Во вторник, шестого июня одна тысяча девятьсот семьдесят какого-то года, около двадцати  трех часов пятнадцати минут, в окошко  избы, принадлежащей вдове Фекле Васильевне Чумиковой,  раздался тихий воровской стук.
Бабка, кряхтя, поднялась с постели, и всмотрелась в сумеречное молоко за стеклом.
— Хто там? — хриплым фальцетом пропищала она.
К стеклу немедленно прижалось что-то розово-бесформенное, похожее на мякиш ситного.  Фекла взвизгнула и, мелко крестясь, отпрянула назад. С грохотом упал стул.  От ужаса сердце подскочило, застряло в горле и оно мгновенно пересохло.
«Все! Ингхваркт херакнул!» — подумала вдова.
За стеклом  раздался знакомый хриплый шепот.
— Бабка Фекла! Комбикорм возьмешь? Да, не ссы ты… Это я, Тоха…
Бесформенное отлипло от стекла и превратилось в полупьяную физиономию тракториста  Немятова. Трясущееся сердце отпустило.
— Чего тебе, бандюга?
—  Комбикорм, говорю, возьмешь, старая?
От слова комбикорм ей стало значительно лучше. Любопытство и корысть заменили первоначальный страх, и она начала отвязывать  веревочку  рамы от гвоздя.
— Мешок-то большой? – сразу взяла быка за рога Чумикова, — Две бутылки, больше не дам!
— Ты чо, охренела, что ли? Сорок кило!  Три же всегда  у всех!
— Вот и ступай к им. Ищи тех дураков. Три, ишь чего захотел, окаянный! Да за три  — я  двух  овец в Бабурине куплю.
— Ба-абка, мать твою, ети! Имей совесть!
— Совесть ему подавай, алкоголику. Пшел отселя, пшел…
Торговаться Фекла умела и любила. Гены.  Папаша ее, еще до революции, работал приказчиком в мясной лавке в Питере и передал веснушчатой дочке, вместе с петушками да пряниками в редкие свои посещения,   знание психологии клиента и неуемную жажду стяжательства и наживы. Никуда Тоха не денется – очень уж выпить ему охота.
Она потянула веревочку окна на себя, обрывая разговор.  Тоха схватился за раму и пошатнулся на хромой скамейке.
— Стой, дура, убьюсь же, на хрен! – зашипел он, дохнув на нее пьяной смрадью,   — Черт с тобой, давай две... Чтоб тебя скрючило, старая пердунья!
Немятов  спрыгнул во тьму. Фекла, не зажигая света, пошла открывать двор. Через пять минут сделка свершилась. Две бутылки отличного чумиковского самогона были обменены на здоровенный, туго надутый, как шар, мешок.  Тоху моментально сдуло. Бабка набросила на мешок черную и грязную коровью попону и вернулась в дом.
Залезая на постель, она перекрестилась на божничку с лампадкой. Иисус смотрел на нее как-то не так. Его брови хищно изогнулись, торчащий палец стал еще выше и угрожающе пошевеливался в трепете пламени.  Губы Спасителя сжались в суровую гузку, а правый глаз, вроде как прищурился, словно выбирал цель на стрельбище..
— Осуждает, — подумала Фекла, — Господи Иисусе, всеблагий, прости мя, грешную! Ох, грехи наши тяжкие!
Она прилегла, но сон к ней так и не пришел.
Сказочное коровье лакомство — комбикорм — в советских магазинах не продавалось,  шло только на фермы для увеличения надоев колхозных буренок и являлось материальной ценностью особо строгого учета.
Кража комбикорма каралась по всей социалистической строгости. Но его все равно крали  — комбикорм являлся в натуральном хозяйстве деревни прекрасным заменителем денежных знаков. Попадались, судились, даже садились,  но воровать не переставали. Надо отметить, что украсть у родного государства всегда считалось признаком особой доблести советского человека и деревенскими людьми не осуждалось. О факте хищения говорили: «достал, взял немного, добыл удачно, принес с фермы, почистил складские остатки»,   и тому подобное. В те прекрасные времена и появился универсальный термин всего этого: «скоммуниздить» — очень емко и очень точно.
