Распахнутая куртка, рубашка, сумка от ноутбука и сигарета в зубах - он шел по улице Гороховой, разглядывая с истинным интересом вывески и старинные аншлаги с номерами домов. Человек был приезжим, отличаясь этим самым интересом от местных, что топали по тротуарам, уперев взгляды в растрескавшийся асфальт. Аборигены не обращали внимания на историческую ценность того или иного дома, привыкнув жить среди эпитафий на домовых плитах, как привыкают к кладбищу бомжи или торговки цветами. Он замечал, и то что он видел, удручало его все больше и больше.

Петербург был страшен. Сплошные стены черно-серых домов, громоздящихся по обеим сторонам узких улиц, так похожих на сточные канавы, стояли в слегка туманном пространстве и дрожали - от сотрясания ли проезжей части мокрыми авто, от стылой ли сырости воздуха, накатывающей волнами со свинцовой глади канала. Рамы с запыленными стеклами, коробились полураскрытыми форточками, и, казалось, жизнь за этими окнами просто не может быть радостной, легкой и веселой. Там неминуемо должны были бы царить нищета и запустение, жирные крысы в стенах и огромные клопы в диванах.

Он знал, что это не так. Люди - они люди везде. Селятся в любых домах, обживают их негостеприимные стены, вдыхают в эти камни тепло и, несмотря ни на что, улыбаются. И улыбки их отражаются в стеклах любой степени запыленности, не завися от гнилого дерева рам, обнаженной дранки в углах, растрескавшихся потолков и провонявших сырой плесенью полов.

Да, камни плохо понимают людей. Они долговечны, им тысячи лет и человеческая жизнь для них ничто. Шуршание людских ног и рук, шелест невнятной речи, журчание смеха, хлопанье дверей и ночные толчки их кроватей по хлипкой штукатурке стен раздражают их. Дома ворчат, словно старики, склеротически пытаясь вернуться в те славные времена, когда они еще были легким песочком, мягкой глиной или, поросшей травой и кустами, скалой. И им кажется, что в те благословенные времена, когда они были молоды и не обременены работой в качестве неуютных гнездилищ для рода человеческого, была настоящая гармония и тихая естественность жизни.

Кремниевая основа жизни камней, легко уживалась с водой и солнцем, медленно перетекая из одной формы в другую, и неспешность ее позволяла им философствовать о мире и природе вещей. Человеческая же жизнь - юркая разрушительница, мелькающая словно падающая с неба комета перед туманным взором камней. Она была настолько чужда им, что казалась совершенно неуместной и лишней на фоне миллионов и миллионов прожитых ими лет.

Каменный мешок города поглотил его целиком. Бродя по кишкам и сосудам его улиц и набережных, вдыхая вялый воздух и, глядя на пастельные тона отражения неровно падающего с неба света, он ощущал себя заживо погребенным.

И когда ему, до спазмов в животе, стало страшно от мысли об этом - вдруг выглянуло солнце, нагло растолкав, беременные дождем тучи, и город взорвался фонтаном света. Сизые и кирпично-кровавые дома пыхнули позолотой отделки парадных, стеклами окон, чердаков и куполами церквей. Заиграла на стали канала сполохами света - музыка: резкая и бравурная, похожая на военно-морской марш при встрече прославленной эскадры после кругосветного похода.

Мертвый город ожил, и хмурых людей на улицах сразу стало меньше. Прохожие подняли выше козырьки кепок и поля шляпок, громче зацокали женские каблучки по мостовым и где-то дружно залаяли собаки. Старый трамвай, который только что казался сдвоенным гробиком на колесах, вдруг заливисто чирикнул на повороте и вспугнул с ограды взъерошенную чайку. Запахло чем-то похожим на жизнь.

Он стоял на мосту через каменную речку Фонтанку и смотрел вниз. Вода мерно несла сама себя, обрывки травы, мелкий мусор и парочку коричнево-серых уточек. И утекая куда-то человеку под ноги, она навсегда покидала "здесь и сейчас", становясь другой. Ее мимолетное попадание в поле своего зрения он провожал с удивлением и легкой досадой.

Любая минута, любое мгновение в этом чужом городе протекали медленно, словно тягучая, холодная вода под его ногами, пропадая навсегда и не вызывая сожаления.

