начал скучать. А чтоб не скучать, стал придумывать себе такие вот вышеперечисленные игры.

Любят ли меня люди? Не знаю. Мне все равно. Ей богу! Все равно. Я увереннее их, потому что я их породил. До этого они были никем, отдельными личностями, а теперь – коллектив. Команда!

Мне кажется, никто не любит начальников. Это в крови, это затаенная классовая ненависть, это вечная зависть и желание твоего падения с пьедестала.

И я был таким. И я не любил начальников.

Но теперь я другой. Божок, фюллер, блин!

А ведь это и есть власть! Ее плоды. То, к чему так рвутся люди, затаптывая ногами головы слабых и нерасторопных.

А стоило ли? А стоит ли?

Стоит – думаю я, вставая не в семь, как раньше, а в девять. Стоит – думаю я, когда включаю обогрев кожаных сидений в хорошей иномарке. Стоит - думаю я, расплачиваясь за нелимитированный бензин служебной карточкой "Славнефти". Стоит, - думаю я в день зарплаты, когда кассирша приносит мне отдельный толстенький пакетик и тихим интимным голосом сообщает сумму.

О, какая это хорошая сумма!

Я избранный. У меня есть пропуск в VIP - ложу на хоккей, кабинет, персональная машина. Меня приглашают в рестораны, боулинги и даже сауны. На презентации, на корпоративки к партнерам. Меня даже пытаются подкупить! Я трачу намного меньше моих бедных сотрудников, потому что трачу не свои, а представительские деньги. Я знаю такие тайны, что мама дорогая!

Я стал громче смеяться. Говорить резко и грубовато – внушительно. Научился отказывать. Познал простое правило. Приказал – поворачивайся и уходи. Или говори: свободен. Не вступай в полемику. Последнее слово твое и хотят люди или не хотят – они это слово исполнят. На этом стоял и стоит весь мир.

А что там за всем этим?

Что, что? Да работа за всем этим. Виталик, Валера, Галя и Надя, и еще куча людей, три офиса – в Ярославле, N-ске и Питере и сорок четыре миллиона оборота…

Ебтить мать, иногда подумаешь утречком, а где я есть, и куда собственно мне ехать на работу? Не на какую-то там улицу, а в какой, собственно, из трех городов? И те, кто понимает в географии, представляют себе, что города эти весьма и весьма не близко друг от друга.

При всем при этом, дрючат меня олигархи наши как хотят, и за каждую недополученную копейку члены "святого семейства" шипят, надувая щеки, и постоянно напоминают о высокой зарплате, что мне платят. Попрекают, суки, куском хлеба, а сами обожрались уже тем хлебом, что я для них заработал, и уж не знают, на что им потратить деньги – особняки, яхты и порши-кайены у них уже есть.

- Ну, что Виталий? Никто не звонил? – я зашел в кабинет отдела продаж, поздоровался с людьми и увлек зама к себе в кабинет.

- Рассказывай, как вы тут без меня?

- Плохо, - как всегда, грустно ответил Виталик. Я смотрел в эти "безнадежные карие вишни" моего заместителя и думал, как же я все-таки люблю вас - идиоты, вы мои дорогие. И никому вас не отдам, и буду продолжать рвать глотку на хозяйских коврах, и буду получать пиздюли, и буду отстаивать каждого из вас, перед кем бы то ни было.

Потому что они мои, я их родитель, я их создатель. Я практически господь бог, а бог обязан любить тех, кого он создал. У бога тоже есть обязанности.

И я обязан любить их. И я буду это делать, пока гребаные олигархи не разлучат нас.

Глава 8. Халява.

Разобравшись кое-как в расхристанном нашем хозяйстве, поскрипев зубами, и порычав на, ни в чем не повинного, Виталия, я наконец-то, полностью вступил в права генерального и, откинувшись в кресле, оглядел свой обширный стол руководителя.

Там, в письменном приборе была воткнута маленькая карточка-приглашение.

"Уважаемый Сергей Саныч! Приглашаю Вас на торжество, посвященное моему юбилею, в ресторане "Джек Воробей" 16 мая сего года в 17-00. Антонов М.И."

Прикольно! Олигархи вспомнили, что я существую не только для накачек и извлечения из меня прибыли и приглашают меня в свой интимный кружок на тусовку.

Михал Ионыч, что отмечал сегодня свои пятьдесят, был двоюродным братом хозяина и возглавлял одно из самых крупных наших предприятий. Мы с ним были не друзья. И это мягко сказано, потому что Михал Ионыч меня не любил.

Вот просто – не любил и все. За что – непонятно, но это продолжалось уже давно – все шесть лет моей работы в холдинге. Вообще-то, мне было это по барабану, тем более, что Ионыч не любил на этом свете никого, кроме, может быть, себя и своего отпрыска-недоросля, вечно влипавшего в разные истории, из которых мне часто приходилось его вытаскивать. Но все-таки он был в "семье", а я не был, и мог запросто меня гнобить без особого моего на, то разрешения. Чем собственно и занимался на частых совещаниях и курултаях компании.

И поэтому приглашение его было, немного странным.

- Виталя, зайди! – я вызвал заместителя по внутренней связи, и тот с готовностью возник передо мной еще до того, как я положил трубку.

- Это чо?

- Мне передали для Вас, Сергей Саныч, еще в четверг. Я в головном офисе был – вот и передали.

- Кто? Сам?

- Не-е… Секретарша Анюта. Сказала, что Михаил Ионович просил непременно Вас быть.

- Ладно, иди, - парень испарился, как джин.

Ни хрена не понимаю. Зачем это? Неужто, в ближний круг присматривают? Не похоже. Подвох какой-то, наверное. Да и хрен, с ним с подвохом. Разберемся на месте. Халява же! Тем более, что отказаться невозможно.

Е-мое! А костюм-то выходной у жены. Бля-я, как мне туда не хотелось! Не было сил на установление истины в ее полном, так сказать, ракурсе и подробностях.

Не поеду. Лучше, новый куплю. Точно, поеду в перерыве в "Пассаж" и куплю новый. И так пора, подрасполнел чуть-чуть. Пусть два выходных костюма будет.

Успокоив себя, я взялся за толстую папку "На подпись" и пододвинул ее поближе. Дела.

В центральном торговом центре "Пассаж" было тихо и малолюдно. Кусались цены и молоденькие продавщицы, подперев прелестными попками прилавки, мило щебетали в стекляшках, с надеждой посматривая на редких покупателей, проходивших мимо их хрустальных витрин.

Я зашел в какой-то бутик модной швейцарской одежды (то ли "Штрелсон", то ли "Селсон" - убей не знаю) и быстренько попал в юные хищные лапки с розовыми коготками. Лапок было не меньше шести. Они тискали и облизывали меня профессионально – не нажимая, а уговаривая. Мы примерили штуки три симпатичных серых костюмчика. Последний сидел как влитой – мне даже самому понравилось. Я дал отмашку: "Берем!" и лапки от меня отцепились. Осталась одна пара, которая ненавязчиво потянула меня к кассе.

Костюм был недешев, и это чувствовалось по нервным поднятиям и опусканиям длинных девичьих ресниц, принадлежавших обладательнице розовых коготков. Но в моем портмоне лежало несколько весьма удобных пластиковых карт, и в них было сосредоточено очень неплохое мое финансовое положение.

Так что скоро реснички успокоились и, когда немалая сумма за новый костюмчик благополучно перевелась, радостно поднялись, открыв большие и немного глупые глаза.

О, как я люблю эти счастливые и наивные глаза! Как легко сделать женщину счастливой! Надо просто купить ей что-нибудь дорогое или дать денег - и все. Или у нее купить! В этот момент девушку легко можно склеить. Ты Крез, ты Мачо, ты Крутыш и богатый Папик! Ах, я бы ему отдалась!

Но клеить мне никого не хотелось. Наклеил я таких козочек в своей жизни достаточно и посему, улыбнувшись ласково этим слегка разочарованным глазкам, покинул этот денежный пылесос с большим пакетом под мышкой.

Ровно в семнадцать ноль-ноль я открывал двери самого, наверное, модного в Ярике ресторана. "Джек Воробей" находился в удачном месте – центр, набережная, стрелка, остров. Очень в тему.

Убранство его было весьма изысканным и, в то же время, была в этом кабаке легкая душевность, что ли, антипарадность, что так располагает к питию всякого русского человека. Интим и легкий налет бардака. Не знаю, не могу это выразить. Там всегда была живая музыка, причем весьма оригинальная, пела певица, танцевали пары, и поздно вечером часто демонстрировался цензурный стриптиз – девочки топлесс. Под вечер, под то количество спиртного, что уже было выпито, это было в самый раз. И вызывало новую жажду, что и было на руку его владельцам. Впрочем, все было прилично и ощущения грязи никогда не оставалось.

- Ой, Сергей Саныч! Ой, как мы рады! – меня встретила жена юбиляра Лариса. Она тоже работала у нас, и мы, как ни странно, друг к другу относились неплохо. Она взяла меня чуть-чуть под руку и повела к своему ненаглядному Мише. Там, я обменялся с юбиляром крепким рукопожатием и вручил подарок – отличный набор английских трубок и табака.

Юбиляр – громадный мужик в белоснежном костюме был уже здорово под шофе и полез обниматься. Я сказал, как я рад - он тоже, мы чуть погоготали. Потом он отставил меня в сторону и стал обниматься с другими гостями. Ну, все нормально. Главное теперь, сесть за столы, принять три рюмки и все закрутится само собой.

Закон любого торжества неумолим. Сначала все чувствуют себя неловко, чопорно. Все в строгих костюма и не помятых еще роскошных платьях, стол блистает золотом чаш с чудными фруктами и белоснежной скатертью. Изысканные блюда расположены строго по правилам геометрии Эвклида. Все слегка натянуты, ждут, не знают - куда себя девать, здороваются со знакомыми, представляются их женам и пытаются стать немного незаметнее.

Я не исключение. Здесь все шишки – наши ли олигархи, приглашенные ли бонзы. Есть и известные (по телевизору) лица, красивые и некрасивые дамы, золотая молодежь. И это мне не особо нравится. Понимаю, конечно: полезные знакомства, правила бизнеса и т.п. Но, с каким удовольствием я бы променял всю эту пантовую церемонию, на тусовку с себе подобными – и по статусу, и по мыслям, и по интересам. Но таких здесь не было, да и не могло быть, поэтому я, притулившись у стены, ожидал начала второй стадии праздника.

Вторая стадия, это когда все уже за столами. Первые рюмки, тосты. Все в пиджаках и с салфетками на коленях. Все еще помнят, как пользоваться ножом и как открываются устрицы. Все чинно и тихо. Немного скучно. Каждый стесняется налить себе из стоящей напротив бутылки и посматривает на соседей. Женщины скромно просят наливать поменьше и мало улыбаются. Кто-то невидимый, царящий над пиршеством, немного давит на совесть.

Еще вторая стадия не началась, как я услышал обращенное ко мне женское: "Извините, а где тут курят? Не проводите ли Вы меня?"

Я обернулся. И вздрогнул. Передо мной стояла очень красивая высокая женщина, лет тридцати, стройная, с черными, как смоль, волосами, уложенными в каре, что обрамляли ее бледное лицо в виде шапочки с ушками. Волосы были шикарные – отливали чистотой и естественным блеском. Острый носик, большие насмешливые глаза (левый чуть косил, из-за чего они казались еще более насмешливыми) и изогнутые вопросительно брови – ласточки. Ярко-розовые пухлые губки, слегка открывали влажный блеск идеальных зубов. Тонкое черно-белое платье, облегало ( не обтягивало, а спадало, что ли на…) все прелести идеальной фигуры так, что казалось - под ним совершенно ничего нет.

Пробило. Такие женщины не могут не пробить. Эротика. В этой женщине была самая настоящая эротика. Красивая и непонятная субстанция. Как непонятна, вообще, любая женщина, чем-то цепляющая нас из миллиона проходящих мимо.

Но я был бы не я, если бы стушевался перед какой-нибудь женщиной. Секунда, и лицо мое расплылось в обаятельной и неотразимой улыбке. Взяв женщину под локоток, и весело сказав что-то типа: "Естественно!" я увлек ее на открытую палубу нашего ресторана.

Она засмеялась так легко и заразительно, что мы быстро познакомились – ничто так не сближает вначале, как сигаретка, огонек зажигалки и склоненные друг к другу головы.

- А Вы кто? – спросила она, - такой чужой тут всем, скромный? Вы родственник Мишин? Или друг?

- Э-э! И не друг и не враг, а так… Работаем в одной компании. Честно сказать, не знаю, зачем он меня пригласил – для очистки совести может?

Мы представились. Ее звали Алиса. А была она врачом – психиатром областного наркодиспансера и, по совместительству, женой Мишиного приятеля – бизнесмена. Муж, по ее данным, не смог сегодня придти - уехал по делам в Берлин. Но юбиляр настоял, чтобы Алиса была на торжестве - и вот она здесь.

- А кто у нас муж? Случаем, не волшебник? – я начинал игру.

- Это как сказать. Мыслинский Миша. Знаете такого?

- Кто ж не знает, Мыслинского? Знакомы шапочно. Первый в городе олигарх. Депутат и байкер. Слухи ходят, и темное прошлое у него есть? – я сделал шутливо-озабоченное лицо. Кто такой Мыслинский, я хорошо знал. Встречались, было дело. Теперь этот сокол летал очень высоко. Да мне то что, с ним детей крестить? Не хрен жену в одиночестве на тусовки отправлять…

- У него все есть, - подтвердила она.

- Муж – то хоть не ревнивый? – подмигивая, спросил я, - ухаживать можно?

- Не-а, не ревнивый! – она весело встряхнула головой, - разрешаю. Вы интересный.

- Чем же, это?

- В Вас что-то есть. Я же психолог, я обязана разбираться в людях. На Вас еще нет этого лака или парафина, что на каждом из присутствующих. Вы живой еще…

- Спасибо и на этом. Значит ли это, что я – живой, нахожусь среди зомби? Ведь они меня съедят, тогда после третьей рюмашки? – я засмеялся, а она серьезно посмотрела мне в глаза и ответила: "Съедят, если позволите - они любят есть людей"

Я не успел ответить ей что-нибудь, как нас позвали за столы, и вторая стадия праздника началась.

То ли оттого, что я все время глазел на Алису, что сидела по диагонали напротив меня, то ли оттого что все уже истомились ждать настоящего праздника, вторая церемониальная стадия быстренько переросла в третью.

О! Третья стадия это уже настоящий праздник. В принципе, ради нее торжества и собираются. Она, по моим наблюдениям, начинается после третьей рюмки. Гости начинают громче говорить, смелеют, мужчины подмигивают женщинам и откровенно флиртуют, пока, правда, вербально. А женщины становятся румяными и уже не останавливают мужчин, когда те наливают им полные бокалы вина или, даже ( по ошибке, конечно) водочки. Уже сняты эти глупые пиджаки и распущены узлы галстуков, уже случаются первые проливы вина или минералки на белоснежные скатерти, первые вилки падают под стол. Но это никого не огорчает. Уже все, что не делается - все правильно! Начинается непосредственно праздник.

Самое главное, для устроителей, чтобы третья стадия сохранялась как можно дольше – дольше смеялись, играли, флиртовали, танцевали и даже пели. Главное, чтоб не наступила четвертая. И когда это получается – можно утром сказать друг другу: "А что Лара – праздник-то удался?" А Лара ответит: "Удался, Мишенька. На славу удался!" Это как: "Христос-то воскрес, Абрамовна? - Воистину воскрес, Петровна!".

Мы с Алисой еще не раз выходили курить, болтали, возбужденно спорили о каких-то странных вещах, об оккультизме, о гаданиях, о всякой фигне. Потом, когда третья стадия взошла на пик, я просто пересел к ней на освободившееся место и там прописался. Мы танцевали под мелодии Стинга и грустную песню местной ресторанной певицы. Там было что-то типа: "Птицы в небо улетают, Манят за собой, манят за собой, манят за собой…" Ну очень душевно пела эта девушка. Так пела, так пела, что я не удержался и тихонько поцеловал Алису в танце. Она не ответила.

А потом мы снова пошли на палубу. Я забыл сказать, что она кольцевая, вокруг всего ресторана. Алиса, смеясь, увлекла меня от группки курильщиков за угол. Там, глядя мне в глаза, своими колдовскими глазами, она схватила меня за голову, резко притянула к себе и буквально впилась в мои губы страстным и безумным по своей силе поцелуем.

Ее тело так прижалось к моему, а язык так бесстыже бродил во мне, а губы ее столь нежно и сладко пили мой ускользающий разум и жизненные соки, что мозги мои, и так уже, впрочем, совершенно пьяные, окончательно слетели с направляющих. В них что-то звякнуло ( Дз-бом!) и, когда я услышал горячий женский шепот: "Пойдем ко мне?", участь моя была решена, и никто в целом мире не смог бы остановить мое дальнейшее грехопадение.

Я не мог представить, что меня ждет. Но даже если бы мог – все равно, ни за что не отказался бы от райского яблочка, так услужливо предложенного мне дьяволом.

Это было не в моих силах – это было придумано кем-то гораздо сильнее человека.

Глава 9. Ведьма

Все вышло так, как бывает, когда судьба услужливо играет с тобой в поддавки – легко и непринужденно.

Мы договорились встретиться через полчаса на верхней набережной, и я ушел – попрощавшись с уже пьяным в зюзю юбиляром и его супругой.

Ушел так, чтобы мой уход все заметили. Обычно, я ухожу не прощаясь, а сегодня, хоть перед моим нетрезвым сознанием и маячили яркие губы Алисы, и все внутренности трепыхались от желания, я нашел в себе силы соблюсти необходимые правила конспирации.

Мне не было в диковинку грешить с чужими женами, и правила данного секса я знал на зубок. Если хочешь, чтобы все было спокойно – соблюдай таинство. И чтоб ни одна живая душа, и чтоб ни в жись…!

Странное существо – чужая жена. Почему она так желанна? Почему мужики пялятся на замужних баб и мысленно мечтают задрать им юбки? Ведь рядом или дома своя и, ведь, не хуже. И на нее тоже кто-то пялится, и с вожделением думает: "Ведь и ебет же кто-то?". А ты идешь с женой по городу, разглядываешь чужих баб и совершенно о ней не думаешь, о ее привлекательности, сексуальности и запахе желанной женщины, который она источает точно так же, как эти красотки вокруг.

Может дело в том, что хочется украсть у кого-то его собственность? И с радостью насадить ему рога на башку? Да нет, вроде. Я и не знал никогда мужей моих подруг. Да и знать не хотел. Уважать их или нет до или после греха – да мне это и в голову не приходило. Каких либо чувств радости от этого не испытываешь. Андреналин, разве что бодрит. Всегда начеку, ибо ставки здесь могут быть очень серьезными – вплоть до собственной жизни.

Единственно, чего никогда не делал и вероятно не сделаю – не спал, и не буду спать с женами друзей или приятелей. Никогда. Вот это уже извращение. Умножение лжи. И так в этих романах-адъюльтерах одна ложь, а с женой друга - ложь вдвойне и пережить это очень нелегко. Как к нему относиться тогда, как пить водку и базарить о бабах, как помогать или просить о помощи? Как без друга жить? Без бабы жить можно – без друга нет. Так что, увольте, это не ко мне.

Вот говорил же, ощущение того, что судьба буквально подкладывает мне эту Алису - не покидало меня. Так оно и вышло.

Моя ненаглядная даже жила неподалеку от ресторана. Пять минут по верхней набережной и еще три - в тихую центральную улочку – и мы уже у нее.

А домик-то был еще тот!

Особнячок красного кирпича, построенный прямо в исторической части города, по соседству с нашими знаменитыми церквями, за каменно-железной оградой. Очень красивый, с высокой острой крышей, он стоял чуть в глубине этого старинного квартала и историю города совершенно не портил. Хотя и был новеньким и крепким, как орешек.

Алиса нажала на кнопочки ворот, и орешек этот лопнул. Она пальчиком сделала хитрое: "Тс-сс!" и я шагнул. Потом еще и еще. И пути назад мне уже не было.

Я не очень хорошо рассмотрел этот дом изнутри. Свет хозяйка почти не зажигала. Но уверен, что в доме том все было также здорово, как снаружи. Пахло богатством и чужим счастьем.
Стало немного страшно. Совсем чуть-чуть, но хватило, для того, что начать думать: "Боже! Что я делаю? Это добром, ну никак кончиться не может".

Чтобы мысли мои не пошли по пути отрезвления и я позорно не сбежал, Алиса буквально затащила меня в спальню, где впотьмах мы упали во что-то широченное, мягкое и очень приятное ощупь.

А там… Что было там? Да все! Это плохо поддается описанию, но все же, я кое что запомнил.

Моя врачиха-психиатричка сама была не очень-то здоровой и явно страдала нимфоманией.

Я имел ее так, как не имел до этого никого. Со всех сторон и во все дырки. Сверху, снизу, с обоих боков, сзади-сверху, сзади – сзади, на руках, в шестьдесят девять… Я загибал ее стройное и гимнастически податливое тело под такими углами, что иногда мне казалось – так не бывает, так просто не может быть!

Мы измочалили всю королевскую постель, свалились на пол, потом переместились на кресло, с него на журнальный столик, а со столика на женское трюмо. Там в зеркале, в отсветах коридорной люстры, ее ровная, мраморная спина и умопомрачительная задница отражались сполохами каких-то нереальных двадцать пятых кадров крутейшего немецкого порнофильма.
И я снова ее хотел и, слушая сладкие хрипы и какое-то кошачье мяуканье, снова и снова входил в нее. Я насаживал это зовущее меня голое тело молодой проститутки на себя. Еще раз и еще и еще бесконечное количество раз… А с трюмо на толстый ковер сыпались звякая друг о друга ее косметические принадлежности.

И было плевать на все! Только туда, в нее, еще и еще в нее, чтобы она заткнулась, наконец! Чтобы перестала звать меня по имени, чтобы перестала биться в истерике восемнадцатого оргазма и чтобы отпустила меня! Но она звала, она билась, она хотела еще, и я понял, что этому не будет конца, это никогда не кончится. Потому что я сам снова хотел ее, я снова и снова рвал ее плоть своим простым мужским орудием, протыкая ее до каких-то неведомых и загадочных бабьих мест, что доставляли ей какое-то космическое наслаждение.

Мне даже стало завидно такому удовлетворению. О, женщина, как же все-таки ты много получаешь от нас! И за что тебе это, самка?

Мы бились насмерть. Да, даже если бы сейчас начал рушиться этот дом, мы бы продолжали эту безумную пляску до конца. Но конца все не наступало, и я имел ее опять и опять.

Или это она имела меня? Есть такая шоферская песенка: "Это не ты имеешь машину- это машина имеет тебя". А ведь верно. Меня поимели. Богатая озабоченная баба затащила меня в свою золотую нору и отъимела по полной форме. Она - уверенная, сильная, она поняла, что я не откажусь, что во мне еще живо это блядское романтическое, этот авантюризм, этот похуизм и раздолбайство. И что граница, отделяющая их от расчетливости и порядочности, очень тонка и многократно мною нарушаема. Она просчитала меня, выделив из всей этой роскошной толпы Толстозадовых и Суходрищевых. И не ошиблась.

Сильна, сука, ох сильна!

Алиска, Алиска, да что ты со мной делаешь-то, а?

И снова на постели, где мы оказались неведомыми мне путями, Алиса скакала на мне так, как скачут техасские ковбои на необъезженном мустанге, желая выпить его строптивость до дна, загнать насмерть, усмирить, сделать послушным и ручным.

Или она просто такая блядь? Или может быть даже колдунья?

Я глядел на то, как ее роскошные гладкие волосы подпрыгивали в такт, по-девичьи ровненьким и аккуратненьким, грудям. А она заламывала руки вверх и закатывала сумасшедшие, косые глаза к потолку, и кричала, что-то нечленораздельное и даже матерное. И скакала, скакала на мне, словно ведьма Наташа на хряке из знаменитой булгаковской фантасмагории.

Я потерял счет ее и своим оргазмам. Да и кончал ли я? Это было нечто из другой области – взрывалось в голове ( бах!) и ты подлетал как будь-то метра на два над землей, а потом ( бух!) вниз, а там снова этот косящий взгляд и беленькая грудь, в которую впиваешься зубами словно в сочный источающий силу плод и все опять начинается сначала.

