Сегодня был трудный день. Я пытаюсь заснуть. Верчусь на четырех составленных стульях, укрываясь «тревожным» бушлатом с надписью «Прокуратура России». Он пропах бензином, пороховой гарью, свежей и не очень кровью, трупной вонью, парами криминалистического йода,  формалином,  алкоголем и гарью —особой смесью ароматов, что всегда витают рядом со смертью.
Меня не беспокоит это запах — я давно к этому привык. Он уже стал частью меня, замотанного и угрюмого следователя облпрокуратуры, вынужденного коротать ночь на дежурстве прямо в служебном кабинете. И это еще хорошо, что не на топчане в проблеванной дежурке какого-нибудь сельского райотдела милиции.  Все-таки — «дома». А дома и дерьмо пахнет приятнее.
Три убийства за ночь — это уже слишком. Снова ожили бандиты. Второй эшелон. Первые уже угробили друг друга еще в девяносто пятом.
Мои тренированные нервы и желудок на последнем трупе начинают мелко подрагивать — от психической дерготни, от необходимости командовать уставшими, сонными операми, от тупой процессуальной писанины, от  дуршлагов простреленных тел и машин, от влажного запаха крови и вида человеческих мозгов. От необходимости принимать решения, которых не одобряешь, от нудных допросов очевидцев, от своих наездов на перепуганных людей, на собственные пинки и звонки  в  спящие двери подъездов и квартир.
Хочется жрать, садится голос от криков и споров со штабным ментовским начальством, от  бесчисленных сигарет и постоянной сухости во рту. Хочется замолчать и больше никогда и ни с кем не разговаривать. И еще оглохнуть. А еще лучше бы ослепнуть. И уж совсем хорошо — схватиться за бок, повалиться на  кровавый бандитский труп и мгновенно сдохнуть от разрыва сердца.
Я — обычный человек в темной несвежей  рубашке с тощим галстуком, в потертом пиджаке, из кармана которого торчит погрызенная  шариковая ручка. Мне тридцать пять лет, и вся моя жизнь — служба. У меня тусклые глаза, профессиональный   «ментовский» взгляд.  Такой неизменно появляется у нашей братии на третий год работы — холодный и совершенно пустой. В нем ничего невозможно прочесть — ни злобы, ни жалости, ни сострадания. Никаких эмоций.  Обычному, нормальному человеку, глядя в такие глаза, становится страшно — перед ним говорящая машина, робот-полицейский, запрограммированный зомби. Глаза как тусклые фары грузовика. А что можно увидеть в погасших фарах? —Ничего.
Нравится мне работать следователем или нет? Наверное, все-таки да. И дело не во власти — я совершенно не умею извлекать из нее хоть какую-нибудь пользу для себя. Нет, здесь другое. Постоянно прикасаясь к смерти, я, вероятно,  острее чувствую жизнь.  Она очень разная. Никогда не знаешь, что преподнесет тебе день. Сюрпризы за сюрпризом.  Отсиживать жопу за столом или за пульманом,  завинчивать одну и ту же гайку на конвейере — согласитесь, скучно. А здесь — все реально, все до края, все до последней точки. Без сюсюканий и романтического флера, без чистых манжеток и белых салфеток. Без угодливого вранья и политесов.
Это очень похоже на войну. Только что текла размеренная жизнь и вдруг безумной гильотиной падает смерть. Палач пьян и гвоздит своим топором,  тупо тяпая по земле без всяческой системы.
Мы знаем, что смерть обязательно наступит, но никогда не бываем к ней готовы.
Человек поужинал в своей шикарной квартире, выпил дорогого коньяку, потискал милых детей и похлопал по попке чуть пополневшую жену: «Я вернусь, дружок, не позже одиннадцати».  Отрывая дверь, человек подумал о завтрашнем дне, о том, что скоро День рождения любовницы и Новый год… И вот, выйдя из квартиры, он получил пулю в затылок — киллер. И завтрашний день для него так и не настал.
Он лежит еще совершенно теплый, в дорогом пальто, в отглаженной одежде. Красивый галстук на шее и небрежно расстегнута верхняя пуговка рубашки, начищены до блеска ботинки и в кармане ключи от черного «Вольво». Все вроде нормально, только маленькая-маленькая слепая дырочка в голове  из пистолета системы «Вальтер».
Человек уже мертвый, но еще не понимает этого. Смотрит на меня снизу, чуть прищурясь, словно я — Господь Бог с солнечным кругом над головой, и не верит, что все это уже навсегда. И ему уже не нужны ни ботинки, ни галстук, ни запонки, ни ключи, ни  коньяк. И это холеное, пахнущее лосьоном тело уже не его. Оно безнадежно испорчено, хоть он еще не может понять в каком конкретно месте и насколько серьезна поломка.  Утекающая душа еще верит в то, что все можно починить, исправить, заменить детальку или  вдохнуть жизнь…
Но я — не Господь Бог, и нимба у меня нет. Это просто подъездная лампочка у меня над головой. Если смотреть, как убиенный, с пола, — я, наверное, огромен и велик. Громада, человек-гора… Только вот помочь я ему ничем не могу.  И вообще никому не могу помочь. Ни его детям, ни жене, ни любовнице.  Могу просто найти убийцу (и это, кстати, будет большой удачей), но кому это надо-то? Чем это поможет человеческому горю? Ничем, я вам клянусь. Ничем это никому не поможет. Нормальный человек не может испытывать искренней радости или удовлетворения от кровавой мести, от приговора суда «четырнадцать лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима». И что? Легче стало? Не смешно?
