Главная страница сайта "Точка ZRения" Поиск на сайте "Точка ZRения" Комментарии на сайте "Точка ZRения" Лента новостей RSS на сайте "Точка ZRения"
 
 
 
 
 
по алфавиту 
по городам 
по странам 
галерея 
Анонсы 
Уланова Наталья
Молчун
Не имеешь права!
 

 
Рассылка журнала современной литературы "Точка ZRения"



Здесь Вы можете
подписаться на рассылку
журнала "Точка ZRения"
На сегодняшний день
количество подписчиков : 1779
530/260
 
 

   
 
 
 
Иванов Юрий

Зигзаг

Он выплывал из красного тумана, застилавшего глаза и щипавшего веки, медленно, словно поднимался вверх к чистым и недосягаемым слоям атмосферы, где сверкает солнце и много-много воздуха. Дыхание его было натужным, грудь, казалось, была стянута  жесткими брезентовыми ремнями и застегнута на железную пряжку.  Ему хотелось жить и дышать, но он не мог — не хватало сил. Боль, страшным, чудовищным, змеиным клубком угнездившаяся в животе, не давала возможности успокоиться и собраться духом для жизни.
— Господи, я уже умер? — воспаленный от боли мозг Толика спрашивал, —Где я, Боже?
Он хрипел и плакал, слезы текли по щекам и жгли их немилосердным огнем,  разум никак не мог сосредоточиться, мысли и воспоминания, едва начав формироваться, вновь проваливались и рассыпались.
— Мальчик совсем, а держится как мужик, — приплывающие откуда-то голоса, глухо отдавались в мозгу, — если до завтра доживет — будет жить. Весь живот парню разворотило, половину кишок  вырезали, желудок зашили, про селезенку и желчный уж молчу. Трындец ему, если выживет — инвалид на всю жизнь.
— Не пыхти, может, обойдется еще, молодой же, здоровый. Говорят, не пил — не курил, спортсмен. Выкарабкается, еще будет своей палкой на дороге махать, нас с тобой обирать.
— Ладно, поживем — увидим.  Катя, он мучается сильно, вколи ему промедол, но немного, а то загубим безгрешную душу. Парень-то из глухомани Михайловской,  там  про наркоманов и не слыхали. Не хотелось бы с этого парнишки начинать мрачную статистику.
Голоса  засмеялись и уплыли, а боль осталась. Она жрала его изнутри.  Почему-то она представлялась ему кошкой, крупной и гладкой, черного цвета с белыми носочками, острые зубки ее разгрызали внутренности мелкими укусами, а своими белыми лапками с острыми коготками, кошка помогала зубкам, мясо уворачивалось, но его настигали и грызли — грызли, мучительно и бесконечно.   Что-то укусило его в левую руку, и боль стала потихоньку отступать. Кошка наелась и легла на остатки кишок, приминая их своими мягкими и теплыми боками, помахивая хвостом и облизываясь. Стало хорошо, легко, но он все равно ничего не мог понять из того, что это, где он и что произошло. Сознание вновь не хотело ему подчиняться, заполняясь уже не болью, а  тупым безразличием ожидания ее возвращения.
Толик Морозов, старший инспектор  ГАИ Михайловского РОВД  попал в аварию по собственной глупости. Было это зимой, морозы стояли несильные, около минус десяти. Дороги были оживлены — по зимникам поперли  огромные лесовозы, возя лес на новый целлюлозно-бумажный комбинат в соседнем районе, километров за полтораста отсюда.
Огромные «Уралы», с вечно пьяными вахтовиками за рулем, носились по дорогам, не соблюдая не то, что правил дорожного движения, а даже элементарного порядка. Кто быстрей и наглей — тот и прав. В связи с этим у ГАИ зимою забот прибавлялось в несколько раз. Толик со своим младшим инспектором пытался  наводить на дорогах хотя бы видимость порядка, заставляя водителей придерживаться правостороннего, а не всестороннего движения. Случались и стычки с наглыми, судимыми в прошлом, шоферами. Это было опасно, потому что  разборки иной раз происходили в такой глухомани, где до ближайшей деревни могло быть верст двадцать, а то и больше.
Анатолий Степаныч наконец-то узнал, для чего он  семь лет подряд носил в кобуре пистолет.  На прошлой неделе, вытаскивая  в одиночку из-за руля мертвецки пьяного водилу, перегородившего своим «Уралом» всю дорогу, он получил по спине чувствительный удар монтировкой. Когда  Морозов развернулся, то увидел, что перед ним стоит пьянецкий громадный детина, без шапки, с косматой копной нечесаных волос и, играя со стандартной монтировкой, которая в его наколотых перстнями ручищах казалась  не больше  гвоздя-двухсотки, требует отдать ему его товарища на поруки.