Потом я подлетел еще выше и застыл в воздухе. И посмотрел вниз через левое плечо.

Я лежал на шелке измочаленных темно-красных простыней – голый, с отрытыми невидящими глазами, с раскинутыми в стороны руками и, похоже, был уже мертв. Алиса лежала между моих раздвинутых ног и пила исторгнутые мною соки, плотоядно причмокивая, и сжимая мое подрагивающее естество в кулаке.

Она пила мою жизнь. Я понял – она ведьма, и я - ее пища. И надо что-то делать…

Но ничего сделать не смог и провалился в бездонную яму глубокого сна.

Глава 10. Бессонница

Она будила меня долго. Тормошила, целовала, уговаривала и даже, смеясь, раскрывала мне веки тонкими пальчиками. Но я все равно ничего не видел. Я был почти мертв и не желал просыпаться.

Когда я, наконец, разлепил глаза, мне показалось невозможным даже поверить в то, что мне надо вставать и куда-то идти. Времени было шесть часов утра, и проспал я, а, вернее, пробыл в забытьи, часа полтора не больше. После такой ночи спать мне надо было бы до вечера.

Но Алиса уже весело мурлыкала на кухне – варила кофе. Вот баба, а! И я побрел в ванную и долго обливался холодной водой, приводя себя хоть в какое-нибудь чувство. Постепенно появилось осязание, восстановилось зрение и обострилось обоняние. Этого было достаточно, для того, чтобы встать на ноги и, прошлепав на кухню в одних брюках без носок, выпить обжигающий напиток из рук странной женщины, что сейчас глядела на меня лучащимися глазами и была еще красивее, чем вчера.

Обычно утренняя женщина не очень впечатляет нашего брата. Иногда даже приходят мысли – а чего это я так вчера хвостом вертел – баба и баба – синие круги от недосыпа, бледные ресницы, морщинки, дряблая местами кожа…

А эта… Эта была, как с иголочки! Словно и не было изнурительного ночного боя, словно не рвались гранаты внутри наших животов и ослепительные вспышки света не пугали ночное небо в наших черепах. Словно и не было этого изнурительного пробега на сто пятьдесят километров, словно ничего не было.

- Хорошо выглядишь, Сережа, - Алиса провела ладонью по моей щеке, и (странно!) во мне опять шевельнулось желание. У меня - того, кто еще десять минут назад, думал, что если он пошевелится – точно помрет. Все-таки как сильна эта женщина. И я опять подумал – не ведьма ли она на самом деле.

- Алиса, не надо, - я шутливо погрозил ей пальцем, грустно улыбнулся и положил ее ладонь на стол. Она тихонько ткнулась в меня лбом и пошла к плите. Я встал из-за стола и протопал в спальню одеваться.

Когда я стоял в коридоре, она молча поцеловала меня и сунула в нагрудный карман пиджака карточку с телефоном. Я полез за своей, но она остановила мою руку и прижала ее к своей груди. Грудь под тонким халатиком была мягкой и податливой. И мне стоило большого труда повернуться и уйти. У Алисы при этом были очень несчастные глаза, и я подумал, что, может быть, когда за мной закроется дверь - она упадет на постель и громко заплачет.

И я ушел.

Утро нагло ворвалось в меня прохладным воздухом. Глотнув его полной грудью, я вытащил сигареты и закурил – впервые после ресторана. Странно, когда я был с Алисой, я совершенно об этом не думал. А теперь, нежный дымок входил в меня, медленно расплывался по телу, и нега тонкими иголочками заколола мне кожу изнутри и тяжелая голова моя чуть закружилась.
Вдыхая наркотический дымок первой сигареты, я слегка забалдел. Не глядя на сумрачные утренние тучи, не торопясь, продефилировал мимо припаркованных на ночь машин и двинулся в направлении остановки маршруток.

Почему-то мне показалось, что, если я поеду на общественном транспорте, будет безопаснее для сохранения тайны нашего с Алисой греха. Сев на еще пустую сорок шестую маршрутку, я поехал домой, в свою нору, - отсыпаться после ночи с настоящей ведьмой.

От этой ночи в сердце оставался какой-то неудобный осадок – пустота плавала во мне мыльным пузырем. Вверх – вниз, вверх- вниз. Слегка подташнивало, и я никак не мог разобраться в себе – хорошо ли мне было или плохо. И зачем, собственно, мне это вообще было нужно?

С точки зрения открытия нового – вроде да – такого безумного секса я еще не испытывал. Но в то же время – а зачем мне этот новый опыт? Мне давно уже поздно учиться, накапливать знания и впитывать в себя любопытные вещи своего века. Мне пора отдавать свой опыт другим – быть мудрым и рассудительным, спокойным и все понимающим. Зачем же мне это все? Для каких-таких целей я был сегодня изнасилован?

Дома было, как всегда, хорошо и спокойно, и я вырубился еще до того, как стащил с себя модные брюки своего нового костюма. И продрых безо всяких снов до шести часов вечера.
Когда я проснулся – то понял, что зря дал себе возможность спать днем - еще одна бессонная ночь мне обеспечена.

Бессонница. Кто-нибудь знает, что это такое? Кто-нибудь пытался с ней бороться, считать баранов, пить таблетки, играть в компьютерные игрушки, пялится в ночные эротические каналы (тьфу, блядь, опять одно и то же) и думать, думать, думать...?

Если пытались – тогда понимаете как это бесполезно, как она не дает вам расслабиться, как она зовет вашу совесть, как мучает этим, заставляя жрать самого себя.

Она ввинчивает стальными шурупами в наши черепа чувство вины – принося своеобразное похмелье за прожитое неправедно время, за глупости наши, за пьянство, за жадность и за предательство…

Ночами, когда уснуть совершенно невозможно, совесть спрашивает с нас за все те мерзости, что мы творили в последнее время и требует от нас покаяния. Совесть – это бог. И каяться надо перед ним.

Не предатель ли я? Да, несомненно, предатель. Моя жена, на которую я обиделся, и которую же потом обидел – тоже предатель. Два предателя вместе – чудная картина. А вообще, чего я так на нее взъелся? Можно подумать я ей не изменял и вел праведный образ жизни отличного семьянина.

Ну что изменял? - Ну, изменял… Сколько раз, мил человек? - Да что я считал что ли?

И что же ты хочешь от других? Предаешь ты – будь готов, что кто-то предаст и тебя. И в этом нет никакого противоречия. Равновесность мира соблюдается. И справедливость рано или поздно торжествует.

Ты хоть сейчас, после своего грехопадения, понимаешь, как иногда трудно от него отказаться, как иногда невозможно это сделать, потому что все против твоей совести, против твоих принципов, морали, этики. И ты слаб, совершенно слаб и бессилен. И тебя ведет, как барана на веревке, кто-то невидимо сильный, и ты его раб, и сопротивление бесполезно.

Может быть, твоя жена попала в такую же западню? Ведь она просто женщина, которая хочет ласки, нежности, сексуального удовлетворения. Она не может бороться, если желания сильнее ее. Она оправдывает себя, тем, что это несерьезно, это только раз, это для разрядки, и никто и никогда не узнает об этом. И мир ее будет цел и невредим. И твое открытие ее греха не было ею запланировано.

Может статься, что оно вообще не было никем запланировано. Просто ты опередил установленное тебе время. И вырвался из-под контроля невидимых ангелов или демонов. Опередил, сделал, что-то по своему, – вот и плати излишней осведомленностью за своенравность и неподчинение правилам.

Надо вернуться к жене. Как она там? Простить и забыть…

Не нужно мне никакой свободы, не нужно мне возможности бегать по случайным бабам, не нужно искусственного веселья и пошлых пьянок – ничего не нужно, потому что во всем этом нет никакого смысла. Есть только похмелье и бессонные ночи раскаянья.

Я хочу домой. К своей жене, к ее теплому плечу, мягкому дивану и телевизору по вечерам. К ее молчанию или неназойливым приставаниям. К ее восторгам и огорчениям – искренним и эмоциональным, как восторги и огорчения ребенка. И там, дома, с ней – я мудр и силен, как старый лев. Я высок, как Эйфелева башня. Я - кормилец и поилец и от меня зависят все. Я - отдаватель И это надо, человеку, надо! Ибо нельзя жить, не отдавая себя другим. Всем себя не отдашь, а вот близким – пожалуйста. И ведь не за благодарность отдаем мы себя. А просто так… Потому что мы - мужчины, потому что сильнее, умнее, надежнее…И так - правильно и естественно.

Вот сейчас, я уверен, у жены дома что-нибудь сломалось. То ли розетка трещит, то ли ручка на мойке отвалилась, то ли раковина засорилась, то ли бачок унитаза течет… Все, пипец! Нет мужчины в доме, и порядок вещей нарушен, и женщина бессильно тычется туда-сюда, латая все новые дыры, и ничего-то у нее не получается. Она свободна, а надо ли ей это?

Свобода – для чего она? Для того, чтобы идти к своей цели, что-то строить или накапливать? А ведь у нормального человека нет, и не может быть конкретной цели в жизни. Власть, деньги, шмотки, путешествия, спорт, секс – это цели, что ли? Нет, есть, конечно, фанаты – типа большевиков. Мучаются, жарятся на костре, ненависти к другим – не таким как они. Потом, добиваются своих целей и мучают других.

Я не понимаю, зачем людям власть? Быть выше других?

А зачем? Потому что мал росточком, что ли? Наполеоны, блин, мелкожопые. Преодолевают комплексы неполноценности, заливая целые страны кровью, душа свободу и затаптывая правду в дерьмо. Почему, кстати, мелкожопых во власти много? Я тут слышал какую-то херню по телику про инопланетян, так вот там загробным женским голосом было возвещено: "Инопланетяне могут принимать любой облик. Одно не могут – быть выше ростом. И поскольку они маленькие – их всегда можно отличить".

Точно! Как попер такой малыш в гору – значит инопланетянин.

Похоже, за Россию гуманоиды взялись всерьез. Два румяных "гиганта" подряд – это уже атака.

А что? Ресурсы-то в мире заканчиваются. А Россия – большая кладовка ценностей. Дикая и неизученная, пустынная и невообразимо огромная. Вот пришельцы и рулят тут. Придумывают всякую хрень – приближают к европейскому мышлению, ставят рамки, препоны на каждом шагу. То нельзя, это невозможно, туда не ходи, сюда только с мамой. В самолеты – до гола разденься, с сигаретой – в каморку, голую титьку на экране – ни боже ж мой, видеокамеры слежения - в каждый дом, прессу и СМИ - удавить и окультурить, и книги только о хорошем и добром ( лучше о спасителях родины - Единой России и ВВП). И не дай вам бог! Террорист, расист, атеист!!! Караул!!! Спасайте наши жирные жопы!

Европейцы (и американцы) опухли от выдуманных ими понятий демократии, захлебнулись ею и запутались в тенетах толерантности. Они не понимают, что этим самым унижают сами себя - белых мужчин и женщин с нормальной сексуальной ориентацией, истинных цивилизаторов этого мира. А если унижать самих себя, унижать тебя будут все! Вот и горят машины в Париже, и мэрами великих городов становятся педерасты, вот и учат юных девочек в школах искусству мастурбации злобные лесбиянки из легионов, визжащих от несогласия с законами мира, феминисток.

И вот уже квоты в кино – обязательно один из главных героев черный или лесбиянка, и вообще в актерах ( белых, черных, красных и желтых) должна быть искусственная пропорция и если белых поменьше – это хорошо – черные на нас не обидятся.

А не все ли равно – обидятся черные или нет? Людей надо жалеть или уважать не за цвет кожи, а за ум, силу, красоту, умелые руки… Черные это руки или белые, не все ли равно? И пропорция эта тогда будет естественной. И ничего страшного в этом не будет.

Инопланетяне, суки… Порядочные, бля! Галстук сюда, салфетку туда… Внедрение в головы людей какой-то ненормальной программы. Стыда за то, что мы умнее и сильнее. Дурдом.
Чего меня на политику-то проперло? Никогда не голосовал даже, а вот чего-то прет…

Давай лучше о бабах.

Ну, так вернешься домой или нет?

Да, конечно, вернусь. То же мне, "высокоморальная" личность. Монашествующий, блядь, рыцарь с бледным одухотворенным лицом страдальца…

А Алиса? Расскажешь жене, покаешься? Нет, конечно. Алиса пусть остается где-то. Где я еще не решил. Но где-то она будет.

Ой, дур-рак! Она же убьет тебя! Зачем тебе это?

Не нужна она мне – это точно. Кроме неприятностей – ничего от нее не дождешься. И отделаться от нее будет не так уж и просто. Но…

Понимаю, что она не для того меня снимала, чтобы отдать кому-то. Мне показалось, что она вообще не способна отдавать что- либо кому-либо. Она может только брать. Она - вампир и ей нужны жертвы. Я ее жертва, ей понравилась моя кровь, и она меня так просто не отдаст.

Почему тогда Алиса должна остаться?

Мне трудно это объяснить, но, где-то внутри, глубоко - я хочу, чтоб она мною питалась, я желаю отдавать ей свою кровь и жизненные соки… Ее и моя волны - совпадают. Ей нужен я, а мне нужна она. Каждой жертве нужен палач, иначе она не жертва. И тот, кто добровольно становится жертвой – ждет прихода своего палача, потому что они не могут друг без друга. Страдания и причинение страданий неразрывны. Я хочу пострадать – она хочет меня мучить. Все идеально. Садо и мазо.

И для этого совершенно не нужны ни кожаные трусы, ни ошейник. Ведь достаточно мне было посмотреть в ее насмешливые глаза - и я пропал.

И я знаю, что пройдет какое-то время, и я снова захочу ее откровенного взгляда, я снова возжелаю пропасть в этом омуте страсти, и ничто меня не остановит. И она уверена в этом и доказательство тому - ее карточка с телефоном и открытое нежелание брать мою. Она знает, что так и случится, и уверенность ее, меня сейчас коробит. Потому что неправильно это все, потому что все не так и нет в этом спасения. Она не спасательный круг – она привязанный за ногу тяжелый корабельный колосник.

А спасение мне необходимо, ибо я все чаще и чаще стал ловить себя на мысли, что мне совершенно незачем жить. Мне расхотелось, понимаете. Перестало хотеться продолжать двигаться – ни вперед, ни назад. Ибо нигде я не находил выхода – ни в будущем, ни тем более в прошлом. Нигде.

Ночь заканчивалась мучительно. Гора окурков в пепельнице, седьмая чашка чая, смятая потная постель и ни капли сна. И тяжесть в душе. Она висела кирпичом за грудиной, не давая дышать и проворачивая меня на постели по своей оси. Я находился словно бы на вертеле и жарился на адовом огне, не находя себе покоя. Совесть злой собакой кусала меня за бока, и языки чертового пламени лизали мне голые пятки.

Глава 11. Примус

Что ни говори, а работа человеку необходима. Она не нравится никому, и мы ее всегда клянем почем зря, а без нее все равно не можем.

Она спасает наши измученные домашними гражданскими войнами головы, испепеленные любовными интригами сердца, истосковавшиеся по чему-нибудь, кроме рюмки водки, руки, насидевшиеся в домашних креслах, зады… Без работы нам никак – это не мы для нее - это она для нас.

Кому-то везет - и работа его и удовольствие его - в одном флаконе. Но таких мало и чаще всего удовольствием на работе не пахнет, а пахнет паленой резиной собственных нервов и легким запахом дерьма - от страха и вечного ощущения, что ты что-то кому-то должен и вот-вот обделаешься на потеху коллегам.

Мы боимся за свою собственную налаженную жизнь, за потерю привычных материальных ориентиров. Обижаемся на грубости большого и малого начальства, но терпим. Напрягаем прессы и челюсти от унижений людей, стоящих чуть выше себя, и являющихся, в общем-то, такими же замученными тревогой бедолагами.

Очень многое в сфере профессиональной деятельности человека держится на страхе за собственную шкуру. Стоит чуть нажать на человека, и в его сознании сразу же вырастают призраки голодных детей, рваная одежда жены, голые стены в квартире, капающие ржавые краны на кухне. Короче, "Наша Раша" - юмореска про честного вологодского гаишника. Меня до сих пор преследуют кошмары жены этого мента. Как мастерски сыграла девушка!!! До кишок достала!

Мы не хотим так. Никто и никогда. Поэтому гнемся и приспосабливаемся, униженно снося придирки и оскорбления, скрипя зубами и, чехвостя в душе всех начальников земного шара на чем свет стоит, и, искренне желая им поскорее сдохнуть, причем, лучше в садистских мучениях и корчах.

Работать, конечно, надо и кто-то даже это любит. И пусть его, и дай ему бог здоровья, и чтоб хорошо ему было, и чтоб, главное, нас это не касалось. Потому что, когда он это разлюбит…Ох, мама дорогая! - Не забрызгайте, любезный, нас своими слезами и кровью!

Почти две недели, труд меня облагораживал - долго, безжалостно и нудно. Словно, очищая от скверны прогулов и пьянства, безудержного секса и безделья от похмелья. Я возвращался домой в десять: ел-пил и спал. Утром вставал - и снова в офис – бешеная скачка решения проблем, отложенных встреч, нужных звонков, вылежавшихся бумаг и, вообще, отдача необходимой доли себя своим людям, чтобы они не забывали, что не одни, что я ( директор) у них есть, и значит – все будет в порядке, и кошмар в виде жены вологодского гаишника их не касается.

Когда ты много и плодотворно работаешь – приходит чувство гордости, осознания важности самого себя и завышенной самооценки. И ты, весь такой запыхавшийся, с лучащимися от скорости красивых и четких мыслей, глазами, кажешься себе неким божком и кожей ощущаешь вокруг себя сияние и зависть подчиненных от того, они так не могут.

Но сколь ни бичуй себя в религиозном экстазе труда – суббота неизбежна. А поскольку все мы, как-то, по хитрой Библии, произошли от евреев - в субботу работать нам всем - страшный грех. В воскресение – еще туда-сюда, а в субботу - ни за что!

А чем себя занять в эту самую субботу, ставшему вдруг одиноким, человеку - совершенно не ведомо. Но чем-то занять себя надо, ибо стоит ему остановиться и начать неправильно отдыхать, моментально в голову лезут разные нехорошие мысли, чувство вины и привычные страхи. Вчерашняя гордыня его разом рушится, словно песочная башня. И вновь он – червь ползучий, и следа в небе от полета гордого орла не остается вовсе.

Хвала богам! В этот год выдался неожиданно жаркий, и даже знойный, май. Вторую неделю температура не опускалась ниже двадцати пяти. И мне вдруг очень захотелось купаться. Банально купаться в какой-нибудь речке или озере, валяться на песке и жарить синюшное, после зимы, тело под весенним солнцем.

И вот тут, совершенно кстати, вдруг проявился мой приятель Ромка.

Звяк-звяк-звяк!!! Хто там? Это я - Иван Пехто!!!

Как всегда, Рома громко орал по телефону и требовал обязательной ежегодной встречи на брудершафт.

Я знал, что мне необходимо встретиться, чтобы пить с ним водку и слушать немыслимые бредни. И все это - с обычным громогласным басом и похлопыванием по плечу.

Как всегда, я крутил жопой и юлил, не желая попадать в его огромные лапы. Потому что Ромка относится к категории людей очень громких, назойливых и много говорящих. Я - один из немногих сверстников-приятелей, что могут его терпеть. Когда-то мы жили с ним в одной комнате в студенческой общаге, и я как-то притерпелся и к его голосу и манерам. Просто, тогда я был молод и у меня не было выбора – я и притерпелся.

Приятель мой был родом из Ярославля. Здесь у него была небольшая квартирка, оставшаяся от бабушки. Но когда-то унесло его отсюда, и теперь он работал в прокуратуре в Вологодской области.

Однако, это так считалось. На самом деле он был вечный командировочный, "батрак" при Генеральной прокуратуре России в Москве. Там так принято. Все следственные должности там – важняки и старшие важняки. Полковники, да генералы. Сидят, да пальцем в носу колупают, версии выдумывают. И еще руководят следственными бригадами.

А кто в этих бригадах-то? Вот такие вот Ромки, Витьки, да Сашки из Ярославля, Твери, да еще из какого-нить Урюпинска, прикомандированные с мест на три-четыре месяца, а иногда и на пару лет. Так называемые "батраки" или "негры". Они и работают. Они и раскрывают все эти громкие дела, о которых в телевизоре "тревожная Катя первого канала" возвещает, тесня нас своей немалой грудью: "Следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры РФ N, в своем интервью заявил о причастности к данному делу высокопоставленного чиновника из министерства обороны…".

Москва, Москва, ты даже из генеральных прокуроров делаешь гастарбайтеров!

Все интервью дают розовощекие жокеи, а призовые заезды по прежнему выигрывают взмыленные лошади.

Рома и был той лошадью. Вернее, конем. И вечно батрачил в столице, числясь в каком-то Кадуе и Устюжне. Впрочем, хер его знает, где он числился. Он и сам об этом слабо помнил. В Москве он "прозябал" уже лет десять. Но его так и не взяли в штат. И я догадываюсь почему. Его можно было только терпеть. Несмотря на близость к генералам, Роману упорно не присваивали очередного звания – как был младшим советником юстиции ( по - военному майором), так и ходил им уже лет пять сверх срока.

Мне лично было достаточно встречаться с ним раз в году. Больше выдержать я не мог. Старею видимо. Раньше неделями жили вместе, а сейчас – увольте.

Увиливая от его настойчивых попыток вытащить меня в кабак прямо сегодня, я предложил ему поехать завтра купаться. Он моментально согласился. И мы забились встретиться на площади Маркса в одиннадцать, чтоб проехать на Прусовское озеро.

Утром, я об этом, естественно, забыл и просквозил мимо площади, за Волгу. Вспомнил о Ромке уже лежа на песке. Но совесть моя, по странному обстоятельству, не протестовала, ибо даже ей было непросто терпеть его присутствие.

Я никогда не искал с ним дружбы, но тот своей назойливостью буквально продавил мое гордое одиночество и принудил к приятельству, вылившемуся потом в странные отношения, где бессмысленно энергичный Ромаша, играл роль ученика. Из меня же, сколько его помню, он всегда насильно делал "гуру", громогласно и, некстати, восхищаясь моими мнимыми и настоящими достоинствами. И даже (!) искренно гордясь мною, уважительно называл Васей Шукшиным.

И все это при незнакомых мне людях! Вам бы понравилось? Я жестоко страдал от этого, а Рома орал, что "дядя Сережа" всех вас на хер переплюнет в чем угодно! И даже спорил на меня… При этом, все сочувственно глядели в мою сторону. Мне часто хотелось его убить за это, но я как-то сдерживался.

Зачем, уже двадцать пять лет я терпел этого, похожего на Ельцина, здоровяка? Не очень глупого, но не любящего много думать своей огромной светловолосой башкой, в которой вечно скакали какие-то мысли и наполеоновские планы. Человека незлого, но несколько медведеобразного, в смысле поведения, например, в посудной лавке или на балете.

Ноздрев! Именно Ноздрев из "Мертвых душ". Помните? Значит, вы меня понимаете.

Но я все-таки любил его. Может за доброту, а может за дурость, на фоне которой сам выглядел и умнее и привлекательней. Она имела еще другие названия – дурь, энергия, сила, силушка нерастраченная, удаль молодецкая, былинная.

Эх, раззудись плечо, и тому подобное!

Харизма! Вот такая, здоровенная харизма, от слова "харя", произошедшая.

Орел! Эт, от слова "орать", ибо Роман не говорил, нет, он орал. И все от этого громогласия сильно страдали. Короче вел себя он, как обычный русский богатырь!

А вот фамилия подкачала - Римус.

Да, господа, Римус, а шо делать? Велика тайна происхождения видов на земле, ибо как смешал господь народы в Вавилоне, так и пошло поехало. То, Мендель – цыган, то Мамедов – немец. А ну-ка живо, бабуся, нарисуйте мне Ваше гинекологическое древо! С кем бес попутал, а?

Римус. Сами понимаете, с такой фамилией, с детства нелегко. Бейся не бейся, а все равно Примусом будут обзывать. Посему Примус естественно прирос к Роману, и сам он к этому прозвищу давно привык.

Вот кого опасалась даже моя, явно мазохистская, совесть.

