Он повернул ключ в замке зажигания. Стартер слегка взвыл, мотор грубо рыкнул и громко по-дизельному забубнил. По ожившему радио передали ситуацию на дорогах. Несмотря на позднее время, пробки в центре рассасывались неохотно. Эфирные диджеи проставляли оценки загруженности городских трасс по шкале от четырех до шести баллов.

– Куда все прутся, а? Вечер уже. Чего людям дома-то не сидится?

– А тебе чего не сидится? Сидел бы сейчас на диване с кружкой чая. В теплом пледе. Смотрел бы «Универ» или еще чего-нибудь. А ты здесь со мной. Зачем? Открой, пожалуйста, окошко – я покурю.

– Я тоже тогда покурю.

Они достали сигареты. Женщина прикурила сама и, протянув руку с зажигалкой к мужчине, дала прикурить ему.

– Не понимаю – откуда это во мне – я всегда даю прикуривать мужчинам? Машинально. Что это, почему?

– Да, странное желание. Нетипичное для женщины. Может быть, в основе - желание руководить процессом? Или недоверие к собеседнику и мужчинам в частности? Ты не веришь в нас. И где-то в глубине души не уважаешь. Вроде бы ты не начальник? Хотя женщина довольно жесткая, категоричная. Начальником тебе быть пошло бы. Знаешь, для таких, как ты, есть эпитет один. Не знаю, понравится он тебе или нет? Ты - баба битая жизнью, - он подмигнул ей сумраке и негромко засмеялся.

– Ха-ха… А, впрочем, ты недалек от истины. Неужели я так плохо выгляжу? – она тоже засмеялась, хоть ему и показалось – чуть натянуто.

– Я знаю твердо одно правило – ты можешь шутить о чем угодно с женщиной, но только не о ее внешности или возрасте. Что значит плохо, милая? По сравнению с кем? Вон с той малолеткой, что переходит улицу? Эта симпатяшка – даже не первая наша дочь. Как можно сравнивать себя с ней?

– Я не о таких. Не дура же я, в самом деле. Я о вообще.

– Вообще ты выглядишь хорошо.

– Ага, значит, вообще…

– Ну вот, коснулись запретных тем. Так и знал, что обидишься.

– Ладно. Не злись. Я не обижаюсь. А вообще ты не прав – я люблю мужчин. Они гораздо лучше женщин.

– На этом месте я должен поаплодировать?

– Нет. Рукоплескать! Рукоплещи же, самец! – она захохотала.

Он, смеясь, захлопал в ладоши. И, перегнувшись со своего водительского места, ткнулся в ее плечо головой и так застыл. Она провела по его коротким волосам ладонью и замолчала.

– Дурак, ты…

– Точно, дурак. Не понимаю, почему мы всегда сидим с тобой на передних сидениях? За этой стенкой, сотворенной консолью коробки передач и ящичком для мелочей? Это же неудобно. Мы никак не можем прижаться друг к другу, вцепиться друг в друга и уже не отпускать. Наши руки бесполезны. Их вообще нет. Они не участвуют в процессе. Мы лишаем себя одного из главных человеческих органов чувств – осязания. Говорим, слушаем, смотрим друг на друга и все… Но почему? Почему мы не приближаемся от этих разговоров на то расстояние невозврата, за пределом которого наши полюса неминуемо склеятся друг с другом, подобно магнитам? Что-то мешает. Ты не знаешь что?

– Наверное, я не то, что тебе нужно. Если бы была той, ты бы открывал передо мной не переднюю, а заднюю дверь. Ты подспудно чувствуешь это и просто исполняешь ритуал – вот женщина, с ней нужно вести себя вежливо, аккуратно. Церемониально. Церемонии и придуманы для усложнения. Не сближаясь, вести переговоры, например. Я в этом хорошо разбираюсь – ты же знаешь, я работник протокола… Моим бонзам нельзя сближаться с людьми. Между ними и остальным человечеством всегда должна быть какая-то стенка. Условие, если хочешь. Ты тоже строишь стены. В данном случае из границ этого самого кожаного салона. Какой смысл в этой огромной машине, если ее пространство разделено на отдельные камеры? В результате мы можем только перестукиваться.

– Да… Что-то тут есть. Двери для тебя я действительно открываю не те. Но это, ведь, не оттого, что ты мне не нравишься. Машинально. Считается, что передние места лучше задних. Я пытаюсь оказать тебе стандартное уважение и, не понимая как, вляпываюсь сам в безвыходную в дальнейшем ситуацию. Ведь не скажешь посреди дороги – перелезай, моя радость, назад. Это будет очень грубо означать – дорогая, я хочу тебя прямо здесь. А вдруг ты в этот раз посчитаешь это неприемлемым? Может, тебе нужны шелковые простыни? А вдруг это будет выглядеть как-то пошло? Пошлость это же ужасно.

