Иванов день (7-е июля)  в нашей деревне всегда отмечали с размахом. Каждый населенный пункт  двух колхозов-соседей  «Малиновки» и «Борьба»  считал какой-нибудь престольный праздник своим. Троица, Владимирская, Иванов или Петров день — отмечались пышно, со столами, с гостями, с родней из города и народными гуляньями.  Народ стекался туда из близлежащих деревень обычно после обеда и гулял там аж до поздней ночи.
Народные гуляния в деревнях семидесятых — это  покруче первомайского парада.  Потому что гораздо веселее, потому что все свои и никакого официоза, потому что  никаких  лозунгов или портретов вождей из Политбюро, въедливых партработников и профсоюзных стукачей. Мало кто понимал истинное религиозное значение данных праздников, но  лишний повод расслабиться  наши люди использовали на полную катушку.
Городские, если праздник выпадал на будний день, обязательно отпрашивались, брали отгулы, причем заранее, за месяц или больше, чтобы не дай Бог, что-то не сорвалось.  И никакие премиальные или авралы для деревенских родителей оправданием  служить не могли. В забитых людьми электричках везлись продукты из города. На станцию специально отряжалась колхозная машина или трактор с телегой, чтобы «детям» не тащиться семнадцать  километров пёхом с гостинцами, а то, не дай Бог,  выпьют и съедят половину, пока  идут.
Днем старухи и старшие женщины валом валили в церковь. Другие категории человечества  церквей в те времена как-то побаивались. То ли наивно полагали, что поп и сексот – сотрудники одного ведомства, то ли, просто, не  больно-то в Бога верили. Но стариков уважали и терпеливо ожидали их из церкви — просветленных и румяных, в белых платочках, с просвирками в узелках.
Бабушки наводили лоск на почти уже собранные столы с угощеньями. Родня говела, глотая слюнки, терпеливо ожидая гостей. Шарилась вокруг и под столами мелкотня. В воздухе росло напряжение, и ожидание становилось нестерпимым. И, наконец, когда к дому подходил первый гость — праздник начинался. Часа в три примерно, как-то так.
Мы — мелюзга — ребятня до двенадцати лет,  престольные праздники просто обожали. Скучное однообразие деревенской жизни нарушалось стечением огромного количества народа на маленькую сельскую территорию и поражало воображение.  Люди текли ручейками — и все празднично одетые. Парни приходили сплошь в белых рубахах, а девушки в красивых платьях. Туфли они несли с собой и надевали уже в деревне.
Во время Иванова дня вредные взрослые разом становились добрее и не жадничали. Столы ломились от вкусностей — драчены, заливная щука, вареное мясо, жареная курица, салаты всех мастей,  крупеники с коричневой корочкой, пироги и пряженцы, конфеты, лимонад и даже (!) настоящая колбаса.  От всего этого разбегались глаза, и нам хотелось съесть все. Бабушка тихонько подсовывала нам самые сладкие кусочки, а дед, сурово сверкая очами,  грозил тяжелой ложкой. Но столы были большие, и ложкой до наших лбов он дотянуться не мог.
Гомон и разговоры. Потом вдруг дед затягивает: «Налей, налей, заздравную чашу»  Все поют — это дедова любимая. Там еще женщины должны в конце петь дискантом: «Динь-динь-динь стаканчики!!!», а мужики басами: «Буль-буль-буль бутылочки!!!». Странная старинная песня, но на голоса раскладывалась идеально.
А еще дед любил «Раскинулось море широко». Когда пел, из его глаз слезы капали. Дед был очень старый и очень боевой: и Первую мировую, и Гражданскую, и Отечественную прошел.
Мужчины лихо пили водку или самогон, крякали и обнимали раскрасневшихся, хихикающих женщин, подливая им портвейн «три семерки»  в  старинные, вытащенные из бабкиных сундуков рюмки.
После обильных столов все шумно вставали и шли покурить, а потом  начиналось гулянье.
Гулянье — это просто. Народ, взявшись за руки,  ходит группами и парами по деревне, поёт песни под гармонь и пляшет. Толпится у каких-то наиболее громких гармонистов, снова пляшет, заходит в проулки особо голосистых домов, садится  на лавочки  и бревна. Хлопают мужские рукопожатия, обнимаются друзья, все  целуют веселых женщин. Давно не виделись, рады. Вдруг кто-то запевает песню:

В дярёвне живали — мятелки вязали,
В дярёвне живали — мятелки вязали,
Мятё-мятё-мятёлки вязали.

И все подхватывают, и  никто не сачкует.  Из распахнутых окон домов за столами  тоже подтягивают, кричат, здороваются, приглашают за столы. Кто-то из родни или знакомых (а в деревнях знакомы все со всеми, и родня почти в каждом доме) заходит в дом, другим выносят по стопочке под малосольный огурчик, потом опять в толпу и опять танцы. А там гармонь.
Давай, гармонист, жарь! Частушек хотим! И понесется под вечерним июльским небом  ввысь такое, что хоть уши зажимай. Выскочит мужичонка лет пятидесяти, эх!