Глава 12. Озеро

Лежа на желтом песке, у самого среза воды, я глядел вверх, в никуда, не имея желаний, и не замечая массы полуголых людей, копошащихся вокруг. Не чуя запаха все прибывающих на пляж машин, брызг, хлопанья человеческих рук и ног по воде, вечного визга детворы и замусоренного побережья.

Я ушел от них. Меня тоже не замечали, проходили мимо к воде, разговаривая о своем, и не обращали внимания на еще одно голое тело, не отличавшееся от них абсолютно ничем. Человек и человек. Просто человек. Тело, жарящееся на июльском солнце, тело еще одного подобного им существа, которых много везде и несть им числа, как говорится, так чего ж о нем париться. Главное, не крокодил. Пусть себе валяется.

Валяющийся под их ногами, я не желал ни о чем думать, хоть это было и невозможно. Все знают - мысли остановить нельзя. Они крутят свое колесо, словно хомяки в аквариуме -неутомимые скороходы в никуда. Думалось все равно, как бы этого не хотелось. Вялые мысли слегка шевелили растопленное солнцем сознание в размягченном жарой мозгу.

Небо, в которое я глядел, было похоже на обратную поверхность крышки от сковородки, серебристую, с редкими потеками неотмытого жира. Кто-то вращал крышку по своей оси, и получалось кино в стиле "кантри". Грязные пятна облаков не спеша, словно толстые, крутобокие коровы стадом проходили по нему и вдруг выглядывало подсолнухом солнце. Подмигнув, оно вновь пряталось за очередным неторопливым животным.

Коровы были разные. В основном, конечно, белые, но встречались и пегие и даже серо-свинцовые экземпляры. Между коровами шевелились овцы с ягнятами, слегка прозрачные из-за длинной шерсти, спадающей вниз и стелющейся красивыми шлейфами, так обманчиво похожими на подвенечные платья невест.

Никаких невест в небе не было. Мне это было известно. Впрочем, как не было там ни коров и ни баранов. Небо жило своей жизнью, гоняя облака взад-вперед, строя причудливые рожи для любопытствующих. Оно, изменяло себя, извращая только что пойманную людьми суть, и издевалось над их бесконечными мечтами о чем-то главном, возвышенном и глубоком, хранящемся там, в далекой прекрасной вышине, скрытой от них голубым полиэтиленом парниковой пленки.

Небо было красиво, но глухо. Немое и глухое кино.

Впрочем, глухо оно было лишь для людей. У всех существ есть пределы слуха - высшие и низшие. Микроскопические акустические колебания человеческих глоток просто физически не могли быть услышаны такими огромными ушами. Ведь не слышим же мы, люди, крики муравьев или беседы бактерий.

С высоты неба все на земле кажется нереальным, мелким, слабым, а самое главное ненужным. Какие-то зелено-желтые кривоугольники возделанных полей, очертания городов, с вывернутыми наизнанку и свинченными в спирали улицами, словно выплюнутыми на ватман в моменты шизофренических обострений архитекторов и планировщиков. Речки, сверкающие на свету и похожие на мозговые нервы под микроскопом, стриженые "площадкой" волосы – леса, с плешинами пустырей и волдырями деревень.

Все это мелкости, сливающиеся при попытке приблизиться и рассмотреть. А уж человечество, наглое сборище выдумщиков своей великой роли во вселенском бытие, этих сверхсуществ, постоянно требующих к себе внимания создателя любыми способами, этих покорителей и пожирателей земли, с которой они волею оного кормятся, с высоты небесной не видно совсем.
Мир кажется простой географической картой, причем картой физической, без границ, без столиц, без дорог, машин и без людей.

И словно услышав вялые мои мысли, далеко, далеко в синеве, гораздо дальше облачного стада домашних животных показался след самолета, белый, белый, похожий на шерстяную нить, туго свитую у микроскопической точки летательного аппарата и распушающуюся по мере удаления от него.

Это было чертовски далеко и чертовски чуждо небу. Какой-то мазок неумелого художника на чистом загрунтованном холсте, неудачное начало картины, всплеск не удержавшихся эмоций мазилы - абстракциониста, решившего стать творцом чего-то вечного.

А может быть это был вызов человечества, не оставлявшего свои попытки казаться причастным к сонму небесных жителей и наивно полагающего, себя равным им и уверенного, что все будет так, как захочет оно. Бактериальные амбиции, молекулярная мания величия….

Как там на небе? Кто там на небе?

Холмы из белого снега, с бездонными озерами там, где их нет. Голубая зыбь, переходящая в серо-золотистое марево, бросающее свой свет на искусственные снежные завалы. Яркое-яркое солнце, круглое в центре и растягивающееся по краям в острый эллипс, концы которого словно иглы вонзаются в края видимой сферы, искажая действительность настолько, что реалии превращаются в миражи.

И уже неясно - где верх, а где низ. Уже все равно, и хочется подниматься к солнечным бликам, которые повсюду, хочется кататься с гор в облаках, пружиня на них, как на огромных наполненных воздухом матрасах, сделанных из каких-то субстанций неподвластных человеческому разуму, зарываться в их протуберанцы и парить, парить….

И так вечно, всегда, забывая про земное тяготение, названное так, верно потому, что на Земле очень уж тяжко живется, а люди испокон веку хотят и легкости и полета. При этом цель этого полета совершенно не имеет для них значения. О ней не хочется думать, ибо она просто не может быть плохой и бессмысленной, как, собственно, все цели, придумываемые и достигаемые людьми на Земле.

- Подвинься, дух святой, - кто-то грубовато пихнул меня голой пяткой. Я немедленно вскочил в действительность и открыл глаза. Глаза увидели закатанные до колен джинсы и волосатые здоровенные ноги. Громкий голос обладателя этих ног был до боли знаком, но в первые секунды мне никак не удавалось сориентироваться в пространстве и узнать его.

- Тьфу ты, блин, Ромыч!!! Ты –то как тут, мерин трелевочный?

На колени грохнулась туша ста десяти ( или более?) килограмм и начала мять мне бока и тыкать в грудь кулаком.

- А! Лежит тут, скотина, парится, солнце пожирает, а о друге забыл… Все сам, бля, все один, бля! Людей ты не любишь, Сирожа, и друзей забываешь, - Ромка обиженно засопел и еще раз въехал мне в грудь.

- Да, заебал! - я вскочил, схватил Ромку за шею и завалил на песок, тот отдуваясь пыхтел, потом повозился и, помотав лохматой башкой, стал сбрасывать меня обратно.

Некоторое время мы, как всегда при встрече, поборолись.

Борьба, как обычно, была неравной, но амбал Рома часто пасовал передо мной. Он доказывал мне, что при несправедливых нападениях, у меня открывается и вырывается какая-то ярость, мощная и неукротимая.

Я действительно в эти минуты, как бы перестаю ощущать боль, без конца выворачиваюсь, несмотря на тяжелые захваты, и любым путем пытаюсь завалить противника и задушить его, применяя какие-то иезуитские приемы.

Ромке всегда кажется, что я хочу убить его на хрен. Ему становится жутко, и он уступает. Он сам мне об этом не раз рассказывал.

Сейчас возня была вполне дружеской, ибо нападение было справедливым. Поскольку я его кинул.

- Да, кинул, - думал я, и поэтому дал ему себя хорошенько побуцкать.

Я чувствовал себя эгоистичной скотиной и поэтому боролся вяло и неэффективно. От нас исходило взаимное сопение и придушенные вскрики, в большинстве своем мои и нецензурные.

Потом нам обоим это надоело.

Тяжело дыша, я пал на свой узенький, пластиковый коврик, а мой амбал-приятель принялся расстилать свое огромное двухспальное покрывало и стаскивать джинсы.

- Пить будешь? – я достал из пакета полторашку "Бон Аквы".

- Не-е-е! Эх! – заорал он на весь пляж и с разбега ворвался в воду, расшугав малолеток и двух толстых целюллитных теток, кокетливо стоявших по колено в воде и поглаживающих ее поверхность руками.

- Вот, дурень! Орало, раскованное!

Сидя на пляже, я курил и потягивал водичку. Было тепло и уютно. День для купания. Пекло солнышко, изредка забираясь за тучки, и даря легкую прохладу. Песок сухо шипел под пальцами. Бор позади пляжа стоял, как стена, не издавая ни шума, ни скрипа. Вода была чистой, не замученной ежедневными барахтаньями отдыхающих. Люди вокруг были трезвыми, либо слегка дунувшими, - как раз для полноценного отдыха и расслабления.

Раздвигая волны мощной, бочкообразной грудью из пучины карьера вышел на брег Ромка Примус. Морда его светилась щенячьей радостью и лукавством.

Я знал, что сейчас этот монстр, этот Франкенштей недорезаный, плеснет в меня водой припасенной в пригоршне. Без этого никак!

От, баловник, бля!

Так и произошло и когда, наконец, все нехорошие слова были сказаны, Примус поверженным дубом бомбанул на свое покрывало и заорал, что ему хорошо.

- Пива хочу! – он засунул пятерню в свой баул и извлек оттуда большую бутылягу пива. Присосался к ней и в две-три секунды выдудил ровно половину.

Потом завалился на свое одеяло лицом к солнцу и замер, приятственно расслабившись от тепла.

Мы затихли. Но ненадолго.

Абстрагируясь от человечества, визжавшего и хохочущего рядом, мы неожиданно затеяли извечный спор двух разнополярных людей, и нас обоих нежданно потянуло на философию.

- Ты, Серега, все-таки, урод. Индивидуалист, эгоист и пессимист. Ты не веришь в хорошее, не веришь людям. Почему ты забыл про меня, а? Да потому что ты думаешь только о себе. Ты внутри себя живешь. А там у тебя ничего хорошего нет. Надо жить как я - вовне, настраивать себя на удовольствие, на радость. Оптимистом надо быть.

- Ты знаешь, Примус, пессимистичность ума продиктована людям свыше. Ты думаешь, они не знают, что надо положительно настраиваться, верить в хорошее, ставить цели, идти вперед…? Да, конечно, знают. Они читают гораздо больше умных книжек про это, нежели оптимисты - розовощекие бутузы и белозубые улыбалки. Все читают, все понимают, но толку-то? У них ничего не получается, да и не получится никогда. Ибо можно настроить улыбку, но что же им с мозгами-то делать. Искривит их в спираль, вот и все.

- Сирожа! Ты не прав! Да, ты читал этого, ну как его? Чебурекова, что ли? В книжке все же описано. Можно сделать себя счастливым, можно. А улыбка? Там даже есть пример – людей заставляют ходить с улыбающейся рожей насильно, причем даже в экстремальных обстоятельствах. И подсознание обманывается, привыкает к улыбающемуся физическому телу. И человеку хорошо. Он почти счастлив. Вот тебе, пожалуйста, пробуй.

- Читал. Пробовал. Ничего не получается.

- Потому что не веришь.

- Не верю. Верить плохо.

- Дурак, человек без веры не может жить. Так не бывает, чтоб никому и в ничего.

- Наверное, ты прав. Конечно, нельзя так жить. Вот я - знаю что верю, только никак не могу понять во что.

- Проанализируем. Ну, во что можно верить? В любовь веришь?

- Химия, эндорфины, полтора-два года и от самой пылкой любви не остается следа.

- Так, а в людей?

- Каждый за себя.

- В дружбу?

- Равноценной дружбы не бывает. Один раб другого в той или иной степени и это унижает обоих.

- А мы с тобой?

- Ты Иванушка - дурачок, а я Раскольников. И никакое мы не исключение. Ты мой раб!

- Пошел ты на хер, дядя! Ну, а в будущее наше, в детей?

- Господи, Примус, да ты сам- то веришь, что говоришь? Сам что ли ребенком не был? Они другие, понимаешь. У каждого собственная жизнь. Ее надо прожить и все. По своему прожить, а не по папашиному. Будущее не предскажешь. Потому что существуют не только закономерности, но и случайности. А случайности могут перепутать любое гадание в любую сторону.

- Вот видишь! Хорошая случайность – это чудо. В чудо веришь?

- Я же русский, православным записан. Русский всегда в чудо верит. Только вот дожидается его лишь в сказках. Какие чудеса, Ромка? Исцеление от рака или иной гади? Клад в огороде? Принцесса Монако свалится с крыши и замуж меня возьмет? Чудо это то, за что не нужно платить. Оно само происходит, а не потому что ты его делал, не доедая и недопивая… Если ты его долго и нудно добивался – какое же это чудо? Это результат. А чудо это когда само случается - р-раз и ты наследник Рокфеллера! Шлеп сверху! Но этого же не бывает, верно.

- Верно. Ну, а в богатство веришь? Обеспеченность даст нам свободу!

- Ты видел хоть одного счастливого богача? Я – нет. У них проблемы просто другие, вот и все.

- Да где ты их видел-то?

- Где, где, да на работе. Знаешь, сколько у нас в компании Лексусов да Мерсов? Много. А вот ни одной счастливой рожи в их тонированных окошках не наблюдал. Наоборот, вечно чем-то недовольны, суетятся, куда-то торопятся, жмотят… Что у них, у богатых, своих баб – злыдней нет? Или детей непутевых? Или больных родственников? Или еще какие проблемы? Да все - тоже самое! Жемчуг вон на ожерелье мелок, например, - им обидно. При этом соревнуются между собой, пантуются, стараются соответствовать уровню доходов, обижаются друг на друга, да "на слабо" покупаются… Ну, пьют дорогое виски, да коньяк… Да херня все это!

- Ладно, труженик, хренов, а в прогресс веришь? С этим-то не поспоришь – эволюция, Дарвин, знаешь…

- У прогресса, кроме удовлетворения чувства человеческой лени, нет никаких движущих сил. Да и цели нет. Если все усовершенствовать - получится усовершенствованная тоска. Давай доведем до абсурда! Вот - ты лежишь, а кругом роботы. Не встаешь ( зачем? принесут все!). Тебя кормят, поят, показывают все что хочешь, читают тебе книжки вслух, хочешь, даже минет автоматический сделают. Дальше – то что? Дальше - только закрыть глаза и спать, спать, спать, а потом помереть и все. Куда этот прогресс в его идеальном виде нас заведет. В яму, брат, в яму.

- Мы полетим к звездам, например. Будем стремиться к долголетию, к здоровой духовной жизни.

- Бессмысленно. Что человечеству делать на звездах? Допустим, мы развились технически и летим на другие планеты, открываем их и заселяем пустые. Зачем они нам, Примусоид? Кто там поселится? Те, кому плохо на нашей, – бедные, нездоровые, малообразованные. Холопы, голытьба, желающая спрятаться от бурлящего мира Земли. Найти новую жизнь. Чего они там строить-то будут? Стоить они умеют плохо, заметь ( голытьба)… Ну? Коммунистов вспомнил? Те тоже новый мир строили и что? Вот и пройдут эти поселенцы весь земной путь - и будут гнобить слабых и бедных аборигенов, потом резать друг друга, воровать и, в конце концов, угробят и себя и новую землю обетованную.

- А если там уже есть люди? Инопланетяне? Развитые, сильные, с совершенно другим подходом к жизни?

- Там таких не будет. Потому что, по условиям твоей задачи, мы достигнем их первыми, значит право быть сильными - наше право. Мы придем и разрушим их уклад – своей напористостью, наглостью, агрессивностью. Ты же знаешь историю завоевания Америки. Где те майя и ацтеки? То же самое будет с инопланетянами. Человечество может придумать себе телевизоры и компьютеры, может ездить и летать со страшной скоростью, но сущность-то человеческая не изменится. Мы неизменны. Что древний грек, что ты - продукт технической цивилизации – один хрен. Кстати, поэтому я - противник Дарвина.

- Послушать тебя, так получается, что человечество двигается, не имея цели?

- Само собой. Какая же цель? Жрать, жить, не умереть. Жизнь – как плесень, умирать не хочет, борется. Зачем? Она не знает. Человечество просто накапливает опыт. Может для бога, может для черта в их диссертационном процессе. Накапливает, накапливает, но счастливее от этого не становится. Ну, все усовершенствовано и предусмотрено, как в Швеции, а жить не хочется. Почему? Ты оптимист, хренов! Ну, почему?!

- Ну, вот давай о боге. Веришь?

- Верю, что есть. Но не верю, что это бог. Он – изучатель, студент, возможно еще первокурсник - медик. Микроскоп настроен, стеклышко препарационное, бациллы движутся. Хорошо! Пробуем андреналиновый шок, побежали, стреляют, самолетики бомбочки бросают. Изумительно, красиво! – Профессор, я открыл закономерность!!! -М-ладой чело-эк! Па-трудитесь вести себя прилично! - Пока не видит - дай-ка я им капну водочки, на скопление Ярославля. И вот тут вот иголочкой пошурудю. Глядь, у народа праздник – день шофера, там, или химика. Все пьяные, а в торговом центре на улице Радищева кровля обвалилась.

- Ты циник, Сергий. Нельзя так о боге. Он есть.

- Ну, я и не сомневался, что ты у нас продвинутый богомолец. И комсомольцем ты, помню, активным был.

Спор скоро надоел, и приятели побежали купаться. Чистый водоем встретил нагретые тела прохладой и свежестью.

Я толкал воду сильными взмахами рук и легко продвигался к середине. Ромка так не умел и поэтому здорово отстал. Там, на середине, мне захотелось остановиться, перевернуться на спину и лежать, раскинув руки и ноги в стороны.

Не двигая ничем, я мог лежать так часами и не тонул. Естественно, топорообразный Примус, постоянно меня подкалывал, что дерьмо тоже не тонет и, значит, я… Ну, дальше сами знаете.
Я повернул лицо к солнцу и стал греться лежа в воде. Тело было в воде, наружу торчал лишь нос, да блестели глаза. Тепло и приятно! И не надо ни о чем беспокоиться, не надо бежать никуда, торопиться. Лежать и балдеть - единственные задачи сегодняшнего дня.

С берега орали. Не глядя, мне было понятно, кто орет и кому. Трубный глас судьбы! Попы, наверное, жалеют, что прошляпили Ромочку и вовремя не оболванили его. Этот голосище на клиросе звучал бы роскошно! Куда там певчим храма Христа Спасителя!

Я с сожалением повернулся и поплыл к берегу.

Приближаясь к кромке желтого песка, я увидал, что Роман не один, рядом с ним подпрыгивали и махали руками две стройные девичьи фигурки. Одной была Таська, Ромкина пассия, а другую светленькую малышку в узеньком горчичном купальничке я не опознал.

Таське было всего лет двадцать - симпатичная блондиночка, стройное, малозатисканное тело. Ее длительное (уже два года) общение с сорокатрехлетним Примусом было странным и совершенно мне не понятным. Но она появлялась неизменно, стоило Роме припереться в Ярославль на побывку. Может это любовь? И, похоже, Таське Примус был нужнее, чем она ему…

А кто там эта вторая? Я вдруг с удивлением ощутил, что непрочь бы пообщаться с этой юной обладательницей изящного купальника, что с визгом каталась сейчас по пляжу на передвигающемся на четвереньках Примусе. Он вставал на дыбы и делал иго-го, хохочущая Таська тащила его за ногу, пытаясь уронить, и всем было жутко весело.

- Черт возьми, как же все - таки хорошо быть оптимистом! – с завистью подумал я.

Глава 13. Бордельеро

- Вау! – одновременно сказали наши девки, когда мы подошли к моему огромному черному "Лендроверу". Они даже зажмурились от предвкушения удовольствий, которые им доставят сегодня их великовозрастные ухажеры. И не ошиблись.

- Едем в "Аэроплан"!!! Начнем помалу, – Ромка уже беспардонно распоряжался моим кошельком, ибо по закону жанра платить за весь предстоящий бордельеро предстояло именно мне. Откуда у прокурора-гастарбайтера деньги?

- А-а! Хрен с ним! – подумал я, махнув рукой на возможные (а, впрочем, почему возможные – уже реальные) расходы. В конце концов, деньги время от времени надо тратить и даже пропивать, потому что, во-первых, по закону компенсации – чем больше отдашь, тем больше вернется, а, во – вторых, один раз живем, и куда их еще деть, как не на удовольствия…

Мотор глухо, по-взрослому, рыкнул, и мы помчались навстречу развлечениям, коих в нашем городе было немало. Пусть мы и не Москва, но почти по-московски здесь жить тоже можно, если есть деньги, хорошие знакомые и желание. Деньги "наши" находились в банкомате, который я доил с остервенением до тех пор, пока он не взмолился и объявил, что полностью иссяк. Знакомые в клубах имелись, а желание подогревалось прохладными ляжками молоденьких девиц на заднем сидении. Все три составляющих были на месте.

Вперед!!! На праздник жизни!

В "Аэроплане" наши девахи ( вторую, кстати, звали Машей) хлопнулись на белые кожаные диваны практически обнаженными попами, и мы полетели… Коктейли посыпались один за другим. Хихиканье и Ромкин ор не могла заглушить даже "кислотная" ресторанная музыка.

Хорошо сидим!

Я неправильный человек и ненавижу любые законы. Но в пьянстве всегда соблюдаю принцип – не мешай! То есть, никогда не мешай напитки, если знаешь, что пить будешь много. Осмотри столы на корпоративках, проверь кошелек в ресторане. Если на столах много водки, а мало коньяку – пей только водку. Иначе утро может наступить такое, что тебе будет искренне жаль, что ты когда-то родился, а вчера не подох.

Мне сегодня хотелось текилы. О, господа! Это напиток мексиканских богов!

Мало-помалу ( от улучшения материального положения, видимо) из тупого потребителя водки средней паршивости, я стал спецом в потреблении качественных продуктов мирового уровня. Виски, коньяк, ром, джин и, конечно, текила!

Ведь она так здорово поднимает настроение! Пью сейчас "Cazadores". Дорос до "Аньехо". Соблюдая мексиканские правила – никакой соли на руке, никакого лимона после. Только с "Сангритой" - смесью томатного сока, апельсина и лайма, соли, различных перцев и приправ. К сожалению, ее не везде умеют делать - провинция. В "Аэроплане" же, где менеджером зала была одна наша общая с Ромкой знакомая - Катенька, "Сангриту" делали отменно, текилу приносили в небольших стопочках, и к каждой прилагали в таких же емкостях этот божественный красный коктейль.

Ромашу своего к текиле я приучить так и не смог. Ему вообще было по барабану, что пить. Спиртное слабо на него действовало и поэтому он пил крупными дозами – стаканами водку и бокалами коктейли. Короче, пил все, что горит.

Да, кстати, сейчас на нашем столе загорелись три "В-52". Девки, виэжа и ойкая, пытались пить эту гадость через соломинки, а Ромочка, обжигая губы, делал класс – пил свой бокал прямо через край. Ну, естественно, обжегся, и сейчас втянув верхнюю губу в рот, изображал пьяного орангутанга, коим в принципе и являлся. Опять взрывы смеха и просьбы к запыхавшейся официантке повторить.

Налетавшись на "Аэроплане", уже хорошо пьяной оравой, мы решили ехать в "Арену" и либо сыгрануть в боулинг, либо потрястись на дискотеке в ночном клубе "Аллегро". Там, в огромном ледовом дворце, начальником охраны был Ромкин однокурсник. Мы позвонили ему и пьяным хором поздравили его с каким-то праздником, по-моему, с днем химика. А он таки сегодня и был!

На наши поздравления однокурсник долго говорил что-то про наши вечно пьяные рожи, но велел приезжать и захватить с собой пузырь коньяку. Я вернулся к Катерине, долго целовал ей руку, взял коньяк и на прощание пообещал на ней жениться. Она хлопнула меня по лбу и выпроводила вон.

За рулем моей гробообразной машины уже сидел Ромка. Я не протестовал – у него была ксива Генеральной прокуратуры. А у меня не было… Завидев такую красивую золотую ксиву, гаишники обычно отпрыгивали метра на два от машины и брали под козырек. В такие минуты Роман был на пьедестале – все завидовали ему, и он был преисполнен огромной гордости и даже, я бы сказал, королевской величавости от осознания окружающими важности его персоны. На молодых бабенок это зрелище действовало, примерно, как оргазм. Как все-таки они любят мужскую силу и загадочность!

Водил Рома здорово. Резко, нагло, профессионально, на грани. И правила, естественно, нарушал всегда. Я так не умел, да и не хотел никогда, хоть и водил машину уже шестнадцать лет. Но, Ромка был бы не Ромка, если б хоть чуть-чуть поступился избранным имиджем вечного раздолбая и похуиста.