Тогда зачем? Что я делаю и чем, собственно, занимаюсь? Что делает целая армия подобных мне людей?
Я — регистратор. Не коллежский, конечно. Регистратор человеческого горя. Я пересчитываю трупы, заношу их в гроссбухи, нахожу убийц и тоже заношу в гроссбухи. Их убивают или надолго убирают с глаз (убивая медленно) и тоже регистрируют.  От количества выловленных убийц ничего не зависит. Сколько бы  их не ловили — нарождаются новые. Горя и зла в мире должно быть ровно столько, сколько отмерено Богом, чтобы радость и добро не потеряли своей красоты и привлекательности. Иначе к чему стремиться?
На жестких стульях спать неудобно. Под головой — армейская зимняя шапка и старый комментарий к УПК. Старые стулья качаются от каждого моего движения, жалобно скрипят и ноют.  Я смотрю в потолок — на нем  полоски света от уличного фонаря и длинная змея какого-то вьюна, что растит четвертый год мой «сокамерник» Серега. Причудливые тени листьев, словно собачьи уши, — навострены и чутко слушают тишину осенней ночи. Они делают вид, что охраняют мой сон. Сон, который витает вокруг уставшей головы и никак не хочет приходить. Наверное, он просто не может найти заветную дырочку в моей броне, в защите от мира, в моем лакированном футляре, чтобы впорхнуть туда легкой бабочкой и ласково погладить крылышками мои мозги.
Четыре часа ночи. Вызовов больше не будет. Дело к утру, а утром люди менее агрессивны, они умиротворены надеждами нового дня, им хочется спать. Эмоции притупляются. Статистика преступлений и наука криминология  дают точную временную картину греха.  Грешат люди, в основном,  вечерами и ранними ночами. Может,  хватит, а? Четвертого убийства мне не пережить.
Зло, хочешь ты этого или нет, впитывается в любого, даже самого крутого броненосца.  И когда оно концентрируется, как сегодня, оно способно пробить защитный футляр и тогда этот «гробик»  лопается.  За ним срыв — выплеск сильнейших эмоций.
Ненависть. На все: на мир, на свою регистрационную сущность, на невозможность изменить этот гребаный людской род.  Она с шумом вырывается наружу, оставляя за собой огромную дыру.
И в нее немедленно входит все дерьмо этого мира. Здесь и сейчас  —  получите! От потерпевших  — слезы, нестерпимую боль, животный страх, ощущение одиночества, остроту потери. И еще получите!  От  убийц — снова мерзкий страх и липкую теплую слизь — это кровь или лимфа. Она елозит под пальцами, скрипит, от нее хочется отмыться, но это невозможно — она прирастает к тебе и ты уже грязен, как  сливная труба кухонной раковины,  по тебе течет жирный,  вонючий пот и бешено бьется в горле сердце… И ты ждешь, ждешь, ждешь расплаты за свое ужасное действо, пусть ты даже ни в чем и не виноват. Но ты впустил — теперь молись Господу Богу, чтобы все это вынести.
И, как говорится, и ночью, при луне тебе уже нет покоя. Теперь его никогда не будет: ты  стал другим — не совсем человеком. Ты  походишь на разваливающегося по кускам живого еще мертвеца,  и тебя  постоянно тошнит от  собственного могильного  запаха.
Живи, человек. Живи всегда, люби людей, не мешай другим. И не  убий! Ибо каждый убитый тобой — это часть тебя самого. И кровь твоя смешана с кровью миллиардов других людей в большом Божьем котелке. Он раздал ее по ложечке каждому, он причастил нас не к  «великому себе» — друг к другу. Чтобы мы поняли свою одинаковость, свое  родство, свою цельность.
Зимняя шапка шершавой мягкостью вжалась в щеку,  и я неожиданно заснул. Бабочка сна полетела по просторам моей уставшей головы и тихо запела свою песню. Я видел эту странную планету — желтую, с изрезанными песчаными равнинами, пологими  холмами. Красное небо багровело закатом. А бабочка летела и летела, кружась в таинственном танце, и пела  нежную песню, призывая рассветное утро. Я знал, что это — моя планета, это мой дом, это родина,  рай…
А это были просто мои мозги.  В которые с визгом тысячи истребителей врезалась трель телефонного звонка.
Четвертый.
Помоги мне, Господи, не сойти сегодня с ума…

* * *