Тоха Портнов был горьким пьяницей.
Районный нарколог, грустно глядя в Тохины глаза, буднично продиктовал улыбчивой медсестричке: «Типичный случай хронического алкоголизма второй стадии, с элементами  социальной деградации личности».
Опа, как! Ни больше, ни меньше. Деградация личности.
Смягчившиеся  за много лет  ежедневного пития, мозги  вяло ворочали это слово по закоулкам  сознания,  отыскивая доступный эквивалент, но все было  тщетно. Там такого слова не было.
— Падший ты человек, Анатолий, — словно услышав его тревожные мысленные вопросы, спокойно сказал доктор, — тебе нужна только водка и больше ничего.
Толя тупо гоготнул: «Не-е!  Я еще коньяк уважаю!»
Медсестра фыркнула, а привыкший к ерничанью пациентов доктор, молча отвернулся  и стал что-то  записывать в карточку.
—  Эй, Сережа! — крикнул он в приоткрытые двери, —  можно забирать.
Вошел юный младший сержант с  какой-то книжкой в руках, надел на Тоху наручники и увел в камеру.
— Водят, водят, таскают, —  забубнил узник, переступив через порог, —  и так все понятно. Чего им еще надо-то?
Действительно, все в недолгой Тохиной жизни было понятно.  Восьмилетка, колхоз, перестройка, тюрьма, бомжара.
Впрочем, нет. Не совсем бомжара. Дом-то у  Портнова был — кривая изба, с вросшими в землю наличниками, дырявой крышей и загаженной территорией — и снаружи дома, и внутри его.  Топчан,  лавка с  коричневым от сала матрасом и подушкой, да хромой  прожженный стол с двумя ящиками из-под водки вместо стульев.
Это богатство досталось ему от отца —  Николай Николаича, по кличке Коля-Коля, известного деревенского алкаша  времен недоразвитого и  развитого социализма.  Вечно пьяный тощий человечек, с огромными рыжими бровями-козырьками, он любил подсаживаться к детям и подросткам и рассказывать о былом. Рассказы Коли-Коли были незамысловаты и всегда касались одной и той же темы — водки и  досужих баек о знаменитых пьяницах деревни Хорошавино. Типа,  как еще в одна тысяча девятьсот одиннадцатом году  его, пьяного до бесчувствия отца-горшечника,  привозила в санях с ярмарки в Ярославле  умная лошадь. Сама приходила — дорогу знала.
—  Тудыть вашу мать, черепки! Чего смеетесь?  Всегда у нас пили, всегда.  Привезет, бывало, лошадь батю-то, а на спине номер мелом нарисован. Знать, в  полицейском участке ночевал родитель. Ни денег, бывало, ни горшков при ём. Один перегар! Гы-гы-гы…
Так что родословная у Тохи Портнова была знатная. Иного выхода, как стать деревенским синяком, у него не было.
Деревня Хорошавино была обычной  деревней Нечерноземья. Когда-то она была богата людьми.  Жил колхоз, колесили трактора, хлопали жатками комбайны.  На сенокосе баб — целая рота! Все в белых платочках,  с граблями. Тут же подростки — копушки таскают, а мужики вилами на стога подают. Община, блин, единение! Даже чувство гордости какое-то было, ей-Богу! О  стране думали, о международном положении, о том, как хорошо в стране Советской жить, американцев да китайцев жалели!
Эх, ма! Где это все теперь? Три синяка, десяток дачников и полдеревни брошенных домов.
Тоха сидел на деревянном настиле вонючей камеры. Голова его почти упала вниз и тихо раскачивалась.  Уже второй день он был нетрадиционно трезв и это его пугало.
В башке толкались жуткие мысли, городились огородами неприятные воспоминая — начинала просыпаться совесть. Страшно. Казалось какая-то  тень  без лица бродит в коридорах мозгов и  громко хлопает дверями. Словно кто-то ищет чего-то в непутевой Тохиной голове и никак не может найти.  Кто это? Чего ему надо?
Иногда от страха хотелось забиться в угол и выть. Тихо, протяжно выть, словно умирающая собака.
Его трясло, бросало в жар, а потом липкий холодный пот вдруг накатывал тяжелой волной и  тек по спине, по подмышкам и  паху противными ручьями.