Перед "Ареной", на парковке, народ захотел покурить. Я со вздохом полез в багажник, в инструментальный ящик, и из цилиндрического свечного ключа достал скрученный полиэтиленовый пакетик с "лекарственной" травой. За полчаса, пьяно смеясь и рассыпая священный "канабис" по полу и кожаным сиденьям, мы, наконец, скрутили себе две неслабые цигарки, и сладкий запах доброй узбекской анаши заполнил салон машины.

Всем стало еще веселее. Причем – гораздо!

Какая же все-таки интересная штука – наркота! Р-раз, и смешалось все – не стало ни нормального времени, ни обычного пространства. Они сплелись, удлинились и, немыслимо изгибаясь, крутили калейдоскопы фрагментов и особенностей происходящего в узком пространстве автомобиля. Что-то не воспринималось вообще, а что-то, вроде торчащих голых коленок девчонок, приняло особые формы, возбуждало неимоверно и безудержно тянуло схватить их и впиться в эти чудесные сочные плоды. Аж, подташнивало от спазмов, извивающихся и дергающихся, словно глисты, разом оживших сексуальных гормонов.

Каким-то образом мы поменялись местами. Ромка своей тушей пролез назад, одновременно передав мне хрупкую Машу, которую я тут же посадил себе на колени. Она что-то мяукала и обнимала меня за шею. Ноги ее под крутым углом вздымались вверх.

Я был уже практически в нирване, и не помню, стянул ли я с нее хлипкую маечку-топик или это она сама это сделала? Помню лишь ее белую грудь, воткнувшуюся мне в рот крепким соском. Я пытался пить из нее ( молока что ли, искал?), потом стал ее жевать, захватив ее всю целиком в рот и стискивая зубами нежную мякоть.

Правая рука моя как-то естественно оказалась где-то в глубинах насквозь мокрых Машкиных трусиков, где, шевеля скользкими пальцами, наткнулась на упругую кожу гладких и теплых валиков нижней чакры. И застряла там намертво, придавленная ее задом.

Большой палец почти целиком утонул в чем-то приятном и масляном, исторгавшем младые женские соки в мою раскрытую ладонь, а остальные блудили по мыльному дну и берегам плачущей от желания полноводной реки. И не было возможности что-то изменить в этом положении.

А Машка закусив, как лошадка, ладонь моей левой руки, хрипела что-то и издавала над моим ухом чмокающие звуки, почти синхронно повторявшие движения моего, без вести пропавшего в ее недрах, большого пальца. О том, что у меня есть еще и член я как-то совершенно забыл.

Все качалось и казалось огромным – огромная белая грудь, длинные вздыбленные голые ноги, нервно перебиравшие ступнями по огромной, как стена, торпеде машины, безумно трясущееся непонятное животное – амулет на веревочке и бессмысленно-желтые цифры часов на панели. Звуки то вонзались в уши резкими хлопками, то уходили в полную и безоговорочную тишину. И я - то прекрасно понимал, где и с кем находился – и мне хотелось смеяться от счастья и легкости, то совершенно терялся в этой огромной запутанной стране галлюцинаций – и мне хотелось плакать как ребенку, потому что казалось, что мне никогда отсюда не выбраться.

Что там делали Ромка с Таськой - я не ведал, потому что не знал, что они вообще существуют. Для меня весь мир был только там, куда я мог смотреть, а смотреть я мог только в пульсирующую на Машкиной шее венку. Я слышал только ее матерно-невнятные крики, ощущал забитый ее грудью рот и был похоронен в гробу этого дурацкого черного "Лендровера" навеки.

Кто-то, наконец, открыл окно или дверь, и прохладный вечерний воздух вплыл в этот пропахший марихуаной и сексом маленький мир, и все огромное медленно съежилось до нормальных размеров.

И куда-то разом пропало желание и вдруг стало немного стыдно. Виноватые улыбки быстренько одевавшихся девчонок, поиски туфель, сигарет и страшная жажда. Топание затекших ног по асфальту и высыхающий пот… Фонари на фоне почерневшего неба и легкий вечерний ветерок в тишине громадной пустой парковки у супермодного здания спортивного комплекса.

- На "Арену", братья и сестры! – неожиданно заорал Рома и я, наконец, окончательно пробудился и уверовал в то, что ничего не было, все в порядке, и жизнь продолжается.

Ромкин (да и мой тоже) приятель - однокурсник Вадим, раньше был полковником милиции и командовал каким-то райотделом. Сейчас он был на пенсии и руководил многочисленной охраной громадного спортивного комплекса "Арена", в коем также располагались и рестораны с барами, и боулинги, и сауны, и лучший в городе ночной клуб "Аллегро". Так что никакие фейс-контроли нам были не страшны, дефицитные билеты на хоккейные плей-оффы тоже не были дефицитом, ну и много-много чего еще, чем я хоть и старался не пользоваться, чтоб не обременять и не быть должным, но все же…

Я вручил Вадиму коньяк. Мы требовали, чтоб он выпил. Но все было тщетно ( и мы об этом знали) – Вадика заставить выпить на работе было невозможно. Он снисходительно посмотрел на наши пьяные и обкуренные рожи в джинсах и шортиках, еще раз обозвал пьяницами, разъебаями и прожигателями жизни и лично проводил в "Аллегро", где дружески потрепался с подошедшим менеджером. Нас усадили за столик, что располагался прямо напротив танцпола. Нормально, вертопрахи? Вадик, нет слов!

- Уважает, собака! – проорал мне Ромка в ухо, когда Вадим ушел.

Музыка гремела ритмами чего-то молодежно- непонятного, девки наши ожили и зашевелили ножками в ей такт. Мы заказали коктейлей и текилы, и все опять началось сначала.

Я трясся, как пацан, под какие-то барабаны, заводясь от сполохов цветомузыки и басовых ударов музыки. Рядом гнулся Роман в позе Джабраила из "Кавказской пленницы", мелькали голые женские ноги и руки. Блестящие от пота юные задницы под всплескивающимися от прыжков короткими юбчонками, сверкали розовыми свежеиспеченными "городскими булками".

Мы отрывались. Мы были увлечены и сосредоточены. Мы прожигали свои жизни. Жгли их, палили, затаптывали ногами, словно догоревшие окурки. Для нас не существовало ни завтра, ни вчера. Мы бились в экстазе сумасшествия под буханье басов и барабанов. Алкоголь и наркотики, бешеный темп музыки, резкий свет в глаза… Мы толпа. Толпа в едином порыве, скованная единой цепью и связанная одной целью – убить, убить это поганое время. Убить в себе все, что заставляет нас думать, мучиться, страдать… Убить свою жизнь, свои мечты и цели, тягу к хорошему, к доброму и чистому. Мы сексуально озабоченная толпа идиотов. Если бы сейчас нашелся кто-то и скомандовал этой толпе раздеться и начать совокупляться – все бы начали это делать. Ибо это было так естественно здесь, с этими полулюдьми, пытающимися получить от своих тел максимум удовольствий.

Я вдруг остановился на пике какого-то танца, и меня поразило это открытие. Громом в темя! Чтобы не думать, я пошел к стойке, выпил еще, но что-то все равно тикало в мозгу метрономом, и с каждым ударом я понимал, что жизнь уходит из меня и никогда больше не вернется.

Мне сорок пять лет. Я перестал быть красавцем мужчиной, мне наставляют рога, обманывают, унижают, пользуются мной, а мне уже от этого все равно. Я согласился с этой жизнью. Всю жизнь был с ней не согласен, а теперь согласился. И живу по чужому правилу: так хорошо, так надо - и все! Почему хорошо? Разве мне хорошо здесь, в этом месте, где я совершенно чужой? Где из думающих - только бармен, да и тот думает о том, как бы меня облапошить. Я чужой, я инопланетянин… Я просто богатенький папик, и все мои достоинства - мой временно полный кошелек - и ничего более.

И самое страшное, что я это знаю. Знаю, но не протестую против этого. Против этого педика справа, сально разглядывающего публику, против проститутки слева, что жмет меня своей жопой у стойки, надеясь на контакт, против, засидевшегося в раздолбаях, Ромы, против своих работодателей - хозяев, против этих гребаных девок, против мира, наконец!!!

Я вернулся за столик. Сел и снова выпил. Плевать! Я не с вами, я откололся от вас, я автономен душой и никто меня не сумеет достать. Потому что никому я не нужен. Ни-кому!

Зазвонил телефон. Бля-бля-бля!!! А-а-а!!! Хуй вам! Кому-то я сегодня все-таки нужен! Я живо схватил его и посмотрел на экран. Набор цифр и ничего более. Хотел было отбить, но передумал. А вдруг?

- Здравствуйте, Сергей Саныч! – голос был мне незнаком. Голос властный, с хозяйскими интонациями. Но вроде тоже пьяный. И голос этот мне не понравился. Обычные слова впились в череп какой-то страшной уверенностью, что до конца моей беззаботной жизни осталась ровно одна секунда. И я страшно захотел больше ничего не слушать, но было поздно. Я чувствовал, что по чужой воле меня сейчас тащило в омут, и желания мои не рассматривались более никем ни на земле, ни на небе.

- Добрый вечер! С кем имею честь?

- Мыслинский Михаил. Нам нужно встретиться. Вы не могли бы подъехать сейчас в "Арену" в спортивный ресторан? Машину я пришлю, - злобная и непоколебимая уверенность в голосе.

Вот оно. Все понял? Понял ты, будущий труп?

- Не надо машину. Я рядом и сейчас буду, – я отбил трубку.

Вот и пиздец твоей долбанной жизни – прожигатель, ты мой дорогой! Вот и все. Сердце застучало где-то в горле, и резко от макушки до пят прожгло ледяной волной страха. Я мгновенно отрезвел и расхристанные мысли мои сжались в тугую холодную пружину. Затряслось левое колено, как перед дракой и куда-то втянулся пивной живот.

И вдруг, резко всплыло лицо злобно хохочущей надо мной в морге ведьмы из поездного кошмара.

Алиса. Достала - таки меня, сука. Вот и расплата.

Разговор с ее мужем мог стать последним для меня и, наверное, станет. Люди этого сорта не умеют прощать и делать из себя посмешище не позволяют никому.

И не надо меня прощать! Не за что меня прощать! Пусть будет, что будет! Я не собирался прятаться и бежать. Я даже обрадовался такой редкой возможности погибнуть, ибо, скопившаяся за последнее время, злоба на самого себя – такого ненастоящего человека, совершенно лишнего в этом мире, уже переполнила объем моего тела и требовала выхода. Или взрыва. Или смерти…

Все равно. Мне действительно было все равно. Что-то подобное давно должно было случиться.

Я встал, нашел в зале Ромку, сунул ему денег и сказал, что это на всякий случай. Так как, уйду ненадолго по делам. Тот что-то тупо промычал, вращая белками совершенно пьяных глаз, и я ушел.

Ушел, понимая, что сюда никогда больше не вернусь.

Я всегда знал - за все нужно платить, и час расплаты для меня, похоже, настал.

Глава 14. "Челси"

Миша Мыслинский был один. Совершенно один и совершенно пьян. Пьян вдрызг, до той стадии, когда человек хочет, чтобы его вырвало. Но вырвало не потоком выпитого алкоголя, а освободило от тяжелых воспоминаний, страшных мыслей и опасных дум. Освободило словами, попыткой что-то доказать самому себе и людям. Так бывает, когда внезапно понимаешь, что жизнь прожита и, в общем-то, зря и все твои понты и регалии не стоят ни гроша. Он был, что называется, заведен как бомба и с готовностью взорвался, увидев мою рожу напротив себя.

Мы сидели уже часа полтора в его VIP-уголке, отгороженном от гудящего зала квадратной колонной, шторками и барьерчиком, и говорили. Вернее, говорил в основном он.

Я молчал и тупо пил, слушая этого осунувшегося и враз постаревшего человека.

Когда-то, в девяностых, я брал у него интервью - бывший комсомольский вожак, баллотирующийся в областную думу, удачливый бизнесмен, скупавший лежащие на коленях заводы, базы, НИИ, АТП, недострои – веселый, красивый мужик, всегда с иголочки одетый, легкий в общении, юморной. Он умел разговаривать с людьми, не боялся встречаться с голодными рабочими, вредными пенсионерами и жадными чинодралами из мэрии или милиции. Все говорило в этом человеке о том, что он умен и удачлив.

Но что-то все-таки, мне в нем не нравилось тогда. Настораживало. Может быть его американская улыбка – маска, может быть излишняя осведомленность моя – в ту пору ведущего журналиста области по криминальным делам, – не знаю. Я очень плотно общался тогда с ментами и прокурорами. Меня уважали – я ни разу их не подставил своими статьями, и они, время от времени, открывали мне многие тайны держателей "золотых ключиков" города.

По человечески, мне тогда показалось, что где-то там, в глубине себя, Мыслинский несчастлив. Когда я с ним познакомился, это чувство во мне укрепилось. "Был я смел и удачлив, а счастья не знал" - это, кстати, он мне с улыбкой процитировал, когда я "без протокола" спросил его о том, что такое счастье.

"Счастье – это когда тебя не донимают", - добавил тогда Михаил. У меня хватило ума не спрашивать, кто его донимает. Тот, кто нас не понимает – тот нас и донимает. А кто понимает – донимает еще больше.

Парни из нашего УБОПа рассказывали, что деньги Мыслинского имеют вполне известное происхождение. Деньги "чужие московские", а он просто работник прачечной, хороший, талантливый, без криминального прошлого работник – чистый и прозрачный, как дорогой хрустальный бокал. Но доказать что-либо было невозможно – хорошие связи, высокие покровители и прочее. Короче, чего я вам это рассказываю? Не помните, что ли?

Люди и люди. Жили, как умели. Иногда совсем недолго. Чаще всего. А вот Миша Мыслинский пережил всех и сейчас является если не отцом города, то его старшим братом, не меньше. Потому что делился с обществом, потому что не жмотил, потому что был дьявольски умен и изворотлив, и смотрел на десять ходов вперед.

Второе интервью я брал у него уже в камере "Коровников" ( учреждение ИЗ 72/1 г. Ярославля). Он и там выглядел непотопляемым авианосцем и откровенно иронизировал над своим положением и посмеивался, потому что на воле шла настоящая война – человек двадцать именитых бандюков пало в разборках. Кто-то чистил территорию, выгоняя неуправляемую шелупонь с насиженных территорий. А Миша был не при чем – его засадили по какому-то глупому навету – какие-то акции поддельные что ли…В общем чушь! Даже я понимал, что его дело развалится, и скоро Мыслинский будет реабилитированным по "пять-два" героем, пострадавшим от "прогнившей насквозь системы", и пойдет в гору. И менты мои, что сейчас довольно потирали руки – еще поплатятся за это своими погонами.

Так оно и вышло.

Больше мы никогда не встречались. Я забросил журналистику, потому что подобные Мише люди стали учить меня ремеслу и убеждать, что черное это белое. Скурвилась ментовка, устал от вида крови народ и, вообще, я просто выгорел и больше ничего путевого сказать не мог. Мое время, как криминального журналиста закончилось, а писать о насекомых или надоях в нарождающихся фермерских хозяйствах у меня не получалось.

Миша же шел в гору, улыбался все обаятельней и все чаще мелькал в телевизоре. Стал руководителем регионального отделения "Единой России", давал интервью под портретами нового вождя и готовился стать сенатором от области. Учил нас, как надо жить. Образ честного бизнесмена, ратующего за матушку Россию и ее несчастный народ. И никто больше не задавался вопросом – откуда деньги, Зин? И никому не было дела до того, что честный и бизнесмен - понятия вообще полностью противоположные. Что черное это таки черное, а не белое… Но, страна уже въехала в полное и безоговорочное наебалово властей и тупой похуизм народа. Жить стало лучше, жить стало веселей!

Сейчас я его не узнавал. Он словно съехал вниз лицом, обрюзг и посерел. Всклокоченная седая, с залысинами голова моталась из стороны в сторону. Глубоко севшие, с черными кругами глаза смотрели на меня то с ненавистью, то словно просили о чем-то… В них иногда были даже слезы.

Ему было плохо – я видел это. И виной тому был именно я.

- Шаров, ты хоть понимаешь, что ты натворил? – Мыслинский вперил в меня ненавидящий глаз и махнул в воздухе вилкой,- зачем, Сергей, зачем? Блядь, ты - поп-расстрига ебаный, а?… Кто ты есть? Ты сдавшийся журналюга, которого я когда-то искренне уважал за статьи и материалы. Ты же был человеком, Шаров. А теперь? Ну, кто ты теперь? Мелкий зарабатывальщик денег, "топка - жопка" и все…Мудила! Сука! И этот мудила, наставил мне рога…Пиздец! Я ненавижу тебя, ур-род…

- Сука-а! Ты на что надеялся хуй бродячий? Пронесет, видимо, думал! Что не пронесло еще? Не обосрался пока? Обосрешься, когда тебя в бочку с цементом живого запихают. Падла! Ты вместе с ней меня трахнул! И я на тебе еще спляшу! Спляшу, похрущу твоими костями погаными! Ненавижу тебя, слышишь ты. Сдохнешь, ой сдохнешь – я тебе обещаю!

- Серега, Серега! Кому ты на хуй нужен на этой земле? Кто за тебя заступится, кто отмажет, кто руку подаст? Ну, говори, говори мне, хули молчишь, как рыба? Кто? Хворостовский твой? Да он сам тебя удавит, если я ему прикажу. Вся ваша гребаная контора у меня вот здесь! – он выставил кулак к моему носу и потряс им…

Он говорил, говорил еще что-то подобное пьяными мокрыми губами, а меня вдруг взяло зло. Чего это я сижу и спокойно слушаю его пьяный пиздежь и оскорбления?

Заебал!

Зло давно меня взяло, еще, когда я шел в ресторан по длинным переходам "Арены". Я вообще человек не злой. И меня сложно довести до белого каления. Но я был пьян, мне было тоже плохо и мне тоже захотелось возненавидеть кого-нибудь конкретного.

В тяжкие мои минуты, я спасаюсь тем, что вгоняю себя в состояние "астрального танка". Есть такая методика в психологии, меня научили ей друзья фээсбэшники. Нужно только четко и ярко представить себе то, что когда-то ты ненавидел больше всего и точно, безоговорчно был уверен в своей правоте. Облечь это в какую-нибудь фигуру ( например, в мешок или светильник), подвесить перед глазами - и сразу в тело, в мозг начинает поступать жар. Этот жар – есть эмоции твоей непоколебимой правоты, уверенности в себе, понимания, что ты все делаешь правильно, что ты на войне и враг – вот он, и его надо убить… И тогда ты начинаешь светиться силой зла и даже ночные хулиганы или менты ( а это сейчас практически одно и то же) отпрыгивают от тебя, чуя эфиром своих тел, что с тобой лучше не связываться.

- Заебал! - я резко перегнулся через стол и громко выкрикнул это слово прямо Мыслинскому в рожу.

Он резко откинулся назад и побелел. Руки зашарили по розовой коже дивана.

- Что, сука, халдеев будешь звать? А если я тебе сейчас, прямо здесь, вот этой вот вилкой, ноздри порву – сенатор хуев? Сам смотри не обосрись! – меня понесло. Потому что в пьяной пелене я, наконец, увидел настоящего врага – живого, наглого и подлого. Мой враг – Мыслинский. Плевать на несовершенный мир, на тупую жизнь… Вот он!!! Враг, моджахед, террорист и убийца!!!

- Ты, гребаный комсомолец, ты постирочник чужих денег, ты великий и ужасный – пошел ты на хуй! Из-за тебя и таких как ты, я гну сейчас спину на таких, как ты. Вы, блядь, высокоморальные личности со связями, лизоблюды и приспособленцы требовали от меня молиться на дьявольские иконы, заставляли смягчать слова, не тревожить людей, умерить пыл… Вы, суки, мафиозные залезли во власть и тихо без свидетелей удавили все свободы человеческие, якобы для нашего же блага. И ты, падла, и есть поп-расстрига – бывший комсомолец, коммунист, бывший мафиози, а ныне поборник великой и неделимой России, - слова мои хрипели у Мишиных ушей. Я харкал ими на белоснежную рубашку провинциального облигарха и мне до одури хотелось вцепиться зубами в толстую шею, чтобы прокусить сонную артерию или отгрызть нос своего визави. Я стал страшен самому себе, и если бы еще на чуть-чуть я ослабил бы контроль, клянусь, это бы произошло. Но потихоньку, все - таки, злоба пошла на убыль…

- Ты всегда давил исподтишка всех и вся и продолжаешь давить. А для чего, Миша? Ну, скажи, во-о-обще для че-го? В итоге - для уюта собственной жопы? А его и нет и быть не может! Все преданные и проданные тобой, все убитые по твоим приказам – приходят по ночам и стонут, наверное, да? И от этого и ебаться ты не можешь как надо, и баба твоя меня для этого нашла и сняла, как проститутку в баре. И я пошел. Да мне по хую было, что она твоя. Я о тебе и не думал вовсе – забыл. И не было у меня лично к тебе ни каких чувств при этом. И радости оттого, что твою бабу поимел - не было. Мою, вон тоже недавно кто-то поимел. Приехал не вовремя, а ее дерут. Да и хуй с ними! Бабы они для этого, понимаешь? Чтобы их драли! У них же члена нет, так как же им, бедолагам, жить-то, а? Я не жадный, пусть их…

- Я никто, пустота, осколок… И мне нечего тебя бояться, потому что мне незачем жить. У меня нет любимого дела, жены, любовницы, меня дети забыли. Мой дом – нора и мне туда не хочется идти. Я работаю не там, где мне хотелось бы, меня заебали промзоны, ржавые моторы, лизинги, скидки-наценки…. Мне надоели случайные бляди, водка, и я разучился радоваться. Мне тошно и без твоих угроз. Мне похуй, понимаешь, ты? Со-вер-шенно!

Крутилось кино и два совершенно пьяных, раздрыганных жизнью человека – его главные герои. Они ненавидят. Им так положено. Их обидели. Они орут угрозы, они оскорбляют, они вопят – не помогает. Им все равно плохо. И они не понимают уже ничего, и готовы рвать друг друга на части и кажется еще чуть-чуть, еще немного и кровь рванет из откусанных носов и пробитых вилками шей, разбитые бокалы врежутся в животы, а тяжелые бутылки разлетятся о головы. Еще чуть-чуть…

Господа, опомнитесь! Вы же интеллигентные люди! Ну, пусть не интеллигентные, ну ведь и не гопники какие-нибудь. Лет-то вам сколько, бойцы?

Сначала Миша испугался такого моего наезда и вероятно хотел позвать своих халдеев, но постепенно, слушая мой монолог, слегка отрезвел. Он стал смотреть на меня как-то не так. Уважительно что ли? Он вдруг успокоился, опустил голову на руку и закурил. А когда я прошелся и своим рогам, вдруг поднял на меня свои запавшие глаза и тихо проговорил: "Давай выпьем что ли, брат-рогоносец?"

Мы засмеялись. Зло, правда, но обстановка чуть разрядилась.

- Ты, любил когда-нибудь? – спросил он меня и, не дожидаясь ответа, промолвил, - а я любил и люблю Алису. Разве можно пять лет безнадежно любить свою жену, скажи? Я знаю о ней все, я видел ее любую, я понимаю ее до каждой ее молекулы, но все равно продолжаю любить. Почему? Наверное, потому, что она не любит меня. Живет со мной, спит, ест, ходит в туалет, моется, готовит, разговаривает. А не любит. И никогда не полюбит… Зачем она жила со мной? Неужели только из-за денег? Неужели эти гребаные деньги – есть моя суть, и ничего больше я не представляю – никакой ценности? Видимо, так оно и есть… Я всю свою жизнь положил на то, чтобы денег у меня было больше. В сущности, и власть мне необходима, чтобы увеличить свои капиталы. Ну, увеличу еще на сотню другую миллионов. А дальше-то что? Она меня все равно не полюбит…

- Я каждый вечер мечтаю о том, чтобы мне не проснуться. Прошу бога, спрашиваю, зачем я еще нужен на земле, прошу отпустить меня. А он молчит. Потому что нет его, и никогда не было. Все это глобальное вранье! Я это знаю, потому что сам профессионал вранья. И чем больше ложь, тем легче в нее верят… Я вру, Алиса врет, ты врешь, жена твоя – мы все только и делаем, что врем. Иногда, не понимая даже зачем. Мы так привыкли. Может быть нам так легче? Нет, вранье разъедает душу, словно серная кислота – язвы, трещины, гной и сукровица. Больно!!! Очень больно. Наврешь сейчас – спасешь сегодняшний день, зато убьешь завтрашний. На обмане не вырастает ничего хорошего.