У Толика вспыхнуло в голове и ужалило осиным жалом самолюбие и, хоть он и понимал, что обострять ситуацию не имеет смысла, быстро, не задумываясь, вынул пистолет и выстрелил в ноги детине.  Пуля ударила  в лед между громадных валенок, с визгом срикошетировала и врезалась в крыло автомашины.
Грохот, разнесшийся по окружающему их тихому зимнему лесу,  и синий дымок из ствола также сделали свое дело. Детина, не ожидавший ничего подобного,  как-то механически бросил монтажку и, упав на колени, положил руки за голову по зековской привычке. Толик даже поразился автоматизму этого незамысловатого действия. Вот как сильно было вколочено в этого  пьяного мудилу — вечного сидельца – почтение к оружию! Было видно, что он понимает, для чего оно и что оно может сделать.
Впервые применив оружие, Толик не испугался, не покрылся испариной холодного пота.  Ему почему-то  показалось это настолько естественным, что никаких угрызений совести и страха он не испытал.  Везя их обоих — и  пьяного «мертвеца», и «слона в наколках» — в своем УАЗе, Анатолий знал, что не будет шить дураку «сопротивление милиции с насилием», что могло вытянуть лет на пять.  Дурак этот сидел смирно, и  гаишник дал себе слово, что если довезет его спокойно, сдаст  в  РОВД лишь за  нарушение ПДД и пьяный вид на работе.  Все так и произошло.
Сегодня Морозов патрулировал трассу на желтом мотоцикле «Урал» без коляски. Теплый «гаишный» комбинезон на меху, благодаря меховым штанам,  не пропускающим холод и позволяющим сидеть по три-четыре часа в сугробе, называемый в народе «смерть сперматозоидам», спасал от мороза. Мотоцикл летел весело, глухо урча своими цилиндрами и трубами. Накатанный гладко зимник, широкий и бесконечный, словно нарочно пробитый в тайге  с вековыми деревьями, темными  заснеженными елями и огромными соснами, несся под оба колеса  мотоцикла со скоростью около ста.
Протекторы  жрали  слежавшийся до корки снег, проглатывая километр за километром,  этого, раскатанного кем-то по тайге, рулона белой скатерти.  Анатолий любил мотоцикл — в нем было что-то от коня, норовистого и большого, сильного и страшноватого своей  непредсказуемостью.
Мотоцикл — создание смелых и для смелых. Ведь только так можно почувствовать скорость  в ее истинном понимании, в ее смертельном для человека обличье.  Всё остальное не шло ни в какое сравнение с мощным  зверем, болтающимся между ног,  он был словно воплощение сексуальной мощи, продолжением мужского естества, стремящегося вырваться из-под контроля и вонзиться  в  дорогу, пробивая себе путь  в ней, как в женщине.
Толька, в свои почти двадцать семь лет, не совсем точно себе это представлял, потому что — к стыду своему — был еще девственником, но  ощущать себя мужчиной,  сидя верхом на рвущемся  механическом звере, — ощущал весьма сильно. Ну, не повезло парню, что тут поделаешь. Девчонки его интересовали, но их становилось все меньше и меньше, они выскакивали замуж, словно лягушки из пруда. Еще немного — и пруд останется пустым, в нем некого будет ловить.
Бобыли в их районе — нормальное явление, девчонок рождалось гораздо меньше, чем пацанов. Кроме того,  живя ограниченной тесной общиной, люди маленького изолированного райцентра уже переженились хрен знает на ком, даже двоюродные сестры и братья жили себе нормально. Скоро, наверное, на родных жениться будут. Народ уже частично носил на себе признаки вырождения от кровосмесительных браков, и  Морозову  это ужасно не нравилось. Не нравились ему и те девчонки и женщины, что были доступны для всех — от этого сквозило  изменой и подлостью. Была в такой доступности какая-то грязь, никак не желавшая прилипать к Толику, продолжавшему в душе оставаться  добрым и наивным мальчиком с  прекрасными идеалами   юности.