Его привела сюда судьба. Насильно, против воли. Могучая сила обстоятельств изогнутая, словно ржавая пружина, уже давно выталкивала его из удобного и понятного дома, семьи, предсказуемой работы - из всего того, что составляет привычный ареал обитания: пусть скучный и однообразный, но необходимый, называемый просто - налаженный человеческий быт.

Уже давно ему приходилось рвать себя на части, пытаясь создать что-то из ничего на новой работе, найти нечто идеальное в любви, дать что-то жене, детям, родным, не забыть друзей, знакомых, пусть даже давно ушедших. Он хотел успеть везде, успеть отдать самого себя. Успеть, ибо жестокая лапа черной тоски, ее ребристые стальные пальцы, покрытые жирной смазкой, холодные и тупые, давили сердце все сильнее и сильнее. Он знал, что это за лапа. Но он не хотел о ней думать, называть вслух ее настоящее, мерзкое имя, чувствуя, что если он начнет говорить об этом - она сожмется и все окончится.

Кончается все - даже любовь. Даже земля - за ней океан, который кончается тоже. Есть срок и человеческой жизни. И кто-то где-то там, на небесах знает об этом все, о каждом из людей, о том сколько, о том как, о том - где и когда именно. Этот кто-то, знает, и знание его страшно, ибо он никогда не ошибается и не дает ни одного шанса душе на сомнение.

Люди это тела и души. Важно ли человеку тело, если душа его бессмертна? И что должно сделать тело, чтобы душа его не страдала более? Добро? Только добро? А что это, и какое оно? И только ли благие дела должен делать человек, и быть только добрым, щедрым, великодушным? И почему из огромного моря добрых дел в итоге получается зло, и дорога в ад, как всегда, вымощена именно благими намерениями?

Если ты будешь щедрым - другие будут невольно чувствовать себя обязанными тебе, если будешь бесконечно прощать - простишь даже того, кто расчленил, предварительно изнасиловав четырехлетнего ребенка. Если ты будешь добрым и мягким - жизнь заставит тебя сделать любую подлость, даже не осознав этого.

Мы не боги. Мы мелки и не понимаем того, как подставить левую щеку, ударившему тебя по правой. Не понимаем божьей стратегии, плана, перспектив. А какие вообще у человечества перспективы? Какие сверхзадачи? И чему нас так тщетно пытается научить господь бог, бесконечно прощая самые страшные наши грехи? Чего он ждет? Знать бы...

Он стоял и смотрел на воду Фонтанки. По мосту шли люди и слегка косились на его неподвижную, согнутую к перилам спину. Вода текла и текла - сотни или тысячи лет в безразличии и презрении ко всему, что не было на нее похоже. И бесконечность ее движения поражала воображение.

Люди конечны, но конца не желают. Им нравится жить. Хотя подавляющее большинство земного населения живет плохо и страдает оттого, что живет. Почему же тогда люди не стремятся к концу, к высшей радости, к райским кущам? Взойдите на крест, и наказание окончится. Найдите этот крест - в спасении тел, в спасении душ, имущества, произведений искусства, природы! Каждый должен кого-нибудь или что-нибудь спасти. Каждый!!! И наступит рай для всех, а на земле, где будут свободно пастись одни лишь дикие животные, густеть леса и наполняться рыбой моря, останутся догнивать и рассыпаться уродливые человеческие постройки, а ля город Санкт-Петербург.

Он усмехнулся, и черная лапа шевельнулась в груди. Словно кто-то воткнул руку в солнечное сплетение, вошел в него, и рваные края огромной раны вверху живота подоткнулись под ребра. Горло попыталось сделать вдох, но не смогло. Руки потянулись вверх и вдруг бессильно упали на перила. На лице капельками вспыхнул холодный пот. Но клешня еще раз содрогнула сердце и отпустила хватку.

Он плакал. Был еще жив и плакал. Оттого, что еще жив, оттого, что ничего не в силах изменить, оттого, что и помощь и благие дела его были бессмысленны, оттого, что зло не убиваемо и вера его слаба и беспомощна.

А слезы капали в хмурую Фонтанку, чтобы быть принятыми в содружество бесконечной воды, проходящей свой неутомимый путь в вечном водовороте жизни. И ему было страшно одному в этом страшном городе. Но он еще жил и значит, еще ничего не было кончено. И оставалась надежда, что все еще разъяснится.