- У тебя такое было – наговоришься, наврешься на каких-нибудь тусовках, едешь домой, а во рту - вкус дерьма и крови? У меня этот вкус теперь всегда. Я весь пропах дерьмом и весь в крови. Я очень устал. Надеялся когда-то, что Алиса спасет меня. Но она не спасала – убивала меня медленно и… вот убила…

Он говорил это, отвернув от меня голову, и мне было, его жаль. Все что он сказал, он говорил и про мою жизнь тоже. Все это когда-то было и со мной. И любовь, и невозможность изменить отношение к себе любимой женщины.

Ох, мужики! При всей нашей крутизне, бесчувственной холодности и расчетливости – мы все равно остаемся персонажами-лохами из программы "Голые и смешные".

По телику разворачивался какой-то крутой футбольный матч. Уровень ора в ресторане значительно повысился – видно было – дело нешуточное.

- Кто играет? – спросил я его.

- "Манчестер Юнайтед" и "Челси" - кубок чемпионов.

Мы выпили еще. Его глаза вдруг оживились. Он словно нашел какое-то решение.

- Знаешь что? Я не буду тебя убивать, - он посмотрел мне прямо в глаза и сказал, - я предлагаю дуэль. Согласен?

- Согласен. Где и как?

- Сам понимаешь, стрелять тебя мне не с руки. Заметен слишком. Вычислят, компра серьезная – и… пиздец всему. Смысл тогда? А если ты меня - тебя же потом все равно мои халдеи замочат. Но делать, что-то надо! Согласен?

- Ну, согласен, согласен. К чему ты клонишь?

- Я предлагаю самоубийство, а кто – тянем жребий. Сроку на все – сутки не больше. Как? Ведь тебе эта жизнь тоже не очень нравится?

Он словно смотрел не в телевизор на стене, а в экран моей души, где все чаще шел дьявольский сериал о том, что жить мне просто уже осточертело. Рано или поздно я к этому пришел бы и сам. Потому что мне нечего тут больше делать и не для кого жить. Мне холодно и страшно, и впереди - черная дыра. И ад все равно ждет меня, и черти-мучители давно уже растопили котлы и наточили свои вилы. И способ ухода из жизни, все равно ничего не изменит в моей загробной судьбе.

Валяй, спички есть.

- Зачем спички? Сыграем! Вот смотри матч идет. Счет 1:1. Ничья. Но ничьей быть не может. Все равно кто-то выиграет. Такие правила. Я ставлю первый – мое право.

- Ставь. Мне по хую, все равно ничего в этом не понимаю. На кого будешь?

- На "Манчестер Юнайтед". Они сильнее.

- Идет, я на "Челси". Название по-собачьи доброе какое-то. Слышал Абрамовича команда. Забились? – я протянул руку, он крепко сжал.

Мимо пробегал официант. Мыслинский подозвал его, и тот, не спрашивая, разнял наши руки. Обычное дело в спортивном-то ресторане. Сидят два пьяных в сиську товарища и спорят на игру.

Мы вперились в экран.

И игра начала для меня разворачиваться, словно боевик, сопряженный с фильмом ужасов. Каждый удар мы сопровождали вскрикиванием, каждую неудачу покусыванием ногтей и подливали себе из своих бутылок все новые и новые порции.

Я пьянел - неохотно, медленно, но пьянел. Меня охватывало тупостью, и слабо кружилась голова при попытках отследить движение мяча, болтающегося из стороны в сторону, с края на край… Ноги в красных гетрах, номера на голубых майках – все мельтешило, выскакивая из экрана прямо на стол с выпивкой.

Ставка – жизнь. Наше решение о поединке казалось мне сначала смешным и картинным. Дуэль, пари благородных дворян. Хи-хи-хи! Куприн отдыхает!

Но постепенно, через тупую маску лица, мутные линзы глаз, пробки глухих ушей до меня все более и более стал доходить черный смысл нашего пари.

И становилось все страшнее и страшнее.

Когда вдруг кто-то бело-голубой ( "Челси") упал – у меня вдруг екнуло сердце, и все закрутилось в нервном круговороте - ноги, головы, мяч, сетка ворот, голос диктора с дебильными замечаниями…

Мы же оба не проронили ни слова. Мыслинский сидел насупившись и было видно, что для него это не просто слова – для него это более, чем серьезно. И что если что, я или он будем вынуждены сделать то, о чем договорились. Ибо если мы не сделаем этого – нам не то, что грош цена, мы – окончательно станем дерьмом, и носить более штаны не будем иметь ни малейшего права. Мы мужики – так положено. Неисполнение обещания – что может быть страшнее для сохранения достоинства человека?

Значит, кто-то из нас сегодня будет обречен. Если я не сделаю это сам завтра – меня придушат его халдеи послезавтра, а если не сделает он? У меня ведь - ни телохранителей, ни связей в уголовной среде? Меня тоже придушат, ибо свидетель собственной слабости - не имеет права на жизнь. В их среде Миша может больше не рассчитывать на уважение. Хотя сейчас, наверное, никакого закона и нет. Одни приспособленцы вокруг. Хоть ссы в глаза!

Мне оставалось только одно – надеяться на то, что Мыслинский, хоть и уважаемый мафиози, но все же человек чести. А были ли у меня для этого основания?

Уверен, что в его голове, прокручивались аналогичные мысли. Он тоже был не уверен – ни в себе, ни во мне.

А по ходу матча все шло к пенальти. Уже доигрывалось дополнительное время, но результативного удара по воротам так и не произошло. "Манчестер" давил изо всех сил, но игроки "Челси" (аристократы футбола) грамотно сопротивлялись, и когда свисток арбитра возвестил окончание матча, я тихонько перекрестился.

Что будет?

Что-то будет…

Будут пенальти и все кончится выигрышем в лотерее ошибок.

Голы следовали один за другим. Уже 4:4, 5:5 и вот игрок "Манчестера" в красной майке, подскальзывается и спотыкается. Мяч ввинчивается как-то в сторону и уходит в темное небо.

Я слышал, как хрустнул откушенный ноготь Мыслинского. Ресторан замер. Сердце мое было готово выскочить прямо из горла и в солнечном сплетении сдавило жаром так, что кажется, кто-то воткнул мне туда раскаленный прут. Дико хочется курить… Дико хочется выпить, но…

Игрок "Челси" бьет, и мяч влетает в ворота. Кто ты добрый человек?

Я жив. Еще жив. И буду жив! И это хорошо!

Слава начальнику Чукотки!!!

Когда я уходил из ресторана – Мыслинский на меня не смотрел. Мне же почему-то было совершенно по херу, что он проиграл – напряжение спало. Я сказал на прощание что-то типа: "пошутили и хватит". Он не ответил, я более не знал чего сказать и ушел.

Из дворянской дуэли вышел хороший фарс.

Я шел и смеялся над собой и над Мыслинским. Шутники, бля, андреналинщики… Какая чушь, все-таки, эта наша жизнь!

Нашел на стоянке свою машину. Долго протирал в салоне и вытряхивал коврики, словно очищая себя от скверны прошедшего дня.

На улице была глубокая ночь, и я хотел , чтобы все, наконец, закончилось.

Домой, Шаров, домой! С тебя хватит!

Глава 15. Волга

Черной ночью к человеку приходит раскаяние. Берет за горло и душит, выдавливая какие-то всхлипы, стоны, слезы и слова, напрасно выплевываемые в пустоту одинокого дома.

Или в пустой кокон тонированного салона моей машины, что мчалась сейчас по расцвеченным рекламой пустым улицам, по светящейся разметке прямых дорог, вслед за красными фонарями попутных машин.

Я рвал горло, споря сам с собой. Громко орал несогласный со своей гребаной бесхребетной жизнью, со своей ложью, с ложью окружающих, со своей дьявольской удачей, со своей памятью…

Впрочем, с памятью, пожалуй, не спорил. Или не со всей памятью. Ведь был же я когда-то человеком, ведь хотелось же мне когда-то жить, переделывать и спасать мир, дарить людям радость, любить и жалеть их…

Когда это было? И было ли? Ну, почему я этого не помню!!!

Память просила прощения. Сначала я думал, что у меня, потом понял – нет, у кого-то другого. У того, что сидел сейчас на облаке и подвязывал разношенные сандалии. Она просила разрешить ей уйти от меня, ибо не верила в меня и не надеялась больше поверить. Мужик этот искоса смотрел на меня и качал головой…

Я сходил с ума – медленно, но верно. Глаза мои были в слезах, и нечем было дышать от запаха сигаретного дыма. Калейдоскоп событий, скопище лиц, какофония последних дней и ночей катались по черепу, словно мячики по тарелке – туда-сюда, туда-сюда… Все смешалось.

Хаос, полный хаос… Или полный пиздец, это уж как вам будет угодно.

Порядок - антипод хаоса. Привести себя в порядок можно, а вот как привести в порядок мысли? Что делать?

И тут я понял. Надо схватить их за хвосты, щелкнуть по лбу, дать пинка, наконец. Они не давались, извиваясь словно змейки, просачиваясь в руках и жаля меня своим ядом. Но я все равно душил их и прибивал к земле и, наконец, они перестали скакать перед моими больными глазами и немного затихли…

Домой ехать расхотелось. Нора не могла дать мне покоя. Сжатый кулак эмоций – страха, ненависти и злобы разжался, и нервы мои были в полной раздрыге. Такое ощущение, что внутри меня разлито оранжевое желе, которое трясется от малейшего движения. Дрожали руки и что-то еще в районе солнечного сплетения. В горле першило от собственных криков, и хотелось бросить руль и выпрыгнуть из машины на ходу.

Проезжая по площади у моста, я увидел кусочек Волги и резко свернул на Октябрьском спуске на нижнюю набережную. Проехав почти до речного вокзала, я нашел местечко прямо у парапета и остановился.

Передо мной была черная-черная вода. Много воды. Очень много черной воды. Она мерно шевелила волнами, в которых купались отражения фонарей моста и огней пристани на противоположном берегу. Вода была страшной и казалась нефтью или растопленным гудроном в огромном корыте, где мне надлежало свариться по приговору высшего суда.

Она звала меня. Хлюпала по бетону и чмокала от предвкушения жертвы, точно зная, зачем этот человек на большой черной машине остановился здесь этой ночью. Она знала, что человек этот не сможет остановиться и войдет в нее. Она ждала, любовно приманивая меня к себе, словно женщина, и я начал медленно раздеваться.

Я совершал стриптиз перед своим изнасилованием, перед елейным омовением, перед своим запоздалым крещением в Новом Иордане, перед долгой дорогой через реку Стикс.

Оставшись в одних трусах, я запер машину, положил под колесо ключи и подошел по бетонному спуску к самой воде. Не думая, с ходу врезался в пахнущую мазутом холодную воду. Она ворвалась в каждый капилляр моего тела морозными иглами и вошла в больной мозг музыкальным фонтаном, под органные аккорды Иоганна Себастьяна Баха.

Все несдохшие мои мысли-змееныши сдохли окончательно.

Пустота и легкость! Я воздушный шарик, я лечу и никогда не упаду на землю!

Когда я, наконец, пришел в себя, то понял, что нахожусь на середине Волги. Даже дальше. До того берега оставалось метров триста не больше. Поначалу мне захотелось испугаться, но в голове было пусто, и страх не приходил. Потом мне стало весело – я не тонул, вода была так себе, впереди заволжский пляж и, ч-черт побери, я давно мечтал переплыть Волгу и вот, пожалуйста, плыву. Вода холодновата – конец мая, но ничего держусь…

Я устал. Решил отдохнуть, перевернулся на спину полежать. Мне не утонуть. Я знал, что смерти от воды мне никогда не будет. Вода спасает меня всегда. Она чистит мне ауру, вымывая всю гадость из эфирного тела – проклятия, порчи, сглазы и иную хрень… Вымывает, возвращая меня в жизнь. Чтобы жизнь снова, развешала их на мне, словно новогодние игрушки на только что срубленной елочке.

Внезапно всплеск волн стал каким-то резким, и я услышал приглушенное урчание: туку-туку-тукфф, туку-туку-тукфф…

Огромная белая стена заслонила от меня город. "Ах, белый теплоход, ну как… чего-то там" (забыл, бля)!

"Петр Чайковский" шел буквально в десяти метрах от меня. Золотые буквы горели в отсветах фонарей. "Тихо завелся, тихо пошел, кто-то в буханке пол-члена нашел…", - запоздало продекламировалось в пустом мозгу.

Купание по рекам ночью – занятие очень рискованное. Пароходы шастают по Волге в акватории города очень интенсивно. Я почему-то испугался и резко поплыл прочь от медленно проплывающего монстра. А если бы пароход своей тушей прошелся прямо по мне? Бр-р-р! Я содрогнулся от такой мысли и понял, что снова хочу жить… Жить несмотря ни на что. И когда я осознал, наконец, это, ко мне пришел настоящий страх. Даже ужас, ударивший меня в затылок виртуальным стальным форштевнем белого парохода.

Я лихорадочно стал грести к берегу и понял, как устал. Река Волга в нашем городе – 800 метров. Это немало, учитывая, что мы люди северные и плаваем мало ( теплых дней в году – раз-два и обчелся), да и староват я уже для рекордов. Успокаивая себя, что все будет хорошо, я плыл и плыл, раздвигая воду. Уходящие от "Чайковского" волны били меня в спину, совершенно не помогая, а наоборот, притапливая меня поглубже. Дыхалка то и дело сбивалась, и как-то странно стало загибать пальцы ног.

Поняв, что начинаются судороги, я испугался уже по настоящему. Сколько людей утонуло из-за них. Один единственный раз, в детстве, такая судорога прихватила меня в небольшой реке и потащила на дно, потому что невозможно стало работать ногами, потому что жуткая боль, потому что никак не удержаться на воде. Мне хватило этого ужаса на всю жизнь. Я прибавил ходу. Берег был уже недалеко. Но сил уже не оставалось вовсе. И еще этот страх… Бля, да когда же ты кончишься Волга-матушка?

Как я вышел на берег пляжа я не помнил. Сидел на холодном песке и дрожал крупной дрожью, сжимая и разжимая ступню левой ноги, что скорчилась кривыми пальцами, чуть ли не в кукиш.
Голый и мокрый человек, холодный и голодный, уставший до изнеможения, совершивший глупый, бессмысленный поступок. Случайно живой к тому же, и совершенно к этому не готовый.

Букашка, червь, мышонок… Кто я? Маленький и беззащитный комочек плоти. Что я возомнил о себе? Какой я на хуй генеральный директор? Кому я генерал? Где мое войско? Кем я командую? Какой я на хуй муж, отец и вообще человек? Где те, кого я приручил, где те, кого надо было любить, где те, кого я спас, помог, одарил? Где они? Их нет и не было. Или были, но я их растерял, я испоганил все хорошее, что делал для людей своею гордыней, своим самолюбованием, своим цинизмом и отсутствием совести.

Почему я еще жив, почему этот мужик на облаке, в сандалиях, качал головой, глядя на меня? Когда это было? Было? Было… На кого же он похож этот святоша в сандалиях?

Меня внезапно окатило черным жаром стыда. Я знал, на кого он похож.

Леха, Леха… Почему я вырвал тебя из своей памяти? Почему сжег все воспоминания о тебе – единственном святом на моем пути? Почему?

Ангел-хранитель моей войны. Где ты теперь летаешь?

Помнишь, Леха, как ты приехал ко мне в гости в мае, когда я уже оправился от ранения. Мама с отцом пошли со мной вместе на вокзал, чтобы встретить тебя. Помню, мама плакала, обняв твою могучую грудь, а ты растерянно стоял перед нами с отцом, с дорожной сумкой в одной руке и фуражкой в другой, не зная, как и что делать дальше. Потом мы все вместе мяли твой наглаженный китель, хлопали тебя по плечам с погонами старшего прапорщика, а мама, помнишь, зацепилась волосами за твой новенький орден "Красного Знамени". И мы смеялись и тискали тебя – такого большого и наивного ребенка, улыбавшегося нам своим смешным выщербленным ртом.

Помнишь, как мама кормила тебя буквально на убой, подкладывая тебе все новые и новые добавки, а ты стеснялся отказываться и, тихо вздыхая, ел и ел, нахваливая мамину кулинарию.
Она боготворила тебя. Вы как-то быстро нашли с ней общий язык, сидели до полночи разговаривали, вечно пили бесконечный чай, и тебе было хорошо у нас, спокойно. Ты сам признался мне в этом и дико завидовал, что у меня есть такая семья. Ведь у тебя никогда не было семьи. Воспитывала тебя тетка-пьяница в какой-то Шарье. Быстро, с восьмого класса, выперла в ПТУ и не было у тебя дома, куда хотелось бы возвращаться с войны и вообще просто возвращаться. Вот ты и пробыл с нами почти месяц, и мама моя всерьез думала, как бы тебя усыновить.

А гранату помнишь? Вот, дурень, привез мне в подарок с войны настоящую гранату – эргэдэшку. И положил мне ее в ладонь и пожал виновато плечами… Ну нечего было больше привезти! Господи, как же сжалось тогда мое сердце от какой-то незваной нежности к моему единственно настоящему другу.

Мы ведь, были с тобой ровесники - по двадцать два года, а ты уже тогда прослужил четыре, два с половиной из них на войне. Почему мы сдружились? Не могу понять до сих пор. Ну, скажи, чего общего между вчерашним учителем истории и недалеким прапором?

Ты был добрым – вот почему. Не добреньким, а добрым. Большим и великодушным львом. И дело не в хищном естестве солдата. Лев это великодушие и сила. Ты был сильным, и с тобой было спокойно. Везде и всегда. Ты знал, что надо делать, ты ничего не боялся и был солдатом от бога. Платон Каратаев и Шварценеггер в одном лице.

Леха, Леха…

Забитая когда-то почти до смерти, затушеванная черной краской память моя вылезала на мокрый песок пляжа и вставала в полный рост, готовая к бою со мною – человеком , долго-долго убивавшим в себе все хорошее, доброе и чистое. Все человеческое, и по-настоящему мое, а не впернутое в меня грязными дьяволами мира сего насильно.

Нашу часть формировали в Душанбе – N-й отдельный мотострелковый батальон. Тогда только начали формировать части для работы в горах. Некий высокогорный спецназ. Как я туда попал – ума не приложу. У меня был первый разряд по боксу, и я наврал еще что-то типа, - занимался и скалолазанием. Какое скалолазание на Верхней-то Волге? Лазанье в окна общаг к девкам – это было, а скалы у нас, как говорится, не водятся. Но меня взяли. Видимо, непросто было у узкоглазого майора – покупателя, явно какого-то алтайца или киргиза, с географией. Верхняя Волга – значит в горах, решил он.

И вот, после сержантской учебки, я на два месяца попал в еще одно учебное подразделение, где нас учили правильно ходить, правильно дышать и правильно воевать на высоте. Основы альпийской войны. Впрочем, особого опыта тогда и у наших учителей было маловато и многому мы должны были научиться методом научного тыка.

Прапорщик Бойцов был прикомандирован к горным стрелкам из десанта. Это было круто. У него уже был орден Красной звезды. Это было еще более круто. Мы необстрелянные салаги только разевали рты от Лехиных жизненных историй. Он стал нашим взводным. А потом так и остался в горном батальоне навсегда.

Я не понимаю, почему нельзя командовать людьми так, как командовал нами прапорщик Леха Бойцов? Почему в нашей армии всегда сплошное унижение, издевательства, нервы и суициды? Зачем? И кому это надо? Зачем мешать людям служить своей Родине?

Почему нельзя спокойно и доходчиво все объяснить солдату, научить его не бояться того, чего сам уже не боишься? Почему нельзя успокоить и в двадцать пятый раз снова и снова учить, учить, учить… Именно тому, чему надо учить. И для одного лишь – чтобы солдат вернулся домой, чтобы выполнил задачу и вернулся – живой и невредимый.

Я точно знаю, что все кому нравится унижать и издеваться над другими - есть самые обыкновенные трусы. Я не знаю, чего они боятся, но они трусы. Потому что меня учил жить и выживать на войне не трус. Потому что Леха Бойцов был человеком с крыльями. Большими белыми крыльями херувима или серафима ( не помню), но крылья у него были. Он был обыкновенный военный ангел- хранитель.

Прикольно. Вот тоже вспомнилось чего-то. Как-то раз, роясь в библиотеке поселка, я нашел в одном историческом справочнике изображение стилизованного эдельвейса - эмблемы немецких егерских дивизий. Леха вечером предложил нам всем сделать это своим отличительным знаком. Чтобы у горных стрелков начались свои традиции и свой кодекс чести ( о кодексе и чести уже не Леха, правда, а я…). Пацанам это дико понравилось и Леха, втихомолку наколол всему взводу такие эдельвейсы на левые предплечья.

Вскоре нас вызвали в политотдел и долго чморили: кто, да что, и зачем? Кто - да что мы не прокололись, но насчет "зачем" я высказал идею, что новые части нуждаются в своей, пусть негласной, но символике. И это поднимает дух солдат и сплачивает их в братство. А братство на войне повышает взаимовыручку и естественно способствует выполнению задачи.

Замполит посмотрел на меня странно и сказал: "Вот, пиздабол! Хорошо загибаешь, собака! Комсомолец что ли бывший, райкомовский? А как же эсэсовцы?" А я ему: "Это ж не череп с костями. Это символ не СС, а романтики гор!". Но я видел - моя идея понравилась, и нас перестали чморить. Вскоре такую наколку стали носить все солдаты нашего батальона.

Мама, мама, ты все прекрасно видела. Этот парень был божий человек на войне. Он охранял нас, как мог и то, что мы с этим бывшим пэтэушником стали друзьями - ее ни капли не удивило. Ибо как бы я не был образован и словоблудлив, Леха был все равно умнее меня. Не умнее даже – мудрее. Я перед ним всегда оставался салагой.

Я таскал этого грубоватого "сапога" по университетским тусовкам, по КСП, по модным тогда "клубам трезвости", где собиралась интересная молодежь, где люди пытались говорить правду, где пели хорошие песни. И странно, среди этой высоколобой эстэтствующей молодой интеллигенции Леха был всегда в центре внимания. И не рассказами о войне ( он, кстати, этого не любил), а какими-то пронзительно правильными ответами на ужасно сложные вопросы жизни. Он говорил то, что думал. Всегда и со всеми и все что он говорил, никого не оставляло равнодушным.

Уже потом, в буржуазных девяностых, я увидел фильм "Форест Гамп". Наивные и в то же время пронзительно честные слова и поступки этого героя вызвали тогда во мне острую боль воспоминаний о Лехе…

Его короткие фразы были необычайно глубоки, как слова Учителя, или как слова самого Господа Бога. Их хотелось записать и повторять всю жизнь. Но… мы были слишком молоды, чтобы заниматься подобными глупостями. Мы надеялись, что все еще будет, что будет и не такое, что у нас не одна, а много жизней…

Но жизнь оказалась одна.

Леха погиб через неделю после возвращения в Афган. Его снял с брони снайпер.

Мне написал об этом его ротный. Так просил его Леха. Он хотел, чтоб о его смерти известили именно меня. Зачем? Может, он хотел предупредить, что когда его не станет, я останусь совсем один…

Маму известие о гибели ее, так и не усыновленного второго ребенка, буквально подкосило (она умерла через два месяца от рака). Она тогда плакала день и ночь и не могла остановиться.
Плакал и я…

А потом все забыл.

Какая же я сука, какой же я мудак… Господи помилуй! Да, как это можно было забыть?

Ангел покинул меня, и ему на смену пришел дьявол, выбивший все хорошие глупости из моей головы и вставивший туда правильные и материально обоснованные неверие, цинизм, равнодушие и страх.

Я сидел на берегу и плакал. Мне не было холодно, мне не было голодно, ноги больше не сводила судорога, я уже отдохнул… И мне должно было быть нормально или, как всегда, "по барабану".