—  Суки!!! Водки дайте, козлы! — он то  воинственно орал в направлении дверей, то  еле слышно жалобно  хрипел, — сжальтесь, ребятушки, водочки бы мне…
Но никто не пришел ему на помощь. Он знал, что там, за дверями, были люди, а еще дальше жители районного поселка, области, страны, мира. Но никто не слышал его, он никому на этом свете был не нужен. Население праздновало Новый Год, и плевать им было на все и вся, а уж на него — Тоху Портнова —  и подавно.
Голова качалась, как качели. Туда сюда, туда сюда. От этой качки ли, от страха ли, от зверской тишины ли  память вдруг начала оживать,  как дачный  телевизор после зимы,  щелкать  косой разверткой и даже запахла резким запахом марганцовки.
—  Не хочу!!! — кричало сознание, —  не хочу!!!
Изображение резко вспыхнуло, и тут  он увидел ее.   Ее — Гулю, свою голубку. Портнов знал, что увидит ее. Ждал и боялся этого, заливая память свою вонючей горечью алкоголя.
Это она ходила там, в его голове. Это она искала его душу и звала куда-то.  Это она — та, которую он любил и которую нечаянно убил.
Он вдруг заплакал. Громко и горько. Слезы, что стояли комком в горле, враз задушили его и вырвались на свободу, растекаясь по грязным щекам, и крупными каплями падая на черный пол.
Прижимая руки к лицу, словно стыдясь этих нежданных слез,  Тоха заполз в угол камеры и,  стоя на коленях,  уперся в него лбом.
— Гуля, Гуленька моя, светик мой, мася моя!!! — он выл, и каждое слово, вылетая из его трясущегося рта,  ударялось вместе с его головой о влажную липкую стену, не находя выхода в этой черной капсуле безвременья, где он был заживо похоронен.
— Господи, иже еси на небеси, да светится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, —  эти слова молитвы совершенно неожиданно  пронзили его  слабой надеждой. Словно холодная стальная спица вонзилась в  темя.
Бог или  дьявол  медленно отклеивали грязный пластырь с его глаз,  и  все то, что называлось им смыслом и счастьем, — перестало им быть,  и все, что казалось горем, —  стало смешным… И не осталось вообще ничего, кроме стыда, распухавшего комом в грудной клетке.
— Гуля, прости ты меня! Господи, и ты прости!

Портнов  случайно   встретил ее  на станции, куда время от времени ходил шакалить и, если удастся, подзаработать.
Девчонке было лет двадцать, не больше. Ему, сорокалетнему, она казалась грязной пигалицей, птичкой на тонких ножках, аккуратно роющейся в мусорном бачке. Маленькая головка ее была повязана цветастым платочком, в руках —стандартная авоська бомжихи. Она искоса заглядывала в вонючую пропасть бака и,  оглядываясь по сторонам, изящным движением  быстро вылавливала оттуда какие-то полезные  предметы.
Впервые Тоха испытал  к другому человеку нечто похожее на  жалость.  В их мире, где  каждый был за себя,  и каждый  был  волком другому, постоянная борьба за жизнь никогда  не давала поводов для сантиментов.
Но  сейчас…
Он  окликнул ее. Женщина испуганно оглянулась, всматриваясь,  и  неожиданно подошла. Видно в Тохиной морде сквозило  дружелюбие и отсутствие желания драться.
Они разговорились. Девушка уже  два года как приехала из  Киргизии. Сирота. Детдом. Кинули с квартирой, выкинули на улицу. Обычный расклад. Все люди их круга проживали одну и ту же жизнь. И хотя  горести  и напасти  у них были разными, итог всегда был одним и тем же.
Внезапно Тоха почувствовал тепло к девчонке. Потянуло. Они выпили (у Тохи было), покурили и уже вместе пошли в Хорошавино, что лежало от станции в семи километрах.
Потом друзья пришли домой, снова выпили и стали жить-поживать…Добро, конечно, наживалось не важно —  попивали они сильно. Но жить Тохе стало лучше.
Гуля, в общем-то, и пила-то немного,  разборчиво. Ей, пигалице, надо  было не больше полстакана водки. Выпила — и  уже поет. Тоха очень любил слушать ее песни — заунывные и щемящие душу с непонятными словами и чужой мелодией.