Выкручивая до упора ручку газа, молодой гаишник несся по пустому зимнику, ощущая под  скрытым меховыми штанами задом силу и неумолимую мощь «Урала»,   влекущую его к  пропасти  желанной и ожидаемой. Человек на мотоцикле, не боящийся скорости, — потенциальный мертвец. Он  висит  на ниточках тросика дроссельной заслонки и тросика механизма тормоза. Эти две паутинки — суть его жизни в данный конкретный отрезок времени. Причем ниточка тормоза бесполезна, ибо каждый знает, что торможение на  льду — безумная  затея. Стало быть,  веревочка  у Толика — всего  одна. Она была словно нерв, протянутый от мозга  человека к тупому мозгу железной машины –  тоненький и слабый. Прервись эта связь хоть на миг, и всё.
«Все» наступило очень скоро. Впереди был поворот, не очень крутой, но очень слепой. Не сбавляя скорости, Анатолий вошел в него по дуге и вдруг (на дороге часто все случается именно вдруг) увидел стоящий полубоком к правой обочине рейсовый автобус ПАЗик. Автобус перекрывал половину дороги, и надо было просто свернуть чуть влево, но из автобуса выходили и переходили дорогу старуха с мальчиком.
Рефлекс сработал раньше мозга: Морозов затормозил, и тут же машина сорвалась в штопор неуправляемого и неумолимого движения бокового юза. Тяжеленный мотоцикл крутануло и бросило на дорогу, переворачивая и давя своими сильными стальными боками одежду человека, его мясо и кости. Руль с такой знакомой и любимой им ручкой «газа» ударил Тольку в живот с ужасной силой, и  пропоров меховой комбинезон и разорвав брюшину, вошел  в человека словно копье, намотав кишки и все остальное на  скошенный, стальной, словно кем-то специально заостренный, рулевой рычаг переднего тормоза.
Мотоцикл полетел дальше человека, вытаскивая из него внутренности и растягивая их по снегу, как веревку. Когда движение остановилось, Толик и его мотоцикл представляли собой мать и дитя, соединенные пуповиной. Одна часть ее начиналась в человеке, а другая была намотана на руль железного животного. Мотоцикл был цел и  почти невредим, человек же потерял около пяти метров собственных кишок и умирал.
Он бы и умер, если бы не военврач-хирург,  находившийся в автобусе, ехавший к старухе матери в деревню Дворики. Именно за его здравие  должен был бы поставить в церкви свечку Толя. Офицер,  оперировавший раненых солдат на войне и видевший еще и не такое, сумел в дичайших условиях Севера оказать парню необходимую помощь, собрать его кишки, заткнуть дыры в порванных сосудах и  доставить его еще живым в больницу. Этот, так и оставшийся неизвестным человек, заставил врачей ЦРБ вызвать вертолет и доставить Анатолия в областной центр, где уже более искусные врачи как-то реанимировали  его  полутруп и сумели отсечь неотсекаемое и извлечь неизвлекаемое, оставив только то, что можно было оставить.
Толя жил, не смотря ни на что, потому что на его счастье  попались ему в беде хорошие люди.
Когда он пришел в себя на четвертый день, уставший и оглохший от ужасной боли, раздиравшей его изнутри, он не захотел жить. Боль была такой сильной, что ему казалось, что  его волосы встают дыбом,  что  из него вынули душу. Он  почувствовал, что стал другим, что-то ушло безвозвратно и никогда уже не могло вернуться. Страх боли был еще сильней ее, он пытался бороться с нею, но не мог, сил не было, и  слабые руки и ноги не повиновались ему.  Анатолий не мог двигаться, не мог говорить, не мог даже пошевельнуть пальцем — боль возвращалась и терзала его с каждым движением. Даже открыть глаза было для него мукой.
Глядя сквозь щелочки прикрытых век на хорошенькую медсестру, хлопочущую около него,  он беззвучно просил ее об одном: чтобы она, поправляя  простыни, не коснулась его и не пошевелила бы.  Не двигаться — терпеть  было основой его желаний в этот момент. Но девушка была так искусна и  профессиональна, что ни разу не причинила Толику боли. Мало того, девушка стала его спасительницей.  Она, как-то быстро и  бесшумно двигаясь  вокруг него,  нежно уколола парня в левую руку и неожиданное блаженство, почти счастье нахлынуло  на  Морозова. Боль ушла, спряталась, стало так хорошо и почему-то захотелось петь. Он испугался своего нового состояния, открыл шире глаза и даже пошевелил рукой — боли не было.