– Ужасно, да. Но если ты действительно хочешь меня, я тебя прощу. А ты хочешь? Я прощу тебе все что угодно, лишь бы знать, что нужна тебе. Но порой я ничего не понимаю в тебе. Ты странный. Тебя не раскусишь и не расколешь. Я не хочу сказать, что ты какой-то там скользкий тип, нет. Все рядом – на бери, все понятно и все на виду. И не скользкий, а даже какой-то приятно шершавый на ощупь, что ли… В руки взять хочется. А взять боюсь. Я не понимаю иногда этого чувства. Чего я боюсь? Может быть холода, которым ты нет-нет да окатываешь меня, как из ушата? Или непонимания?

– А чего мы все боимся? Любви мы боимся. Влюбиться. Привыкнуть, прирасти, прикипеть… Знаем, что потом отрываться придется очень больно. Не срастясь, мы уже чувствуем, что будет с нашей кожей, как будет больно, как нам нечем будет дышать, как захочется лезть на стену или даже в петлю… Мы все это знаем. Мы уже очень взрослые люди. И мы знаем, что не обойдется. Не минует нас чаша сия, и проскочить меж струями дождя мы не сумеем. Радости будет на капельку, а страданий по самое горло.

– Самоуверенный дяденька. С чего ты решил, что я в тебя влюбиться должна?

– Да ты уже.

– Что уже?

– Влюбилась.

– Ух, ты! А я и не знала.

– А разве об этом можно знать? Это можно только почувствовать. А знать? Да ты, может, никогда себе в этом и не признаешься. Разум и душа – вещи разные. Они часто вообще не дружат. А может быть и всегда.

– Удивил ты меня. Что ты вообще обо мне знаешь? Что ты знаешь о женщинах? Ты же мужик. Вам не дано знать о нас ничего. Все, что вы о нас знаете – это штампы. Мы их сами придумываем, чтобы вам понятнее было. Чтобы подстроиться под вас, как-то. А на самом деле все не так. Просто наше тело устроено по другому – пассивно, что ли, ну как тебе объяснить… Оно всегда ждет. Ожидание наше естественное состояние. Вот ты хоть на миг представь, что у тебя прореха между ног. Ноль, минус, впадина, скважина, блин… Как с этим жить? И если ты, женщина, не будешь такой-то и такой-то, то есть соответствующей мальчиковым сексуальным стандартам, эту прореху никто никогда не посетит и штопать не будет. А нам надо, чтобы нас штопали, понимаешь ты это? А можете это только вы – глупые, самодовольные приматы. Ладно, прости. Давай еще покурим.

– Давай. Чего ты разошлась-то? Приматы, прорехи… Что там с прорехой твоей не так? ПМС что ли?

– Прореха в ажуре.

– Ажур сегодня белый или черный?

– Белый. Ты же тогда обронил, что белый цвет тебе нравится больше. Вот, пожалуйста, еще один штамп. Теперь там ажур только белый. А мне самой, может, голубой в горошек нравится. Но раз сказал, значит сказал. Все для человека, все для блага человека! Прикуривай, - она протянула к его лицу зажигалку.

– Ну, вот чего ты злишься? Я пытаюсь перевести разговор на фривольный лад, чтобы оттуда плавно и логически перетечь к самому запретному. Ты зачем меня моей же нежности лишаешь? Вот так всегда. Я только-только накоплю ее полный зоб, только душу защиплет, дыхание начнет спирать – ты раз… и в вытрезвитель меня. Опять я не тот, опять не угодил, опять в начало. Вот, скажи, как я теперь тебя на заднее сидение приглашу?

– Ой, дура-а-ак…, – она выбросила сигарету в окно, вышла на улицу и через заднюю дверь снова зашла в салон, - Вот так и пригласи.

– Ты же моя прелесть! – он мгновенно отодвинул водительское и переднее пассажирское сидение до упора вперед и выскочил вон, чтобы через мгновение плюхнуться назад. Широкая улыбка расплывалась на его лице, и он ничего не мог с собой поделать.

– Вот же дурень, – она обхватила его руками и жадно прижала к себе, – Треплется, треплется… А время-то идет. Иди ко мне, согрей мои руки скорее.

Ее прохладные ладони бессовестно полезли ему под свитер. Быстрые пальцы пробежались по ребрам на спине.

Как пианистка разминается на клавиатуре перед исполнением сложнейшей музыкальной пьесы Моцарта, женщина знакомо примерялась к его ауре, торопясь вживиться, врасти в нее накрепко, подобно застывшему на холоде деревцу, вцепляющемуся в теплую почву паутинкой своих тонких воздушных корешков.

Эта легкая пробежка явилась паролем для ее безусловного входа в любые уголки мужского тела. Слова стали абсолютно не нужны. Он закрыл глаза и легко впустил женщину в себя.

Ведь, один человек быть не должен. Он задуман, как существо парное. И никакой протокол помешать этому не в состоянии.