Девушка поведала, что по национальности она крымская татарка, так ей в детдоме сказали. Она легко щебетала, как поедут они с Тохой в Крым, и как там будет хорошо да тепло. И яблоки, мол, там, и абрикосы с ананасами,  и арбузы… Она так увлекательно об этом рассказывала, что Портнов, слушая эти небылицы,  даже верил, что есть такие края, где всегда тепло, где море и горы фруктов. Сама Гуля никогда в Крыму не была, но очень хотела туда попасть. Все ее мысли были об этом, и Анатолий дал себе зарок, что когда-нибудь они поедут с  ней туда.
Так и пропели они всю осень. А потом нежданно пришла зима.
Зиму Тоха ненавидел. Злая она всегда какая-то. Вечно воруй дрова, топи худую печку и дрожи от холода в обносках  от дачников.
Городские разъехались, не стрельнешь  десяточку на гамыру. Надо воровать. А шо делать?
Не очень любил  Портнов воровство, да ведь  зиму-то просуществовать надо.  Горожане бросали на дачах много богатств. Тут тебе и алюминиевые кастрюли, вилки, ложки, дуги с гряд, тут тебе и одежонка вполне еще добрая — рубахи, майки, джинсы, пуховики и даже вполне сносные дубленки. Попадались неплохие приемники и телевизоры. Святое дело — забрать  лампочки и электросчетчики. Да мало ли добра  сложено на дачах?
А не хрен было бросать родные деревни и в города переезжать! Делитесь с аборигенами. Они-то чем виноваты, что не судьба им в городе на пуховых перинах валяться да душ Шарко принимать? Экспроприация экспроприаторов!
Гуля всегда помогала Тохе. Не нравилось ей, а помогала. Дело-то ведь общее. Жить надо, выживать…Бывало возьмут они саночки, да в дальнюю деревеньку какую. Везут ворованное добро домой, аль на станцию — радуются, что не биты, сыты и пьяны. Нормальная жизнь.
Наступал Новый год.  Портнов сходил в лесок, принес пушистую елочку и нарядил какими-то золотинками, фантиками и блеснами из украденного рыбацкого набора. Красота!
— Мася моя, сегодня ночью поеду в магазин в Погорелках.
— Тоша, нельзя этого делать. Поймают — убьют или посадят.
— Поеду, милая, поеду…
— Тогда и я с тобой!
Уж очень хотелось Анатолию подарок Гуленьке сделать. Встретить Новый год в сытости и радости. Может, тогда и будет еще у них Крым? Может, не зря они встретились?
Саночки катились легко. Мороз был знатный — градусов двадцать, а то и более.  Ночное небо  весело светилось лампочками звезд, под ногами скрипел белый снег, легко дышалось и казалось, что все им по плечу.
Гвоздодером легко вскрыли заднюю дверь магазина и залезли в тепло.  Пьяный сторож,  верно, ушел домой — тоже, поди, синяк деревенский. От изобилия товара потекли слюни. На полках выстроилась тушенка, каши с мясом, сыр, колбаса, крупы. Этого добра хватило бы им года на два. Он схватил нож, отрезал шмат копченой колбасы и, ощутив забытый вкус, чуть не поперхнулся.
—  Смотри, Гуляша, богатство-то какое!
Он повернулся к девушке. Та стояла у стойки со спиртным и глядела на нее, открыв рот. Там было расставлено несколько цветастых бутылок коньяка и мартини. Еще шампанское и какие-то вина. Видно, завоз к Новому Году.
— Гулька! Счас гульнем. Чего хочешь?
Он,  не глядя, схватил первую попавшуюся бутылку — это был коньяк  «Кизляр три звезды», и  из горлышка, запрокинув голову, мгновенно засосал четверть.
—  На, деточка.
—  Тош, я мартини хочу. Я никогда его не пробовала. Можно?
—  Дурочка! Это все твое! Пей, сколько хочешь.
Гуля осторожно достала бутылку со стойки и легко отвинтила пробку. Сладкий  сок вина полился внутрь легко и нежно, обволакивая горло легким привкусом хорошего вермута. Она пила и пила, не желая останавливаться. С каждым глотком ей становилось все легче и радостнее.  Когда Тоха, смеясь, с чмоканьем, оторвал от ее губ  бутыль, там оставалось уже совсем  немного.