Мимо тёщиного дома
Я без шуток не хожу
То ли х** в забор засуну,
То ли угол обоссу…

По дороге шла и пела
Баба здоровенная.
Жопой за угол задела
Заревела бедная.…

Я *бал бы всех и сразу,
Кроме шила и гвоздя —
Шило острое, зараза,
Гвоздь вообще *бать нельзя…

И все это  в пляске, с ответными выпадами этих самых тёщ или здоровенных баб. И ответы женщин зачастую были еще и  похлеще... Цензуры не было, народ простой, нетрезвый и веселый, особым воспитанием и лишним образованием не обремененный. Да и лето на дворе — вечер-то какой красивый, июльская теплынь…
Объевшиеся собаки сновали у ног, терлись и попрошайничали самым бессовестным образом, отказываясь от вожделенного когда-то белого хлеба.  А потом жаловались друг другу  на своем собачьем: «Иик-к-к, бля, Полкан, представь — опять мясо!»
А где-то  у пруда, рядом с банями,  молодежь заводила пластинки или магнитофоны — там жгли буги-вуги под завывания заграничных групп. Потом бренчала гитара, и  начинался концерт из песен ВИА семидесятых годов, а также блатных и дворовых напевов. Мы заворожено слушали сменявшихся у гитары гитаристов — класс! Некоторые песни продирали аж до слез. Особенно здорово лабал  Жорик, светло-русый парень семнадцати лет, с черными, как смоль, бровями и усами. Несомненный бабский любимец. Он приезжал каждое лето из  Горького к бабушке в соседнюю деревню Бухтарицы. Такие песни пел  этот  Жора, ого-го!  Любовные, романтические, блатные… А когда он жарил «Фантом»,  все вообще начинали повизгивать от счастья.  На последних куплетах, где были слова:

— Коля, жми, а я накрою!
— Слава, бей, я хвост прикрою!"
Русский ас Иван подбил меня….

народ уже просто выл и визжал диким ором, видимо, балдея от патриотического угара и гордости за родимую страну. Так их, американцев!

Бывали, конечно,  среди молодежи и драки. Но какие-то добродушные. Ну, врежут кому в глаз за дело, ну, малиновские с борьбовскими поссорятся, да повозятся за банями. Из-за вражды старинной, или из-за девки какой.
— Эй, вы, горшаны! — это малиновским.
— Молкни, болото мокрое! — это борьбовским.
«Горшаны» — это потому, что колхоз «Малиновки» когда-то славился своей гончарной артелью — крынки, жбаны, горшки и свистульки — все оттуда. Почти каждый в колхозе горшок скатать мог. Наследственное.
А «болото» — это потому, что «Борьба» располагалась, приткнувшись к обширным Костромским разливам, и  там основной страстью и побочной профессией являлась рыбалка. И без улова  с разливов еще ни один борьбовский не приходил. С пяти лет крючок привязывать умели и как поплавки из пенопласта вырезать знали.
Грубо говоря, пехота и моряки. Такие во все времена не больно-то ладили. Так что вражда такая застарелая и замшелая, что стыдно вроде и драться-то уже. Колхозы-то маленькие — по семь-восемь деревень всего, и расстояние от края одного до края другого — шесть с половиной километров в самом широком месте.
Наплясавшись, напевшись и напившись вволю, народ начинал возвращаться по своим деревням.  Некоторых «павших» несли,  а некоторых,  особо «тяжелых», оставляли ночевать на сеновалах у родни. Но шли весело, пытаясь и в дороге  веселиться. Человек продолжал любить человека. Гитары и гармони еще долго звенели в ночи за деревней.
Дорога все шла, останавливаясь у деревушек, кто-то с нее сходил, а кто-то продолжал идти  дальше и дальше. Песни слышались все тише и тише, пока, наконец, совсем не стихали в предутренней дымке.
На землю падали росы, и новый день открывал свои глаза в голубеющем небе. Земля тоже была тогда бело-голубой от обильных полей льна, от моря васильков и ромашек на лугах. И хотелось жить на этой земле долго-долго, здесь,  с этими добрыми людьми, что никогда не запирают дверей в домах, и пьяницы среди них — все наперечет, а жмотам — просто не подают руки. Петь с ними песни, слушать небылицы, ходить на рыбалку, смотреть, как дед крутит колесо гончарного круга, воровать яйца из-под куриц для жарехи с карасями. А по утрам  есть драчёну с молоком, что только что вынула из печи  моя большая добрая бабушка.
Ведь мы тогда точно знали, что этот мир — замечателен и добр, и верили, что  так будет всегда.
Это «всегда» навсегда закончилось, не оставив после себя ничего взамен…

***