А вот  воровство у своих односельчан, наоборот, считалось верхом позора.  Клеймо «поганца»  людская молва выжигала на лбу  такого жулика навечно. И даже детям этого поганца немного оставалось. Оттого, наверное, и двери в деревнях никогда не закрывались. Припрут ворошилкой и уходят на весь день. Такая была жизнь и такая вот логика.
Бабка Фёкла ежилась на постели, гнездясь и призывая прерванный сон. Странное поведение Христа на любимой иконе не давало покоя. В голову лезли нехорошие предчувствия. Она закрывала глаза, потом открывала, потом снова закрывала.
В полусне перед ней проносились смутные сцены с чертями у  котла. Потом черти вдруг оборачивались в милиционеров, а котелок – в коляску желтого мотоцикла.  Мотоцикл, натужно ревя, взлетал и поднимался все выше и выше в облака. Свистел в ушах ветер,  а старший черт, ухмыляясь, кричал, хлопая ее по плечу: «На семь лет, милочка, на семь лет!». Хвост его, при этом, вращался и жужжал,  словно пропеллер.
Фёкла в ужасе проснулась. Вытерла ладонью холодный пот с дряблой шеи и села. А вдруг, и вправду, поймают? Кой черт, я связалась с этим оглоедом?
Вдова  беспокойно проворочалась до утра.  С рассветом она  пошла на двор. Злополучный мешок под попоной нагло торчал своим толстым пузом наружу. Любой, случайно зашедший, сразу бы понял, что это такое.
«Вот я, старая дура! Спрятать же надо. Лучше в доме, — пронзила ее внезапная мысль, — в доме искать не будут. Там санкцию прокурора надоть. Вот им, шиш!».
Старуха  ухватилась за горлышко и  волоком потащила мешок  по лесенке в избу. Сил у нее было немного, но страх и уверенность в правильности принятого решения делали свое дело. Совершенно взмокшая, она, наконец, перевалила мешок через порог избы.
В маленькой комнатке, упавший набок куль казался огромной серой  свиноматкой. На боках свиноматки красовался огромный  черный  штамп: «Комбикорм. Колхоз «Малиновки». Бригада № 7».  Она злобно  пнула его ногой. «Чтоб ты провалился! Куды вот тебя теперя?»
Запихнуть мешок в какой-нибудь угол не было ни малейшей возможности.
«На печь!», — незнакомый гнусавый голос, неожиданно шепнул ей  прямо в ухо. Она, было, возразила — зачем? — Надо, и все! — ответил голос. Потом тишина, только  ходики на стене — тик-так, тик-так…
Та-ак! Вот они, чертики-то? Она истово начала креститься. Иисус в углу напрягся,  прислушиваясь к ее обрывистым молитвам, но бровей не расправил. Его прищуренный глаз снайпера  смотрел ей прямо в лоб.
Фекла долго карячилась на  шаткой табуретке, пытаясь втянуть тяжелую мешочную тушу  наверх. Прижимала ее к ступенькам, держала животом, потом приседала и пыталась подтягивать слабыми руками за  надутые бока, даже кусала мешковину вставными пластмассовыми челюстями. От натуги лицо ее сделалось красным, вены на ногах и руках вздулись, пот капал в глаза, шаталась челюсть и болел живот.
По прошествии двадцати минут неимоверных усилий  вес таки  был взят!