А мне было больно. И отчаянно хотелось вернуться в закопченный холодный блиндаж и сыграть с Бойцовым в "пикана" на патроны.

Глава 16. Трус

Я, наверное, трус. Да, точно, трус…

Когда я наконец пришел в себя от крупной дрожи, что сотрясала мое нагое тело утренним холодом, то осознал, что мне необходимо снова плыть через реку, чтобы добраться до машины и, вообще, вернуться к нормальному человеческому виду и к нормальной человеческой жизни.

Ни за что!!! Никто бы на всем белом свете не смог бы заставить меня плыть по мертвой волжской воде еще раз. Я панически боялся ее, и сама мысль об этом заставляла мое сердце останавливаться и застревать в горле.

В холодную голову вонзились свежие горячие мысли и стали лихорадочно искать выход из капкана, в котором я находился. Мысль всегда находит выход.

Обратно через Волгу к машине я вернулся по автомобильному мосту.

Как? А вот так!

Представьте себе картину. Под начинавшим светлеть небом бежит немолодой придурок в одних трусах и босой, и редкие машины издевательски сигналят ему, и кто-то даже кричит в раскрытые окна что-то типа: "Во, бля, дает! Смотри!", улюлюкает и показывает пальцами.

"Пусть думают, что мы спортсмены!" - стыд мой молчал. И если бы я был даже голожопым, то все равно побежал бы – мой страх перед черной водой Волги значительно перевешивал застенчивость.

Я спустился вниз на набережную и побежал к речному вокзалу. На скамейке под липами, в сумерках проходящей ночи, сидела какая-то темная компашка. Увидев меня, все громко заржали и заорали вслед: "Ни хуя себе!!! Эй ты голожопый, постой-ка!!! Эй, чо, бля, не слышишь что ли?"

Проигнорировав приветствие, я добежал до своего "Лендровера", достал из под колеса ключи, открыл машину и стал быстро, матерясь и подпрыгивая, натягивать джинсы на замерзшие бледно-синие ноги.

Нагнувшись в салон за ботинками, я вдруг шестым ( или седьмым?) чувством ощутил чье-то присутствие сзади. И присутствие это было, ой, каким нехорошим…

Я чуть отстранился внутрь салона, и тут же получил сильнейший удар. Чем-то твердым. В мозгу как-то сами собой внезапно нарисовались скупые казенные строки суд-медзаключения: "…смерть наступила от удара тупым твердым предметом по затылочной части головы". Вот так. Тупым и твердым предметом, сука…

"Меня убивают!" - вдруг резко и отчетливо дошло до меня.

Это была бутылка, она угодила мне в плечо, отскочила и с грохотом ударилась в рамку двери. Если бы удар попал по башке, я бы умер, но я был жив, практически невредим , полон ненависти и злобного страха.

Все это делало меня очень опасным для любого человека, а уж для тех, кто бьет полуголых людей сзади по черепу бутылками – смертельно опасным!

Я ударил ногой назад, не глядя. Лягнул, словно дикий осел и… попал! Попал прямо между ног стоящему за мной человеку и услышал приглушенное: "Су-у-ука!! А-а-а!!! Нолик, он меня по яйцам вырубил, падла!!!"

Если бы не драка – сдох бы со смеху от этого "Нолика", но было не до юмора.

Все происходило мгновенно. Я быстро развернулся и прямо перед собой увидел скукоженную от боли серо-зеленую физиономию. Молодой, лет двадцати или меньше, отморозок - лысая башка, растянутые, бесформенные губы, нос картошкой и выпученные глаза. Все серое, даже одежда. Пьян – насосался пива. В руке разбитая бутылка "ЯрПива - крепкого". Осколки стекла на асфальте.

Где-то таких уродов называют гопниками, серяками или отморозками. Тупые животные, слегка похожие на человеков. Эти могут легко убить и за сотку рублей, а уж такого "крутыша" как я, с карманами полными бабла, убьют не только из-за денег, а еще и ради удовольствия. Классовая ненависть. Пэтэушники-пролетарии. Люмпены.

О, профессор Преображенский! Как же я Вас понимаю! Как же я не люблю пролетариат!

Смерть фашистским оккупантам! Смерть этому уебищному люмпен-пролетариату всех стран, что, блядь, всегда так ловко соединяется ночами в банды и бандочки, чтобы унижать и гнобить всех кто слабее! Рабы должны оставаться рабами. Это закон. Давать им повод усомниться в правильности устройства этого мира никак нельзя. Их место – возле параши! Их удел вывозить за нормальными людьми говно и нагибаться за каждой брошенной им костью.

У капота стоял второй – видимо, это и был "Нолик". Точно такой же – неотличимый и лицом, и телосложением, и одеждой. На одно лицо. Они все и всегда стараются быть похожими друг на друга. Чтобы быть как свое стадо животных - с разными названиями, но единой сутью.

Ну, раз второй "Нолик", то первый был, видимо, "Крестиком".

Мне вдруг стало как-то хорошо-хорошо. Я понял, что судьба дает мне шанс достойно закончить этот неудачный день страха, грязи, разврата, пошлого дуэльного фарса и пьяных слез запоздалого раскаяния…

Я решил убить их обоих. Все равно это мразь и подонки, и нечего их жалеть. Если я не буду их убивать, они убьют меня или кого-нибудь другого. Они и убили бы меня, а потом, как знать, и еще кого-нибудь, если б не нарвались на остервенелого Серегу Шарова, что научился когда-то от прапорщика Бойцова двумя пальцами пробивать человеческое горло, а локтями вколачивать в мозги височные кости врагов… Многому научила меня жизнь, и забыть все это было очень непросто…

Мой быстрый удар раскрытой ладонью в основание носа отбросил "Крестика" метра на два от машины, он взлетел по параболе и грузно обрушился на асфальт. Стриженый шар его головы со звоном ударился по металлическому ограждению набережной.

Пионеры юн-ные – головы чугунные! Нарвались на "пожилого бугая"?

"Нолик", оставшись без "Крестика", дрогнул и шарахнулся в сторону. Не ушел. Моя голая нога как-то чудесно удлинилась и ударила его под сгиб колена. Он споткнулся и звезданулся мордой оземь.

Я немедленно вскочил ему на спину ногами и подпрыгнул. Что-то хрустнуло, и раздался нечеловеческий вой пацана. Чтоб он заткнулся, я нагнулся и крепко врезал ему по челюсти кулаком. Все мгновенно стихло…

- Ну, кто еще в крестики-нолики играть будет? - в предрассветных сумерках было видно, что на набережной никого больше нет. Я подошел к парапету и заглянул вниз к спуску. Там тоже никого.

"Крестик" как-то странно охнул и попытался встать. Я приподнял его и прислонил к ограде. Он шатался, из носа потоком лилась кровь – сломан. Глаза были выпучены, он что-то булькал кровавым ртом. Я не стал разбирать, что именно и банально врезал ему сначала с правой, потом с левой по челюсти. Мне почему-то хотелось сломать ему еще и челюсть. Если не убью – ему долго придется поедать один геркулес. Голова гопника подергалась туда-сюда, глаза закрылись и тело мягким мешком съехало вниз.

Может выкинуть уродов в реку? Не-е-е… Ну, их на хуй! Реанимация и дальнейшая инвалидность им и так уже обеспечена. Поеду я, пожалуй…

Я надел башмаки и майку, вернулся и еще по разу пнул этих стонущих огрызков по ребрам. Захотелось, словно бойцовому псу, обоссать их на прощание, но злость медленно утихла во мне.

В районе солнечного сплетения растекалось стеклянное безразличие, умиротворяя мою нечаянную ненависть.

Я сел в машину и поехал домой.

Достойное завершение тяжелого дня!

На душе было никак. Никак – это все же лучше боли, страха, раскаянья и прочих мерзостей, что преследовали меня в эту ночь. И это было почти хорошо.

На повороте у стелы названием района меня остановил мутноглазый "гиббон" в салатовом жилете. Медленно подреб к окну и, слегка пошевелив вялой ладонью где-то в районе кадыка, скороговоркой пробормотал: "С-саршилетенторчковашменты".

Взгляд его был унылым, а глаза красными. Он с надеждой вглядывался в мое лицо, но оно после ночного купания, бега и бойцовских упражнений было свежо и невинно. Гаец повертел в руках мои документы (чего он мог там разобрать в предрассветной серости?), глубоко и обреченно вздохнул и подал их мне в окно.

Полосатый жезл его уныло свесился между колен, словно увядший член только что оттраханного пидора. И весь вид его говорил о том, что я его глубоко обидел. Ну, что-то типа: что Вы, гражданин, денег жалеете?

Мне не было жалко денег. Мало того, я бы дал ему, если бы был действительно в чем-то виноват, но не самому же мне каяться тупому менту в прошлых грехах, чтобы облегчить ему его работу. Пусть сам ищет, крысенок. А крысенок, словно услыхав мои мысли, резво вытянул руку с радаром в сторону приближающихся фар, замахал руками и радостным бегом потрусил к останавливающейся машине.

Внутри опять что-то задергалось и зажгло злобой. Взять и засунуть ему его волшебшую палочку в жопу. Отпиздить его так, чтобы он навсегда понял, что взятки это плохо, что это делать нельзя, что за это могут убить, посадить, искалечить… Ей богу, разрешили бы в ответ на любое вымогательство взятки стрелять в поганые рты это предлагающие – победили бы коррупцию через неделю. Правда, гаишников было бы меньше, да и иных чиновников поубавилось бы… Ну да ничего – таких и не нужно.

Крысы, все они крысы. Этот мир вообще состоит из крыс, что рвут из глотки друг у друга сладкие куски. Отнять, отобрать, стащить, сожрать - вот их цель. И ты их жертва, ты большой кошелек на колесах, ты лох, лузер, чмо. Тебя – нормального человека с принципами, стараются наебать все, у кого этих принципов никогда и не было. И такое ощущение, что крыс больше, чем людей, и мы обречены.

Крысы у власти смеются нам в лицо и разглагольствуют о демократии, о том, как нам хорошо живется, о том, как нам надо жить, с кем нам воевать, с кем дружить, что смотреть, что слушать. Они сделали нас быдлом, которое лишено всех прав состояния. Вернее состояния у нас есть, но их в любой момент они могут безнаказанно отнять. И никакой закон, никакая мораль нас не спасут. Раньше это были бандюки, теперь чинодралы. Никакой разницы между ними нет. И те, и другие – паразиты.

Мы - быдло, которое не имеет права быть услышанным. Можете жаловаться, можете ругать власть, тупую единороссовскую политику или чудовищную коррупцию – только вас все равно никто не слушает! Из разряда – хоть ссы в глаза – все божья роса!

Нам льют в глаза - сериалы про нереально честных ментов, в уши - высказывания ироничных политологов о растущем рейтинге президента, в ноздри - запахи гламурной жизни Ксюши Собчак… Нам врут все и всегда. Мы стадо – без права голоса. Наш премудрый вождь знает, куда нас вести – потому сидите, блядь, тихо, а то мы вас в сортирах мочить будем.

Грустно все это… Хоть бы вспомнили, суки, чем закончилась в семнадцатом году эта всеобщая ложь и продажность. Никто историю не любит.

Пустота и беспросветность, вранье и бесправие привели тогда к тому, что люди встретили извращенцев-большевиков с радостью и с надеждой на избавление. Все были рады уничтожению старой расплодившейся до немыслимости мрази – царедворцев, бюрократов, обожравшихся купцов, дегенеративных генералов. Вся страна тогда ликовала, не понимая, что делает это в последний раз. На крови той мрази тут же выросла новая.

Я знаю - впереди война. Большая война. Может даже третья мировая. Нормальному миру могут и надоесть эти экс-кегебешники, эти нью-Сталины, с нездоровой манией величия в глазах, гундосящие об особой роли России и мечтающие о новой концлагерной империи. Те, кто, сидя верхом на ржавых танках, снова расставляет на картах полки избитых и униженных солдатиков-детей с пьяными и нищими офицерами во главе, те, кто пиздит у собственной армии самолеты, пушки и тушонку, те, кто уже не знает, на что потратить наворованные у своей страны деньги…

Они выпучивают страшные глаза и делают "пук-пук!" в сторону запада и востока, прекрасно понимая, что никто там воевать сегодня не желает, что все зажрались и не желают вылезать из уютных норок. Но им нельзя иначе – чем нам страшнее, тем им легче нами управлять.

Уроки семнадцатого года ничему их не научили.

Люди! Неужели нельзя не врать! Ведь на кону наши жизни! Ведь стоит упасть хоть одной бомбе на наши головы, мы зарыдаем от тоски по миру, по теплу и уюту домов, по сексу с любимыми женщинами, по роскошным авто, по телевизору, по работе… Люди! Не врите хотя бы сами себе!

Меня поперло в философию, в неоглобализм, в политику – значит, все нормально, значит, меня еще что-то волнует. Хотя, если честно – да не пошли бы вы все на хер! Я очень устал. Я воевал целый день и целую ночь. За что и зачем - я, как всегда, не понял.

Привал, солдат, привал.

В тумане моих стратегических размышлений машина сама прикатила к дому. Бросив ее у подъезда, я поднялся к себе в нору и завалился спать, чтобы через несколько часов снова продолжить свое существование.

Глава 17. Прощай, Ромка!

Мне приснилась Алиса. Совершенно голая и совершенно прекрасная.

Она стояла над белоснежной постелью, нагнув грудь вперед и, бесстыже отставив гладкую попку. Попка блестела и казалась полированной. Алиса время от времени переступала ногами, и блики веселыми зайчиками призывно катались по обнаженным полушариям. Лицо, озаренное белозубой улыбкой, игриво выглядывало из-за плеча. Она что-то говорила и смеялась. Ее слова журчали непонятными колокольчиками, мелодично тренькая, словно струнки крошечной арфы.

Картина была дико сексуальной. Горло мое буквально свело судорогой. Ее теплый ком вяло разжижался в нем и медленно стекал вниз жарким потоком, достигая низа живота и заполняя его жирной, вязкой субстанцией, от которой мой главный мужской предмет вздыбливался вверх, словно шланг под высоким-высоким давлением. Казалось, что он сейчас взорвется с оглушительным грохотом и зальет горячим содержимым все вокруг. Словно намагниченная стрелка компаса он стремился к стоявшему передо мной ослепительному сферическому женскому чуду и удержать его не было никакой возможности.

Магнит притянул меня быстрее, нежели я смог начать думать. Руки мои вцепились в знакомые выступы девичьего таза и резко притянули мягкие солнечные подушечки к себе. И моментально масляно-кремовая нежность окутала меня вибрирующими чувственными пожатиями, и я с силой вдавил свое, разрывавшееся от мокрого жара, оружие в Алису так, что казалось, сейчас пробью ее тонкое тело насквозь.

Она закричала, так призывно, так счастливо, по-женски красиво и страстно, что до меня дошло с ослепительной ясностью – меня любят – страшно, сильно, искренне, по - настоящему… Я был поражен этим открытием, вдохнул побольше воздуха, чтобы прокричать: "Господи! Спасибо тебе!" и … проснулся.

Съеженное тело под одеялом, в правой руке бесплодно вздыбленный член, и странно шевелящиеся губы на тупом ото сна лице – они что-то искали или говорили…

Когда я понял, что это был лишь сон – мне захотелось плакать. Плакать от обиды, что так не может быть, что я снова в реальной жизни. В жизни, где такие красивые женщины как Алиса - суки и никого они не любят кроме себя. В жизни, где любовь отсутствует как таковая, и каждый человек просто пользуется другим, притворяясь, делая расчеты и плодя каждодневную ложь. Ведь здесь так страшно жить по правде, так смешно доверять друг другу. А вдруг нас обманут, кинут, поматросят и бросят? А вдруг мы – любящие и не стесняющиеся своей любви люди, будем выглядеть жалко, беспомощно, дико, и все будут смеяться над нашими искренними чувствами? Нам привычнее и безболезненнее лгать и приспосабливаться. Так надежнее. Так и живем- без любви, без правды, без наивных глупостей, без доверия и бескорыстия. Без мечты…

Как только я собрался зареветь в голос от обиды на весь белый свет, мой телефон забрякал рассерженно и вернул мое эфирное тело в границы материального.

Звонил Ромка. Голос был как всегда бодрым и очень громким – я даже отставил слегка трубку от уха.

- Здорово, дядя Сережа! Ты еще живой?! Дома? Ты мне очень нужен! Я еду! – орал он, совершенно не слушая меня. И только я собрался прорычать в ответ, что пошел он на хер, надоел он мне до отрыжки и т.п. и приезжать ко мне не надо – приятель резко дал отбой.

Я понял, что снова попал в какой-то капкан чужой воли и принялся выкарабкиваться из-под одеяла. Пора было вставать – на часах было два часа пополудни. Спать больше не хотелось. Впрочем, не хотелось и вставать… События вчерашнего дня вялыми хромыми конями проскакали в еще сонном мозгу. Все было плохо и ни о чем не хотелось вспоминать. Сейчас припрется Примус и начнет оживлять вчерашнюю картину, вспоминать, кто когда ушел, кто сколько выпил, кто с кем переспал…

Всегда одно и то же! Меня убивают эти рассказы. Особенно, когда люди пытаются рассказать сколько точно и чего именно они выпили, типа: "Бля, Серега, вчера вечером классно погуляли! Мы сперва дома накатили по сотке водочки, потом по бутылочке еще "Ярпивка - янтарного", потом поехали в бар, там пили долго и нудно - больше чем, по бутылке "Парламента" на брата, а тут Петя, мы к нему – еще пару пузырей "Флагмана" взяли, там еще попили, а вечером на танцы пошли – ну, и как водится, еще литровую "Стандарта" прихватили. Короче, домой не помню, как пришел".

Вот оно счастье! Вот она радость! А зачем, мне знать - сколько и чего и где вы пили? Чтобы я понял, какие вы крутые питюки, что ли? Или чтобы понял степень вашего опьянения? Какая мне разница от этого?

Главное в кутеже – хорошо или нет. Удалось покуролесить или не удалось? А из протокольных показаний, сколько "Парламента" ты в себя влил за вечер этого не узнать ни за что. Ибо никак не перевести меры количественные ( литры) в меры качественные ( хорошо – плохо, трахнул – не трахнул и прочее).

Я не люблю пить, но я пью. И в последнее время слишком уж часто. Зачем и почему? Не могу объяснить, но иногда желание выпить буквально жмет мне горло, давит, тащит и сулит отдохновение от черных мыслей. Ловлю себя по вечерам на том, что нестерпимо хочу выпить. Начинаю перебирать в мозгу – как и с кем, и ничего и никого не нахожу. Иду в магазин и покупаю чего-нибудь… А пить в одиночку – так паршиво. И знаешь, что не будет ничего – ни радости, ни отдохновения – только тупость и разговоры с самим собой – иногда спокойные и философские, а иногда с лютой ненавистью на все, что меня окружает… А что меня окружает? Пустые стены, да телевизор с говорящими головами…

Домофон проорал мне: "Я пришел, открывай!" - Рома материализовался, словно джин и тоник одновременно. И сразу моя нора съежилась, сделалась маленькой и жалкой, словно испугалась этого громогласного Змея-Горыныча.

Мы сидели и пили заварной кофе "Жокей". Примус шмыгал носом и шумно прихлебывал из большой кружки, поедая одну за другой конфеты из корзинки. Рассказывал "новости". О том, что ушел из клуба в три ночи. О том, что Машка совершенно напилась и снялась с каким-то "жирягой". А Таська, совсем как дура, - подралась с девицей, которую он случайно пригласил на медляк.

А я набивал свою трубку, слушал этот пустой Ромкин базар и думал. Неужели он обо всем этом серьезно? Неужели он не понимает, что мы уже старики, что мы смешны в ситуациях подобных тусовок , что мы чужие всему этому современному образу жизни… Неужели он ничего этого не видит?

- Ромка, может хватит шариться по кабакам, по блядям, по Москвам? Ты же спиваешься начисто. Женись на Таське, переезжай сюда. Какого хера стоит вся твоя жизнь? Только не говори мне про интересную и насыщенную столицу и служебный долг прокурора. Ты что ничего не видишь, что ли? У тебя же плешь на макушке. Нам осталось-то – всего ничего…

Примус шумно хлебнул, словно всхлипнул, помял в сосисках пальцев конфетную обертку и вдруг поднял на меня по-еврейски грустные глаза.

Странно. Я никогда не смотрел ему в глаза вот так – близко, сверху вниз, внимательно. И никогда не думал о том, что Рома Римус может быть сыном древнейшего племени. А что в этом особенного, с такой-то фамилией? Мы молчали – долго, но нам не было неудобно, как обычно в таких случаях бывает в случайных компаниях.

Примус вдруг схватил сигарету из пачки, резко встал и подошел к окну. Курил и молчал, глядя куда-то в пространство. Я понимал, что с другом что-то не то, что-то жрет его изнутри, что-то тащит во все тяжкие. Он хочет забыться, хочет выдавить это что-то словно гной из фурункула – он ломается. Ломается, сопротивляясь этому, призывая на помощь разум, друзей, блядей, "праздники" и водку… Но ничто не спасает, трещина все больше.

Что это за трещина, Примус? Что это за потаенная боль в тебе, не дающая покоя? Эх, Рома, Рома…Скорее всего это любовь. Так бывает. Так должно быть. Живешь сорок лет или больше – и ничего. Странные разговоры о любви своих знакомых, странные фильмы, книги – ты киваешь с умным видом, встреваешь в разговоры, читаешь и обсуждаешь, а ни черта не понимаешь. О чем они говорят, о чем вообще этот фильм, о чем эта книга? И не можешь понять - почему люди ведут себя так по - идиотски?

- Влюбился, мудила? Влюбился, наконец?

- Вот, скажи, откуда ты взялся такой умный, а? Почему ты всегда и все про меня знаешь? Вася, бля, Шукшин недорезанный…– Примус не смотрел на меня, но я понял – попал в точку. А, зная Ромкин характер, я догадывался, что там видимо такая любовная спираль свинтилась, настолько там все должно быть непросто, что мама не горюй…

- А разве ты отличаешься чем-то от меня? Может быть, ты какой-то высоколобый эстет, или, наоборот, тупое животное? Ты особенный что ли?

- Да, я особенный. Я Иванушка – дурачок. Ты же сам говорил. И все у меня через жопу – даже любовь.

- Любовь, Ромка, не бывает через жопу. Не богохульствуй. Она всегда правильная и всегда высокая. Если, конечно, это любовь.

- Ну почему у меня все так? Почему, Серж? Я никогда никого не любил. Все смехуечки, да пиздихаханьки… Все время несерьезно, все время игра, шашни-машни… А сейчас? Я даже дышать не могу. Словно стиснуло всю грудную клетку, и в башке одна и та же карусель – как она, где она и что с ней. И, самое гласное, еще как ей помочь?

- Ей еще и помогать надо? О, боже!

Примус уселся верхом на табурет и начал свою историю. История оказалась более чем страшной - он влюбился в свою арестантку.

Опуская сухие слезы, дрожание голоса, подергивание кадыка, бесчисленное количество сигарет и кофе, история была такой.

В феврале этого года Примусу передали дело по коррупции в Министерстве экономического развития и торговли. В одном из управлений работала четко поставленная схема откатов за продвижение коммерческих вопросов в конкурсной сфере закупок для государственных нужд. Грубо говоря, заранее оплаченные тендеры в федеральных структурах.

Воровали люди, чего греха таить. А кто б не воровал на таких-то местах? Если от твоего чиновничьего движения мизинцем левой ноги зависит миллиардный контракт, то от кого, собственно, убудет, если жалкий десяток миллионов перепадет и тебе? И, самое смешное, – ни от кого не убудет. Все взятки уже заложены коммерсантами в сметы и отпускные цены. И если не взять – их просто пропьют или прогуляют в Куршавелях с блядями.

Среди пятерых фигурантов этого дела оказалась Неля Довлатова. Начальник отдела внешней торговли – женщина тридцати пяти лет. Разведена. Умна - Плехановский вуз и кандидатская по экономике, квартира рядом с центром и "лексус" во дворе.

Когда дело оказалось у Ромы – Неля уже сидела в Лефортово по обвинению в получении ряда взяток на весьма крупную сумму.