—  Ну, как, масюша моя? Хорошо?
—  Ох, хорошо, Тошенька, ох, хорошо. Дай я тебя поцелую, волшебник ты мой.
Она потянулась к нему мокрыми  сладкими губами, и они стали целоваться. Долго и страстно, как никогда до этого.
Гуля потянула его вниз на пол. Стягивала с него телогрейку, пытаясь залезть внутрь, к теплому мужскому телу.
— Тихо, дуреха, тихо. Мы же с тобой воры. Тихо малышка, не шуми. Домой приедем, я тебя там до смерти зацелую.
Потом они пили еще, лежа прямо у стойки,  и когда Гулькино мартини кончилось, она неожиданно прижалась к  Тохиному боку и тихо заснула.
— От, ты блин, оказия!
Разбудить девчонку не было никакой возможности, и пьяный мужик, поразмыслив, решил везти ее домой на санках. Он вытащил Гулю из магазина и погрузил на самодельную «воровскую»  платформу. Достал рюкзак и вернулся в магазин. Там он долго выбирал самое ценное. Самым ценным оказался коньяк, все тот же «Кизляр три звезды». Он наполнил коньяком вещмешок и с трудом взвалил его на спину. Две бутылки не влезли,  и он  сунул  их в карманы.  Забрал несколько банок тушенки и  положил их  в карманы Гулькиного полушубка.
— Эх, хорошо зашли! —  Тоха достал бутылку, свернул ей голову и присосался к коньяку. Тот бодро вливался в нутро и согревал душу, — поехали, Гуляша, поехали!
Портнов поднатужился и, шатаясь, попер сани со спящей девушкой  домой. Он был уже здорово пьян, но таки преодолел триста метров узкой лошадиной тропки и выехал на тракт — до деревни пять-шесть километров.
— Доедем, бля, где наша не пропадала!
Сколько раз останавливался Тоха, чтобы приложиться к своим бутылкам — не ведомо. Много.
А ветрище поднялся! Резкий — бил в лицо жесткими мороженными иглами, с силой втыкая их в кожу, словно в швейную подушечку. Руки мерзли, и глаза застилал сизый туман. Тупость наваливалась на усталое тело, и ноги переставали слушаться.  Мужик брел, спотыкаясь на каждом шагу, и  хрипло разговаривал со своей ношей.
— Гулька, дура! Скоро весна, поедем мы с тобою в Крым, в плацкарте, как люди. Продам люминий — и поедем. Там останемся. Буду тебя в море купать да в песочке валять. Девочка моя!
— Надо еще выпить, —  Тоха опять  вытащил  бутылку и опять приложился к ней. Коньяк кончился,  он пнул бутылку ногой, споткнулся и упал в сугроб. Выгребаясь из снега, он никак не мог встать — не слушались ни ноги, ни руки. Голова моталась и страшно хотелось спать,  — Ничего,  доползу, Гулька, мать твою!
—  Хули ты в морду сыплешь, сука, — ругал он морозную крупу, роняя себя в очередной раз на дорогу,  — дойду, бля, дойду! Хера вам!!!  Портнов еще Гульку свою в Крым отвезет, ананасами кормить…
Наверное, было уже часов пять утра, когда он, придавленный рюкзаком,  пал в сенях своего дома. Пьяный до безумия, усталый до бесчувствия…
Он не знал, что его Гуля, его мася, его девочка  лежит сейчас в двухстах  метрах от дома, свалившись с саней, и тихо спит, чтобы никогда больше не проснуться, замерзнув на стылом ветру в  жестоком декабрьском морозе.
Он не знал, что потеряв ее на дороге, он потерял все. Потерял свою жизнь, свою надежду  и  лучше бы ему никогда  не просыпаться. Ибо это было совершенно незачем и не для чего…Ничего исправить нельзя. Ни в жизни отдельного человека, ни в этом долбаном мире.

Черное ухо грязной камеры  слышало  много чего. Туда кричали и от боли, и от злобы, и от ненависти, и  от голода, и от страха. Но никогда в это ухо  не кричали так  про Крым, ананасы и Новый Год, требуя от Господа Бога прощения и еще одну, новую жизнь.
—  Гуля! Где ты, мася моя!

***