Мешок, как пьяный мужик,  медленно вполз на печку и затих. Его жирная задница торчала наружу, бока упирались  в потолок. Дело было сделано, однако следы преступления со всех сторон  комнаты видно стало еще лучше. Гордое слово «комбикорм» красовалось прямо напротив входа.  И самое главное — достать добро из мешка  не было, ну, совершенно никакой возможности.  Он за что-то зацепился и не хотел разворачиваться. Обессиленная Фекла чуть не заревела от досады, сухо плюнула на  пол, и пошла доить корову.
Подоив, она вышла на божий свет. Утро занималось над деревней. Яркое солнышко немного успокоило ее расшатанные за ночь нервы. Бабка решила сходить к соседке, открыла калитку и обомлела. У дома Тохи Немятова стоял милицейский мотоцикл со знакомой до боли желтой коляской. Никого рядом не было.
— Вот и Божья кара! Тоху пытают, сейчас сдаст, — в мозгу, странно гнусавя, знакомый голос затянул по-блатному: «…и  никто не узнает, где могилка моя…»
Немедленно отказали ноги, и дико захотелось в уборную. Замелькали черные мошки, и засвистело в ушах. Мир покосился, встал сначала набок, потом вообще кверху ногами, и она грохнулась оземь. Не приходя в сознание, Фекла, прячась за лопухами,  на карачках поползла в дом.
«Прости, Господи, Боже наш, всемогущий и праведный. Иже еси на небеси! Да что же делать-то? Да куды ж меня теперь? Да как же это так, да что же это, мама моя дорогая! Провались пропадом и этот комбикорм, и Тоха-алкоголик вместе с ним!  Посадят ведь, меня, старуху,  на семь лет. А мешок-то, мешок? Мама! Караул!!!»
Когда она переползла  через порог комнаты, пронзительная  безвыходность собственного положения стала ей  окончательно очевидна… С печи на нее глядел мешок, улыбаясь грубым швом по всей своей длине и хвастаясь жирной надписью о своем криминальном содержимом.  Никаких сил исправить это у нее не осталось.
Несчастную старуху стал покидать последний рассудок. Спасаясь от справедливого возмездия государства, от наглых голосов, от злого Иисуса-снайпера,  она заползла под широкую кровать и там горько заплакала, проклиная свою непутевую судьбу. Со звоном  начали падать  спрятанные там бутылки самогона и выкатываться  прямо в избу на всеобщее обозрение.  От обиды Фекла  завыла еще жалобнее.
Подкроватная пыль забилась ей  в нос, и старуха  широко чихнула, звонко ударившись головой о пружины.   В спину же  стрельнуло так, что волосы встали дыбом от дикой боли. Она закричала, но никто ее так и не услышал.

Вечером  к ней зашла соседка-сплетница  Шура, рассказать, что алкаш Немятов добыл где-то самогона, нажрался и всю ночь гонял жену. Дошло до председателя и тот, наконец, вызвал милицию. Рано утром на мотоцикле  приехал участковый по кличке Борман, дал Тохе в ухо,  и отвез в район на пятнадцать суток.  Но выложить эту  историю  не успела.
Картина, открывшаяся перед ней,  была странной. Феклина задница торчала из-под кровати, откуда доносилось глухое завывание и несвязное мычание.  На вопросы бабка не отвечала, на тычки — не реагировала. Шура забила тревогу.
Полдеревни  вытаскивало грузную старуху  из  плена.  Тело бабки Чумиковой затекло и не слушалось, спина совершенно не гнулась, а глаза были какими-то сумасшедшими. Она тихо икала и тряслась.
К ночи Коля Макаров повез Феклу в районную больницу. Шура расплатилась с ним подобранной с пола бутылкой самогона. Остальные бутылки и мешок  комбикорма  она  унесла к себе для сохранности. «Вернется ли бабка, кто знает?» — трезво рассудила она.
В больнице старухе Чумиковой сделали два укола  и она беспокойно заснула.  Ей снова снились черти на мотоцикле, огромный мешок, в котором  сидел   тракторист  Немятов и чей-то направленный ей в грудь указательный палец.

***