У мудрого Римуса, после прочтения страниц этого уголовного гроссбуха, сомнений в виновности женщины не нашлось, хоть она и отрицала свою вину. Все было правильно. Взятки действительно брались, "потерпевшие" и свидетели хорошо стучали, агентурная работа ФСБ была на высоте.

Новый следователь обязан познакомиться с подследственными. Фигуранты сидели в СИЗО, времени, как всегда, было мало, но Роман обошел их всех, дополнительно допросив для приличия и холодно расспросив о просьбах и ходатайствах. Парень он был опытный, тертый, очерствевший на службе и разводить лишние антимонии с обвиняемыми считал делом бессмысленным.

На Неле он споткнулся. Чем она его взяла – неведомо. Но взяла.

Самое простое объяснение – в Рому каким-то образом попал вирус "чувства вины". Ментам, прокурорам и судьям этот вирус противопоказан. Это СПИД правоохранительной системы. Если он в тебе завелся – уходи немедленно, иначе – кровавые мальчики по ночам, платок Фриды каждое утро и безотчетный потный ужас, наверное, перед господом богом. Господа и дамы этой системы обязаны постоянно носить бронежилеты из цинизма и марлевые повязки из бездушия, чтобы закрывать себя настоящих – мягких и любящих, добрых и щедрых – обыкновенных людей, которые хотят любить и быть любимыми…

Умная баба Неля, видимо, раскусила Ромин бронежилет, как бульдог черепаший панцирь. Он оглушительно треснул, и в образовавшиеся расщелины выглянула добродушная примусовская физиономия с детской улыбкой и подмигивающим хулиганским глазом. Этим глазом мой товарищ увидел, наконец, то о чем, кстати, я его неоднократно предупреждал – напротив ментов и прокуроров сидят ЛЮДИ!!! Не объекты преследования, а люди! Живые и теплые, красивые и не очень, добрые и злые – но люди. Не манекены!!!

А надо полагать, жажда борьбы за свободу увеличила Нелины женские чары. Знаете теорию женского программирования мужчин? Тихий душевный голос, щенячьи глаза снизу вверх, виноватая улыбка, разговоры о высоком, поглаживание своей руки ладонью другой, вопросы на которые нельзя ответить "нет", движение рук поправляющих волосы, слезы, наконец…И, главное, немая мольба, просьба о помощи… Срабатывает безотказно. Правда, только на нормальных людей. На ментов и остальную пиздобратию – это не действует - защита.

Поскольку панцирь Ромы был прокушен и смотрел он на окружающий мир нормальными глазами – у него возникло неосознанное движение души навстречу человеческой боли и страху. Появилась элементарная жалость, а вслед за ней пришла и любовь.

Все просто. Бог есть любовь. Он велел любить, велел прощать, велел верить в хорошее и молиться….

Когда Примус рассказывал мне свою историю, лицо его то было жестким и сухим – играли желваки и поскрипывали зубы, то вдруг озарялось неземным светом, глаза наполнялись легкими слезами, и тихая улыбка блуждала по губам…Лицо безнадежно больного настоящей любовью человека.

Он плохо кончит – это даже ежу понятно. Совершит подлог, фальсификацию документов, начнет наезжать на свидетелей, чтобы они отказались от показаний, и прочее. Будет каждый день мотаться в тюрьму, якобы для дополнительных допросов, а на самом деле для того, чтобы видеть ее, говорить с ней, трогать ее руку сквозь решетку или даже целовать. А следственные кабинеты Лефортово еще со времен Сталина сплошь на прослушке или видеонаблюдении. Его, конечно, поймают – дело МЭРТ в оперативной разработке Лубянки и контроль по нему жесточайший. Поймают и выгонят к черту за дискредитацию светлого образа… Или посадят. И не будет у него счастья от этой тюремной любви. И Нельке своей, взяточнице, он ничем не поможет.

Потом… Потом нормальные мужики обычно стреляются или вешаются. А Рома был мужик что надо.

Я слушал Примуса, его бредни о том, как он ловко вытащит свою Нелечку из дела, как заставит других обвиняемых взять ее вину на себя, как пойдет на самые верха, и тому подобную чушь… Я слушал и плакал, прощаясь со своим другом

Никто, ни я, ни сам господь бог, его спасти уже не мог. От этой болезни лекарства пока еще не придумали.

Когда Примус уходил от меня, я перекрестил его и крепко обнял. Он смутился и сказал: "Да, ладно ты…"

Прощай, Ромка…

Глава 18. Окно

"Сегодня, в девять двадцать утра, во время производственного совещания, из окна офиса, расположенного на одиннадцатом этаже здания корпорации "Мысль", выбросился известный ярославский предприниматель Михаил Георгиевич Мыслинский. Смерть наступила от множественных переломов и, по предварительным данным судебно – медицинской экспертизы, была мгновенной. Представители прокуратуры на месте происшествия отказались от комментариев. Однако, ставшие известными обстоятельства трагедии, позволяют с высокой степенью достоверности предположить самоубийство.

Как нам удалось установить, Михаил Мыслинский, проводя внеочередное совещание, вдруг неожиданно встал из-за стола, открыл окно и сел на подоконник, после чего неожиданно вывалился наружу. Все это произошло на глазах многочисленных сослуживцев и партнеров по бизнесу. Один из опрошенных очевидцев слышал, как перед падением, Мыслинский отчетливо произнес слово: "Больно!"

Следствие пока не располагает мотивами самоубийства. К расследованию подключены оперативные подразделения УВД и Федеральной службы безопасности.

Михаил Мыслинский известен нашим горожанам, как один из самых успешных предпринимателей, как владелец ряда крупных предприятий города и области, а также как депутат областной думы ряда созывов.

Телекомпания "Вид" будет держать своих телезрителей в курсе дальнейшего расследования причин самоубийства предпринимателя.

С вами была Марина Невзорова."

Я слушал торопливую, взволнованную речь молоденькой симпатичной тележурналистки и ничего не понимал. Вернее, я понял все до последнего слова, но все равно ничего не понял. Как, что это? Неужели так бывает? Как это вообще возможно? И почему мне так страшно?

Не понимаю!!! Все равно - ничего не понимаю.

Ноги отказывались стоять – я сел на кухонный табурет. Попробовал взять себя в руки. А как? Руки мои тряслись. Буквально тряслись, причем, крупной дрожью…

Я потянулся за сигаретами и промахнулся. Лишь с третьей попытки мне удалось вытащить сигарету и закурить.

В голове стоял тихий звон, и мысли никак не желали складывать в единое целое пазлы полученной информации. Они утыкались в какую-то стеклянную преграду, вертелись около нее, словно белые черви, а из-за стекла на них смотрел полузакрытый глаз Миши Мыслинского.

Я тихо сходил с ума, не в силах разгадать этот ребус и растерянно смотрел в экран телевизора, где какая-то провинциальная Маша, похожая на неудачную куклу Барби, делала пассы над картой нашего региона.

"Завтра, первого июня, днем на территории Ярославской области ожидается облачная с прояснениями погода. Ветер западный, умеренный. Осадки в виде кратковременного дождя возможны лишь во второй половине дня, ближе в вечеру. Температура воздуха 18-20 градусов…"

Вот и лето пришло…Первое июня — день защиты детей. Я механически отметил эту дату... К чему, спрашивается?

А ведь это я Мыслинского-то убил… Пробившаяся сквозь стекло, мысль громко взвизгнула в мозгу. Словно железом по стеклу!

Убил точно, и точно, что я. А раз так, то я убийца.

"Страшно тебе? Стыдно? Нет, уже не страшно, и вроде не стыдно. А тогда отчего трясутся твои руки? Ну, как? Я же убил человека! Чем же? Вы стрелялись на дуэли – ты попал, он нет. Ты Дантес, он Пушкин- все просто. Да нет, эта дуэль - фигня, не могла она быть серьезной. Как это несерьезно? Если бы проиграл ты – ты сейчас бы тоже лежал в морге. Правда, что ли? Да не-ет… А, почему, собственно, нет? Нет! Не в дуэли дело… Я убил его гораздо раньше, когда не смог отказаться от притязаний его любимой жены. Ты же хотел ее? Почему, притязаний? Просто все сошлось – ты хотел, она хотела, пьяные оба… Ты же всегда так поступал! Всегда, понимаешь! Тебе же все равно, что будет чувствовать другой, тебе все равно, что он может сунуть голову в петлю, или убить свою жену, например. Тебе же это по херу? Не так ли? Тебе всегда и все по херу! Все сходит тебе с рук. Ты скачешь по головам людей, ты доволен от того, что в тебя влюбляются женщины, что жаждут тебя, ждут, мучаются, ломают из-за тебя собственные налаженные жизни. Это щекочет тебе нервы, самолюбие, успокаивает комплексы…. Но тебе же вся их любовь и падение ради тебя в пропасти измен - до лампочки! Ты что это только сейчас понял, что ли?

Нет, ты не понял. Я, я, я…. Я ничего не могу ответить на это… Ничего. Мне все-таки страшно. Человек погиб из-за меня. Хороший, в общем-то, человек… Любить умел, ненавидеть. Смерти не боялся. Парень, в общем. Он сорвался, я был последней каплей яда – он понял, что неправильно жил и ему совершенно незачем жить дальше. Он подставил голову под молот судьбы, традиций, условностей, благородства, пацанской морали… А тот ударил его черепу, потому что человеку стало наплевать на все, и не хотелось больше домой, не хотелось к любовницам, к блядям, в кабаки, на работу… Не хотелось денег, власти, развлечений… Не хотелось в церковь, в монастырь… Никуда, понимаешь!!! А жизнь тащит неумолимо, тащит по всем перечисленным дорогам, и нет сил ей сопротивляться. И хотя каждый новый день приносит новую дорогу, она приводит туда же, куда приводили все остальные… И ты не можешь сойти с дистанции, ты не хозяин своей судьбе – ее хозяин - дьявол и он издевается над тобой, предлагая за напрасно проданную душу, все тот же набор земных радостей, от которого тебя уже просто тошнит. И устав от всего этого, ты кладешь на плаху собственный череп, чтобы молот судьбы разбил его, словно давно прогнивший орех".

Я действительно схожу с ума – разговариваю сам с собой и вдохновленно машу руками… Спорю, брызгаю слюной ехидства и ненависти, самому себе же в морду… Я схожу с ума. Я – больной Раскольников, и Порфирий Петрович грозит мне пальцем из телевизора: "Сударь, сударь, ну не надо так нервничать…".

Это бледное лицо в стекле посудного шкафа – чье оно? Я обернулся. Тишина, одиночество и теплый вечер за окном. Господи, это я? Нет, нет, нет – это не могу быть я!!! Я хороший, я чистый, добрый и сильный, меня любят!!!

При этих словах, лицо в посудном шкафу вдруг взахлеб захохотало - безудержно и дико. Оно кривлялось огромным беззубым ртом и махало мне ушами, на голове его шевелились белые опарыши и сизые трупные пятна кружились по орбитам вокруг совершенно сумасшедших глаз…

- Господи, иже еси на небеси, да святится имя твое, да придет царствие твое… - я закрыл глаза и тихо, механически забормотал эту знакомую молитву. Всегда в тяжкие минуты она приходила мне в голову как-то сама, без моего участия. Видимо, это мама моя, оберегая мою никчемную жизнь, летала ангелом вокруг головы и вливала в нее по каплям покаяние, веру в бога и надежду, что все изменится к лучшему.

Ну, хоть кто-нибудь – придите ко мне. Утешьте меня! Дайте мне надежду!

Кто-то услышал.

Зазвонил домашний телефон.

- Алло! Кто это? Алло, алло!!! – я кричал в трубку, так как кричат утопающие, – Кто это, кто? Не молчите, ради бога!!!

На том конце было долгое молчание. Потом отбой и все. Ч-черт!

Сумасшествие мое стало немного отпускать. Голова затокала пульсирующей болью. Уничтожавшие сознание, страшные мысли куда-то исчезли, словно их и не было.

Я прошел в ванную, разделся и встал под ледяной душ. Странно, я совсем не чувствовал холода. Потом включил горячую воду, и меня окатило жаром, потом я снова выкрутил холодный кран, потом опять горячий. Сколько я так стоял — не могу сказать, но вышел из ванной я вполне психически здоровым. Ну, или, скажем, условно здоровым.

На кухне сделал себе кофе, пару горячих бутербродов с колбасой и сыром и с удовольствием поел.

Телевизор что-то бормотал о тайне египетских пирамид и я оставил его включенным, чтобы "эффект присутствия" давал иллюзию отсутствия одиночества. Положив голову на подоконник, я стал тупо смотреть в окно на зеленый вечерний двор, на припаркованные машины, на возившихся в песке детей, на собак, выгуливавших своих хозяев, на, пивших на лавочке свое вечное пиво, тинейджеров...

За окном была обыкновенная жизнь — в наш город снова пришло лето и люди размякли, слегка расслабились, ожили что ли. Сейчас в самом начале оно казалось им огромным — целых три месяца и они надеялись наверстать все, о чем мечтали мерзкой и грязной зимой, кутаясь в теплые и тяжелые одежды на стылых, обрамленных жесткими сугробами, улицах. Огромное лето впереди — там будет все, что только можно желать — счастье, радость, сбывшиеся надежды...

Я знал, что ничего это лето нам не даст. Ведь лето — самый несносный обманщик, модно одетый лгун, пантующийся перед людьми, словно Казанова перед женщинами. За душой у лета ничего нет. Только фантик, только обман. Будет такая же, как и всегда, работа, такой же изнуряющий темп, такая же масса ненужных движений, то же самое принуждение себя к правилам этого мира, также надо будет вставать по утрам и ложиться вечерами. Не будет больше, чем было, секса, любви и времени на все это. Никто не отпустит нас в отпуск из тюрьмы обязательств, никто не снимет с нас цепи тревожных забот. Все будет точно также, а может быть даже и хуже. Ибо законы природы и законы человеческой жизни совершенно не сходятся и друг от друга не зависят.

Мне иногда кажется, что люди - существа совершенно искусственные, инопланетные. Они настолько противоречат мирозданию, что вся суть жизни их — вопреки окружающей природе. Они ломают, приспосабливают этот мир под себя, разрушают его в угоду своим прихотям, лени, животу. Они убивают себе подобных просто так, безо всяких видимых причин. Им нравится властвовать, издеваться над слабыми, врать...

Вот хотя бы я. Сегодня утром убил человека. А ночью искалечил еще двоих. Зачем? Зачем я это сделал? Разве не было бы правильнее, чтобы смерть пришла ко мне, ведь я же хотел этого. Мне незачем жить, мне не с кем говорить, не с кем даже выпить. Единственному другу я помочь не в силах, и он погибнет. Меня обманула жена, к имеющимся у меня подругам мне совсем не хочется идти. Все так. Тогда почему не я лежу сейчас в морге Соловьевской больницы, а Миша? Он то в чем передо мной виноват? Я даже не любил его принцессу Алису... Словно паршивый помойный котяра удовлетворил походя жадную похоть и все... Не морочась, при этом, о трагических последствиях своего поступка. Не давая себе труда даже задуматься о том, что люди бывают тонкими, нежными и чувствительными созданиями. Им больно, больно так, что нет сил эту боль вытерпеть, и они от этого умирают.

О, счастливчик, идущий по головам живых и телам мертвых! Куда ты идешь, парень? И почему ты выбрал такую дорогу?

Маленькие люди, прошмыгивавшие по двору словно мышата, не становились мне ближе. Они, как всегда, были где-то далеко. А я, как всегда, был один.

Неожиданно в коридоре тихо завыла сирена домофона. В нашем непутевом пролетарском доме часто ошибались номерами, и всегда пьяные мужские голоса по бычьи мычали и просили Люсю или Надю, а как-то раз даже Эльвиру, открыть им дверь. Раньше я был наивен и в целях общественной безопасности не открывал. Сейчас открываю без разговоров. Не я так другой — все равно откроют. Дом слишком большой. И общественная безопасность мне, за двумя стальными дверьми, совершенно по барабану.

В этот раз я даже не подносил трубку к уху. Открыл и вернулся к своему окну. Но через некоторое время раздался звонок в дверь. Кто это? Мать его за ногу! Свидетели Иеговы что ли?
Дело в том, что мою нору знали всего несколько человек. И человеки эти без звонка ко мне никогда не приходили.

Я надел тапки и вышел в тамбур. Глянул в глазок. Там было не очень светло, но было видно, что у двери стоит женщина. Странно, кто это? Щелк-щелк, два оборота, и дверь открылась.
На пороге стояла Алиса.

Глава 19. Черная вдова

Вдов утешают в постели.

Я утешил. Потом вытирал слезы, и утешал еще и еще. Она вжималась в меня в поисках защиты и дрожала чудным нагим телом. Оно было холодным и гладким на ощупь. Я согревал его, как мог, но оно все дрожало и дрожало и никак не могло согреться.

Эта женщина просила от меня только одного – жалости. Обычной человеческой жалости - детской, щенячьей, рабской… Как хотите называйте, как хотите спорьте, кричите, что жалость унижает, как хотите… Мне и ей было все равно.

Я плакал вместе с ней, я дул ей шею, я целовал ее грудь и мокрые глаза, я сжимал и сжимал ее тоненькое тело много-много раз, я гладил ей голову, шептал ей все, что приходило на ум, и снова целовал ее всюду. Она просила меня, и я входил в нее тысячу раз и застывал там, в ней, своим раскаленным железом, обнимая ее руками, ногами и эфирным телом, тщетно пытаясь согреть…

Меня переполняла доселе неиспытанная нежность. Я стал раскаленным газовым шаром, я пылал от невозможности выплеснуть всю накопившуюся свою энергию, все свое существо, все свои запасы жизни в этого, потерявшегося враз, человека. Я жаждал этого – отдать, отдать все без остатка тому, кому это было сейчас так необходимо. Даже если я погибну от истощения – отдам все! Чтобы она жила дальше, чтобы рожала детей, пела песни, танцевала на цветочном лугу, ела конфеты и смеялась… Чтобы забыла весь кошмар прежней жизни – жизни, когда постоянно нужно держать себя в руках, боясь сорваться. Когда нужно скрипеть зубами и не давать себе думать "по фашистски", подобно Штирлицу…По чужим неправильным правилам, среди монстров с античеловеческой моралью…

Я не мог ничего с собой поделать. Я был обречен на эту женщину, что явилась ко мне и переломала всю мою уверенность в себе. Человеческая сущность раскрывается сама собой, без нашего желания. Можно прожить с бетонным сердцем всю жизнь, но однажды тебя проколет тонкая игла, и ты или погибнешь или, по крайней мере, перестанешь испытывать гордыню от собственной неуязвимости и непотопляемости…

Что с нами делается, Господи, а? Да почему все так, почему ты изгибаешь человеческие судьбы в немыслимые спирали, фантастические фигуры, в издевательские кукиши… Или это не бог? А кто это, кто этот всемогущий, заставляющий нас проявлять наши самые лучшие чувства, пылать огнем, сжигая дотла собственные сердца? Кто ты? И зачем тебе все это?

Ты втаскиваешь людей в ситуации, когда они не в состоянии, не вправе отказывать другим. Они – люди, они слабы…Слабы настолько, что играть ими, заставляя их добывать себе пищу, деньги, воевать друг с другом, наверное, уже просто неинтересно. Это как в компьютерной игрушке – первый уровень, уровень "рекрут". Дальше идут другие – например, "офицер" или "генерал"… Здесь уже игра идет с применением магии человеческих чувств, возвышенных эмоций, интеллекта, тонких материй, нитей вселенского разума… Здесь баталии сложны и изощренны. Однако, ставки у игрушек все те же – жизнь или смерть. Но к тому и другому примешиваются уже дополнительные понятия – проклятия ада и вечных мук…

Я понимал – все, что сейчас происходит – дикость, нереальная ситуация… Этого не может быть! Тело мужа этой женщины еще даже не остыло в больничном морге, а она уже со мной – здесь, в моей постели… Чудовищно! Как это все уместить в человеческой голове? Какую применить мораль? Какие правила жизни? Почему господь бог не наслал на нас гром и молнию, почему не превратил в соляные столбы. Мы же грешники! Великие и ужасные – и не видать нам прощения ни на этом, ни на том свете… И все же, мы такие возвышенные, такие красивые, такие чистые что ли… Нас жаль до одури, до слез – несчастные люди, пылающие в огне высоких чувств нежности, прощения, добра и любви. В огне человеческой жалости, в огне невозможности поступить как-то иначе…

Отобрав у меня все, что у меня было – всю мою энергию, всю силу, все желание жить дальше, Алиса успокоено уснула, уткнув нос мне в шею.

Была глубокая ночь, тихо шуршали часы на стене. Мне было больше нечего отдавать. Я превратился в пустой горшок, в оболочку воздушного шара, в использованный презерватив и ощущал только одно - черную глубокую яму, куда меня тащила моя неподъемная ноша, сопящая, словно дитя, у меня под боком… Я сегодня спасал эту женщину, как мог – ей нужен был только я и никто другой. Словно вампир, по запаху крови, она нашла меня в этом большом городе и, как сомнамбула, безошибочно прибыла к моему порогу. Потому что, видимо, никто в целом мире, не мог спасти ее от, навалившейся враз, страшной тоски, горя, безнадежности и ощущения вселенской пустоты в ее суетной жизни.

Когда я проснулся рано утром, она была уже одета. Она целовала меня в лицо, губы, глаза и улыбалась. Обретя со мной свои, утраченные из-за ощущения жуткой вины, силы, она снова крепко стояла на ногах. Ее лицо было чисто и невинно. Угрызения совести покинули ее, и жесткие когти расчета и экономической обоснованности собственного существования вытянулись наружу розовым идеальным маникюром ее легких и тонких, но таких беспощадных и сильных рук.

Лежа, прямо в костюме, на постели, она играла с моими ресницами, трогала брови, лоб, уши, проводила пальцами по щекам, забираясь на шею и в ямочки ключиц… Щекотила грудь, пытаясь проникнуть под одеяло к моим спящим колокольчикам. Все это медленно, глядя мне в глаза. В ее движениях и поползновениях не было настойчивости, страсти – была лишь теплая благодарность и легкое сожаление, о том, что надо уходить и все окончилось… Что-то мурлыкала тихим кошачьим голосом. Она напоминала мне большую черную пантеру – сытую, с лоснящейся от хорошей жизни шерстью, с длинным изящным хвостом и снежно-белыми клыками в зевающей розовой пасти.

Она строила планы. Господи, ну почему бабы всегда строят планы? При любых обстоятельствах. Даже при самых горьких потерях. Как эта, например, - в день скорби по мужу, с коим прожила целых пять лет, и смерти которого стала прямой причиной? Наверное, потому что женщины призваны продолжать человеческий род и очень хотят жить дальше. Им неведома нечеловеческая тяга к самоуничтожению, коей подвергнуто большинство мужчин. Они хотят жить! Хотят рожать детей, вить новое гнездо, взамен утраченного, желать и быть желанными вечно…

Вдов утешают в постели. И они, как это ни странно, утешаются.

- Сережа, слушай меня, - она приблизилась ко мне, шевеля губами с блестящей розовой помадой, - у меня много денег. Очень много. Это только мои и ничьи больше деньги. Мыслинский еще три года назад перевел на мои счета десять миллионов долларов. Взял и перевел. Я попросила, а он перевел. Он купил мне дом в Мексике на побережье Карибского моря. Я там была раза три – такая красота – пальмы, агавы, море… Люди такие смешные и добрые. Белые паруса и солнце…. А, сколько и какое мне полагается наследство, – я даже не знаю. У Миши много денег, - она чуть прикусила нижнюю губу, - было…

- Конечно, больше половины придется отдать мафии, - рассуждала она, - но и мне достанется немало – думаю, миллионов пятьдесят баксов. Мы уедем, Сережа. Я не смогу без тебя жить – ты же видишь это. И я нужна тебе – ты тоже это видишь. Зачем спорить с судьбой? Мы уедем, и никто нас никогда не найдет – мы начнем новую жизнь. Я подарю тебе сына… Или дочку. Поедем, Сереж… А про Мыслинского не думай… Пошел он! Туда ему и дорога, козлу! Знаешь, кто ему рассказал, что у меня появился любимый человек? Я сама и рассказала. Я хотела сделать ему больно, чтоб он сдох, понимаешь, сам сдох… Чтоб звезданулся своей мерзкой лысой башкой об стену! И лучше, смазанную ядом! - при этих словах Алиса злобно зашипела словно змея.

- Как он тебя вычислил – не знаю… Я была уверена, что он ничего искать не будет, а просто бросит меня или покончит собой. У него крыша ехала от страсти по мне и от страха опростоволоситься. Он даже трахаться со мной не мог – чувства переполняли… Он, скот, стал тебя искать – и нашел. Если бы он что-то сделал с тобой – я отравила бы его… Я знаю, что вы встречались. Он поднял меня вчера с постели в пять утра и два часа издевался надо мной – рассказывая, как он тебя будет убивать – медленно и сладострастно. Сжигать прямо в твоей машине, чтобы через стекла видеть, как ты извиваешься, плачешь и просишь прощения… Он плевал мне в лицо и таскал меня за волосы по квартире, пиная меня ногами под зад. Я молчала, как рыба. Потом он ударил меня по лицу и ушел… Потом случилось то, что случилось.

Ее глаза резко сузились, словно перед прыжком и коготки слегка вжались мне в грудь.

Странно или нет, но от этих чудовищных слов мне страшнее не стало. Я уже давно все понял – догадливый. Понял, свел концы с концами, проверил, где мог проколоться – и ничего и никого, кроме самой Алисы, не нашел. Она сама меня сдала. Возможно, что не врала сейчас, а возможно, что и нет – теперь не узнаешь. Может, ей просто хотелось чьей – нибудь пролитой крови? Моей ли, Мыслинского ли – кто ее знает? Она – психолог, дирижировала двумя взрослыми неглупыми мужиками – они поступили точно по ее сценарию.

Алиса, нагнулась ко мне, нежно поцеловала и ушла. Без провожаний, без обещаний, без боли расставания… Ушла спокойно, как уходят из дома на службу от собственного мужа. Я был ее – она не сомневалась. Просто сейчас ей необходимо сделать нелегкую работу – похоронить свое гнусное прежнее существование, каждый день которого она проживала в предчувствии и ожидании новой, настоящей, собственной жизни, построенной по личным лекалам и проектам.

"Лица стерты, краски тусклы, то ли люди, то ли куклы…"

В голове звучала эта песня – такая простая и знакомая с детства. Я никогда особо не задумывался в ее смысле – а теперь мне было смешно – вот вам и марионетки, вот вам и их хозяин. А я еще и пособник убийства… Пиздец!

Мне захотелось смеяться – и я засмеялся. Над "великим и мудрым" собой, над тем как, не спросив моего на то согласия, купили меня в антикварной лавке словно понравившийся канделябр, а затем, наебав того, кто собственно и дал денег на покупку этого канделябра, звезданули его, со всей дури, прямо по темени его доверчивой лысой башки.

Кто, я господи? Тварь ли я бессловесная или право имею?

Тварь, именно тварь… И никакого права ни на что, я в этой жизни не имею.

Чистота помыслов и попытки делать добро никого ни к чему хорошему не приводят. Кто-то постоянно использует все это в своих собственных целях – и все хорошее сотворенное тобою, приобретает характер гнусности и предательства. Как бы ни пытались мы жить по совести, по велению души, по правде и чести – наши деяния в итоге превращаются в черт знает что…

И даже, если ты, был прекрасным человеком всю свою жизнь, героем, блядь, Совесткого Союза, то стоит тебе, в конце жизни, открыть не так рот или сделать какую - либо ошибку – на тебе будет поставлено черное клеймо, и все твои добрые дела будут позабыты, а сам ты предан анафеме. Разве что спрятаться в монастыре или на необитаемом острове. Или умереть в то время, тогда когда ты на подъеме, когда ты еще молод, ты учитель, тебя уважают и слушают, и на голове твоей еще держится светящийся нимб. Иисус Христос ушел очень вовремя. Иначе, все его справедливые мысли и благие поступки были бы использованы в угоду чьим-то корыстным интересам.

Христос тоже совершил самоубийство. Да, чтобы спасти мир, чтобы открыть людям глаза, чтобы вдолбить в их чугунные головы слова правды, любви и надежды. Он самоубийца-герой. Сродни солдату бросающемуся под танк с гранатой в руке, сродни летчику борющемуся за живучесть своей машины до конца и выводящему ее за город, сродни, перерезающему себе вены осколком стекла, безнадежно больному человеку, измучившему родных и близких своей неподвижностью…. Это ли не самоубийство? Но ради чего-то, ради людей, ради чьих-то жизней…

Почему об этом никто не задумывается? У людей свое геройство, у нас своя задача – маленькая, не глобальная. Но своя. Открыть глаза хотя бы кому-то одному. Скажем, спасти этого одного от раковой опухоли гордыни, жадности, похотливости. Открыть ему глаза на мир в целом, где каждое твое действие дает какой-то результат, и только в твоих силах, чтобы результат этот не стал отрицательным.

Для чего и кого погиб Миша? Для меня, что ли? Чтобы что…? Чтобы зачем…? Чтобы я сделал счастливой его любимую принцессу? Глупость, вроде, а, ведь, может и так? Или чтобы я, наконец, понял, что живу неправильно. Что не сам делаю свою жизнь, а кто-то делает жизнь мне. И надо что-то делать, надо обломать этот порядок, вырвать себя из порочного кармического круга. Круга, где ты делаешь, вроде бы, все как надо, так как считаешь нужным, справедливым, когда откликаешься на чужую боль, просьбу о помощи, отдаешь все, что можешь – а получается, что никому это и не нужно и добрые дела твои служат лишь основой для умножения зла?

Сегодня понедельник – значит пора на работу. Я включил телевизор – шли новости. Диктор с умной физиономией рассказывал о надвигающемся мировом финансовом кризисе. О каких-то лопнувших в Америке банках, об ипотечных скандалах…

Я хмыкнул. А, как там у нас в Мексике? Какова температура Карибского моря?

Алиса ушла на свою работу – готовиться к штурму Карибов, а я пойду на свою - готовиться к мировому кризису. Все при деле, хоть оно, это дело, и не имеет ни малейшего смысла.
Человечество от таких дел лучше не станет. Иисусом Христом мне никогда не стать.

Глава 20. Попадос

- Ну что ты смотришь на меня, как собака на хозяина? Откуда я знаю, что делать? Ты этой проблемой занимался месяц, блин, а я узнал о ней пять минут назад – я тебе, что господь бог, что ли? Почему ты ничего мне не доложил раньше? Почему не съездил туда вовремя? С главным их, о чем договаривались? О вознаграждении. Отвез? Только о себе все! Жопу от стула оторвать сложно? Чего ты, сука, боишься? Что место твое займут, что ли? Скрысить, небось, хотел от этого куска жирного! Виталенька, дорогой, если это правда, и я узнаю об этом от других – тебе будет плохо. Так оно или нет? Говори сейчас, мудила, иначе…, - я орал в своем кабинете на своего заместителя, что переминался сейчас у стола и виновато смотрел мне в глаза, - Ты, сука, отдал главному инженеру первый взнос? Видимо, не успел, да? И та сотка тысяч, конечно, лежит у тебя дома? Некогда было? На халяву, думал, сделка-то проскочит. Ты, дорогой мой, крыса обыкновенная... Иди, вали домой за деньгами, потом с бухгалтером в банк, в ячейку... Возьмете еще четыреста. Понял меня, коммерсант херов?

"Попадос". В конторе случился серьезный "попадос". Виталий вел серьезную сделку с одним из питерских судостроительных заводов. Согласно специальной заявке судостроителей мы заказали в "Элексе" восемнадцать громадных двигателей. Их изготовили, удивляясь при этом, куда мы этот полный "неликвид" пытаемся продать. Мы терпели насмешки и строили из себя сирот, тихонько потирая руки – сделка была крайне выгодной. Теперь же питерцы нас откровенно кинули. Половину двигателей брать категорически отказались и, естественно, платить нам за них не собирались. А это восемь миллионов рублей. Кому-то может и копейки, а нам полная жопа… Держать на складе девять откровенных "камней" придется годами… Продать их кому-то, кроме этих же судостроителей, невозможно. Никому они больше не нужны. Можно, конечно, судиться – тогда прощай завод на вечные времена – раз, и еще отсудим ли мы чего?- два.

До последнего момента все шло нормально, а сегодня – вот такие "пиросмани". Что делать? Надо ехать на завод самому. Тупо брать в портфель гору наличных денег, идти с главным инженером в кабак и пихать ему в карман десятину. Иначе нам труба…

Я сам созвонился с этим главным инженером. Он пыхтел, юлил, потно рассказывал что-то о тяжелом положении завода, но я понял главное – он может взять еще восемь движков ( где восемь, там и девять) и хотел бы энную сумму договоренностей получить. Мы договорились встретиться в Питере – завтра, пол - восьмого утра. Он убедительно просил меня о встрече именно в это время. Рано? Каждый взяточник любит тишину, что тут поделаешь. Не видел еще ни одного, чтобы брал деньги открыто, при большом стечении народа и громогласно об этом сообщал.

Вообще, наша проблема откатов и взяток при работе с серьезными покупателями стоит не так уж и остро. Однако, стоит и стоять будет! И ничего с этим не сделаешь… У меня еще она отнимает от пяти до десяти процентов цены продвинутого покупателю товара, а в некоторых местах - гораздо больше. Знакомые оптовики продуктовой сферы за вход в крупные сети платят такие деньги, что мама не горюй… А, рядовой народ еще обижается - цены высокие. Да потому и высокие, что без взяток протащить свою продукцию на рынок практически невозможно. Это я еще не говорил – сколько и кому мы платим на "Элексе" за то, чтобы нам удовлетворяли наши заявки в полном объеме, а не всучивали взамен изделий дефицитной группы наборы болтов, шайб и кронштейнов. Короче, везде одно наебалово! Только крутись.

Поездом в Питер я не успевал. Поезд у нас один и приходит он на Московский вокзал только в 11 часов утра. Значит надо ехать на машине в ночь.

- Виталик! - я позвал заместителя кулаком в стену, - где шоферики наши?

Заместитель возник мгновенно. Оказалось, что оба наши водителя направлены в командировки - развозить моторы. Вырисовывалась нерадостная перспектива – ехать за рулем самому. Девятьсот километров до Питера. Твою мать!

- Ну что, подставил директора, Виталя? За руль бы тебя, суку, да в Питер в ночь! Но ездить ты, как следует, не умеешь, как не умеешь и работать… Ну, и скажи ты мне теперь - на что ты годен, а? Только проблемы создавать? А решать проблемы ты, когда научишься? Что вы за племя такое – "младое и незнакомое"? Как вокруг, да около – вас хоть пинками отгоняй, как решение принять – нет никого. Ты же руководитель, Виталий! Начальник! А это, знаешь, не только руками водить, да плечами пожимать… Это не только начинать — это еще и заканчивать надо уметь! Чуть, что не так – в сторону. Пора тебя менять, - от моей задушевной речи заместитель внутренне и внешне сильно дрогнул. Я очень редко его пугал – соблюдал демократический стиль руководства. Но видимо, пора народ и дрочить – на шею садятся, сволочи, разбаловались. Приеду, устрою им ночь Святого Варфоломея.

Подготовка к отъезду у меня много времени никогда не занимает. Я легок на подъем и очень ценю это качество в других людях. Я иногда поражаюсь молодежи – как трудно многим из них бывает принять мое решение о направлении в командировку. Мнутся, готовятся, прощаются с женами и детьми, блин... А мне всегда это было по барабану. В любую точку России. При этом, в любом городе я чувствую себя словно дома. Быстро разбираюсь с улицами, транспортом, начальниками…

Но! Ненавижу ездить за границу. Всеми фибрами души своей. Ненавижу и все! То ли не нравятся таможенники, то ли стесняюсь плохого английского и немецкого, то ли не нравятся люди… Не понимаю. Но за границей я всегда в напряжении, настороже. Жду подвоха, жду неприятностей. И они часто происходят.

Я сугубо русский человек. Очень русский. А что такое русский? Да, разве есть такая нация? Есть славяне, есть финно-угры, татары, евреи, немцы… А русские? Это кто? Это не нация – это общность людей живущих в России, говорящих на русском, думающих на русском, имеющих русский менталитет. Кто-то скажет, еще православность. А вот и хрен вам! Привычка к определенной обрядовости не имеет ничего общего с верой. Русские – намного большие атеисты и еретики, чем американцы, скажем. Вроде, и в церковь иногда ходят и лоб правильно крестят, а, все равно, верят каждый по-своему. И каждый знает, что полное и безоговорочное признание православных обрядов не может помочь человеку спознаться с Господом.

Скажите, а вас никогда не посещало чувство ощущения себя полным идиотом, когда вы стояли в церкви, в окружении старушек-торфушек и слушали бормотание бородатых попов. О чем они бормочут? На каком таком языке? Это же не русский язык, мы не знаем этого языка и никогда не узнаем. И зачем они ведут службы именно на этой мертвой мове? Они что специально шифруют нормальные слова, чтобы мы ничего не поняли? Веет какой-то рабской кондовостью, лаптями, сермягой и дегтем… Я, лично, ощущаю себя в православной церкви, извините, быдлом.

Нет, не православие русит людей. Что-то неуловимое, другое… Какое-то смутное знание чего-то или, наоборот, ничего незнание… Посмотрите на Рому Римуса – еврея. Он же русский, причем гораздо больше, чем какой-то чистокровный славянин. И мордой, кстати, и раздолбайским характером…Так, кто такой русский?

Ладно, поехали. Уже семь тридцать вечера. Чего языком-то молоть? На дорогу — одиннадцать часов. Я бодр, свеж, меня все еще любят бабы – впереди новый бой и, кроме удачи, мне ничего, собственно, и не нужно. Попадос будет разрулен и мы победим!

Мотор! От винта! Портфель с баблом, свежая рубашка на вешалке, бутылка минералки, пакет орехов, чтоб не заснуть, диски с музыкой – радио в "тайге" не принимает. Затарился? Вперед!!!

Когда я проехал Череповец начало смеркаться, но дорога была сухой и ехалось спокойно. Встречных и попутных машин было мало. С юга, со стороны Рыбинского водохранилища, висела гряда черных туч, но мне казалось, что я их перегоню. Машина шла устойчиво, добротно прижимаясь к дороге. Редкие ямки и "титьки" (продольные колеи на асфальте) она проходила без "козла". Джип – штука хорошая, надежная, но есть и минусы - и козлит, и жестковата. Седан гораздо лучше в нормальных условиях. До этой тачки у меня была "Тойота Камри" - ну до чего хороша была машина! Любил я ее, наверное, потому что баба была. А вот этот "Лендровер Дискавери-3" мне как-то не очень. Мужиковат, изящности нет. Дизайна никакого – черный гроб, внутри как-то грубовато, жесткие сидения. Хотя, надо признать, застрять на нем непросто, и зимой он меня здорово выручал. С дороги такого не выкинет. Недаром, эти джипы в "Кэмел Трофи" всегда на первых местах.

Когда я выехал на участок, длиной почти в двести километров, знаменитый тем, что на всем протяжении лесной дороги нет ни одного населенного пункта, и не работает мобильная связь, стало совершенно темно. Все попутные пропали – я остался совершенно один.

Луны не было видно - черные-черные тучи стремительно накрыли огромную площадь бескрайнего леса. Начался сильный ливень. Капли с грохотом обрушились на крышу и капот машины, словно пытаясь разрушить ее, развалить на мелкие запчасти, впивались в стекла, взрывались фонтанами в дорожных потоках, что мгновенно заполнили продавленные многочисленными тяжелыми грузовиками колеи. Я врубил дальний свет, но стена дождя свела потуги фар на нет, и мне снова пришлось переключиться на ближний. Видимость резко упала.

Началась самая противная вещь – аквапланирование. Машина катится в колее с водой, практически по воде, оттого ее дергает в стороны и руль надо держать крепко. Конечно, можно снизить скорость, но в пол-восьмого я должен быть у дома этого питерского мудака – инженера. Надо торопиться. Еще надо чуть-чуть поесть на заправке, да и подремать бы с полчаса перед Питером. А то заснешь за рулем и не проснешься. Дорога шутить не любит.

Ну, ничего… Видали и похуже. Слава богу, что не зима. Зимой, в снег, белую дорогу вполне можно и потерять. Осенью, в дождь, тоже не слаще. Сейчас, впрочем, ситуация напоминала ночную ноябрьскую езду. Дождь все не утихал, наоборот, мне казалось, он стал еще сильнее и гуще. Дворники работали на последнем режиме и сновали туда-сюда по запотевающему стеклу. Чтобы не потели стекла, пришлось включить кондиционер. Но, стало холодно и это ужасно раздражало.

Скорость все равно пришлось немного сбросить. Я старался держать всего сто двадцать в час — самый допустимый минимум, который я мог себе позволить. Знал, что скоро устану от такой тяжелой езды, и чем ближе к Питеру, тем больше будет клонить в сон, станет интенсивнее движение и, естественно, меньше будет скорость. Но надо успеть, во что бы то ни стало. Сейчас времени было двенадцать двадцать ночи, а до места назначения оставалось еще более пятисот километров. Успею...Все равно успею.

Я прошел какой-то замысловатый поворот. К чему он в лесу? Нельзя было трассу прямо проложить, что ли? Кому она помешала бы — ни деревень, ни людей, ни вообще ничего... Только дождь — хлещет как из ведра. Тучи не обогнать, они несутся за мной по пятам, словно хотят утопить меня в этом ночном июньском водопаде...

Машину таскало по колеям. Сухие, они вроде бы и не заметны, а с водой — жуть, канавы, блин... Я не давал машине рыскать — руль держал крепко. Не удавалось даже покурить. Обычно едешь спокойно, левая на руле, правая с сигареткой, а тут никак... Надо держать скорость, надо быстрее...

Руки устали, намял что ли. Ладони потихоньку даже сводить стало. Особенно, левая... Чего она всегда больше устает? Слабее, видимо, или тащит больше влево? Никого, надо же, никого на дороге. Даже жутко чуть-чуть...

А дорога все не кончалась. Впереди, кроме ровной сетки дождя ничего не было.

"Куда ведет эта дорога? Куда я еду, так неистово вдавливая педаль газа и выворачивая руки от ударов прыгающего руля? Я еду в Питер — утрясать вопрос. Зачем? Чтобы фирма моя оставалась как прежде — гладким яичком Фаберже, чтобы хозяева мои оставались довольны ее жизнью. Что? Чьи хозяева? Да твои, блядь, хозяева! Ты что не понимаешь, что ли, что принадлежишь им давно, еще с тех пор как нанялся к ним. Тебя купили — твой ум, опыт, старание, твое усердие, твою исполнительность, твою предприимчивость... Ты крепостной человек, ты обязан любить барина и барыню и гордо носить вышитое бисером ярмо с фирменным логотипом. И защищать их интересы. Тебе за это отщипнут еще кусочек пирога или даже мяса. Ты проживешь, вот так вот — бездарно и бессмысленно еще несколько лет. Ты привыкнешь к хорошей и сытой жизни, ты научишься смотреть на людей свысока, ты приблизишься к "телу". А потом? Потом подрастут хозяйские дети и тебя вышвырнут на обочину... И все? И все...Неужели это действительно правда — я никто, деталь, шуруп, осколок...? И жизнь моя прожита и проживается зря?"

Дорога все сжималась и сжималась, уползая под шестеренки колес, словно пружина старого будильника. Кругом один только лес, темень и струи неистового дождя по стеклу... Я устал, как же я устал, Господи! Да когда же это все закончится!!!

Резко и неожиданно зазвенел телефон. Я вздрогнул. Здесь не берут мобильники – глушь. Как пробился этот звонок? Волшебство.

Лихорадочно стал рыться правой рукой на поясе, вылавливая сотовый из кобуры. Он неожиданно вырвался из рук и кувырнулся на пол между моих ног. Я посмотрел вниз – на коврике пятном светился экран, не прекращавшего трещать, телефона. На экране светилось имя – "Алиса" и маленькая фотография ее смеющегося лица.

Когда я поднял голову вверх – я понял, что больше никуда не еду. Какие-то идиоты дорожники бросили на обочине свой бульдозер. Естественно, без габаритов. Он возник неожиданно – почти четверть его находилась на проезжей части. В измученном дождем ближнем свете он выскочил словно собака из подворотни – прямо под колеса. У меня оставался только один шанс, и я выкрутил руль влево. Машину резко бросило на встречку - там одно колесо попало в корыто колеи с водой, поплыло и пробуксовало, а другое протащило машину дальше. Если бы скорость была поменьше — я бы вырулил. Но сто двадцать... Куда там...

Машина вылетела с дороги, словно пуля и, перелетев через кювет, вонзилась прямо в лес. В Вологодской области очень густые леса — сплошь из огромных елей, сосен, берез, да осин... Проскочить мимо них — противоречило бы теории вероятности старика Энштейна.

Я не проскочил. Со всего маху машина прорвала мелкий подлесок и врезалась во что-то чугунно-деревянное... Мощь удара буквально вдавила передок машины внутрь салона. Резко задрался вверх, как юбка Мэрилин Монро, изжеванный черный капот. Прощально пыхнули в дремучую темень фары и в салон градом посыпались стекла. Зашипела подушка безопасности, напоровшись на острую щепу, вторгнувшуюся в салон. Что-то каменным молотом ударило меня в грудь, потом еще раз киянкой в голову, и наступила кромешная тьма.

Ничего в этой тьме не было. Ничего и никого. Только я... Одинокий и почти уже мертвый.

Я неестественно скорчился в согнувшемся кресле, стиснутый горбом руля, пробитый ветками вековой ели. В темном салоне, заваленном листьями и хвоей, стоял тошнотворный запах растительной жизни, столь неуместной в этом черном расколотом гробу. Где-то на полу продолжал звонить сотовый. Ноги были сжаты сорванной панелью, какими-то кусками металла и пластмассы. Крыша машины согнулась внутрь и сдавила мне затылок. Голова лежала на груди, с нее обильно что-то текло на брюки — то ли кровь, то ли вода с кровью, то ли мои мозги. Меня проткнуло сучьями в нескольких местах - в груди, в животе, в шее и буквально приколотило к сидению.

Гаснущее сознание, почему-то даже не пыталось мне говорить, что надо жить, что все еще образуется, и сейчас приедет скорая помощь, а пока надо бороться, надо жить... Нет, оно уже ничего такого мне не говорило. Оно тихо стонало и плакало, плакало по мне, по такой глупой смерти, по такой глупой жизни... Ему нечего было мне сказать, и оно ничего не говорило. Картина моей гибели, видимо, была настолько ужасной, что у него не нашлось для меня слов утешения.

Мне было никак. Я умирал, а мне было никак. Никакая жизнь не промелькнула передо мной — наверное, просто нечему было проноситься. И незачем, потому что все было правильно. Так и должно быть. Ведь каждая жизнь должна чем-то заканчиваться. Пусть даже такой дикой смертью. Ну и что? Чем эта хуже других?

Телефон умолк. Словно принимая какую-то дьявольскую эстафету, что-то тихонько загудело в груди.

Ту-ту!!! Поезд отправляется. Провожающих просим покинуть вагоны. Пора.

Я не заметил, как умер — просто встал со своего изодранного кресла и пошел. Пошел по мокрой дороге — туда, где меня давно уже ждали мои самые дорогие и любимые люди, туда нас всегда есть кому пожалеть, туда где нам, наконец-то, не нужно будет пыжиться, надувать щеки, корчить из себя крутых и при этом мучительно вспоминать ночами о том, кто же мы, все таки, такие и зачем пришли на эту землю.

Я иду по дороге. Я знаю - там, за поворотом наконец-то окончится этот бесконечный дождь, и в свете яркого солнца меня встретит мама и мой друг Леха Бойцов. Они обнимут меня, утешат, потреплют мою седеющую башку, и мы будем смеяться над тем, что называли единственной и настоящей жизнью, на тем, как боялись опозориться, упасть, помереть. Над нашими попытками делать добро, нести свет и радость людям, быть справедливыми и великодушными. Над нашими разочарованиями, болью, тревогами, оттого что ничего не получается. Ведь мы же тогда не знали - ничего у нас и не могло выйти. Таковы правила игры…

Мы никогда и ни за что сюда более не возвратимся. Незачем… Мы куда-то уйдем, оставляя за спиной настоящее время. В будущее ли, в прошлое ли?

Я пойду туда, чего мне здесь делать?

***

Ярославль; 2008 год