—  Кто вы? — спросил он девушку.
— Катя, — просто ответила она. — Лежите, Анатолий, вы в больнице, с вами все будет хорошо. Надо только потерпеть немного.
— Катя, Катя, — проговорил он сухими губами, словно пробуя это имя на вкус. Имя было  приятным и добрым. Человек она, видно, хороший, раз так быстро справилась с его невыносимой болью. — Что со мной, Катя?
— Вы попали в аварию, вам сделали операцию, но теперь все будет хорошо, и вы поправитесь. Я сделала вам укол,  его действие два часа — потом снова надо будет терпеть.
Даже его воспаленный мозг понимал, что без наркотика ему не выдержать, а что колют ему обезболивающий наркотик, было понятно и без слов. Девушка искоса смотрела на Толю и страдала в душе, глаза ее наполнялись  слезами, и она отворачивалась, передвигая какие-то штативы и склянки.
— Катя, скажи честно, плохо, да ? — он вопросительно и жалобно посмотрел в ее глаза. Девушка отвела их и вышла из палаты. «Да, плохи мои дела» — подумал он и вперил взгляд в белый стерильный потолок. Оставалось только ждать, ждать  прихода  невыносимой боли, терпеть ее и плакать, сцепив зубы  от бессилия  и  страха, от  глупости, по прихоти которой исковеркана навеки жизнь, от ощущения неминуемого скорого конца. Это ощущение и было тем новым, что поселилось в его душе после прихода в себя. Морозов вдруг ощутил себя смертным, слабым перед лицом Господа Бога, он понял, что жизнь не бесконечна  и его  уверенность  в  светлом  будущем была жестоко поколеблена.  Время отсчитывало минуты и сливалось в часы, после которых вновь наступит  боль, и ее  красная  пелена будет застилать ему глаза, забивать уши и нос и стальным сверлом буравить его израненное  человечье тело.
В ожидании боли и в самой боли пролетел  месяц. Толя словно скелет грохотал своими костями,  переворачиваясь в койке. Сегодня ночью боль снова пришла, вгрызаясь в живот, обросший струпьями плохо заживающих ран.  Живот представлял собой корявую  синюшную в разводах йода поверхность, с выводами для естественных отправлений.   В  незаживающих ранах мышц живота появлялись свищи, сквозь которые вечно текла сукровица и  вонючая жидкость. В свищах были и кишки, они никак не хотели срастаться как надо, сопротивлялись, так как были пришиты не к тем местам, где хотели. Разрывы в  сочленениях могли привести к перитониту, и доктора вынуждены были постоянно дренировать брюшную полость. Дренажи приносили такие страдания, по сравнению с которыми обычная боль была почти незаметна.
Толя поймал себя на мысли, что стал трусом. Выносить это не было более сил, он хотел покончить с собой любым способом, но верная Катя всегда была на страже. Она убирала все, что могло быть им использовано, она на свой страх и риск,  обманув процедурных сестер, приносила в палату и делала Толику обезболивающие уколы, после которых он мог разговаривать и быть хоть чуточку спокойным.
Катя видела, до какой крайности может довести человека боль, она страдала вместе с пациентом. Она влюбилась в него. Стойкий оловянный солдатик мучился до слез, до крика,  до зубовного скрежета. Он бился головой о подушку и ничего не мог с собой поделать. Ее сердце не выдерживало этого испытания, страшного испытания для её милого мальчика — жить, жить вот так, прикованным к больничной койке, обезумевшим об страшной боли, отправляющим естественные надобности себе на грудь через катетеры.
Это унижение, унижение  сильного здорового мужчины было сродни страданиям  Христа, который, принимая унижения жизни, тем не менее, вырастал выше и выше,  и дух его, превозмогая все невзгоды, становился только крепче. Она верила, что Анатолий тоже укрепит свой дух в страданиях, и молила Бога за это, но он был просто человек и  дух его был человеческим, а не божеским, и предел этому духу уже наступал.
Морозов вздрагивал от каждого  появления докторов. При перевязках и промываниях он стонал сильнее обычного, уговаривал врачей  пропустить процедуры, утверждая, что ему лучше. Он умолял Катю сделать ему укол, придумывал для этого все, что угодно: угрозы самоубийства, закатывание глаз, обмороки и слёзы увещевания,  оскорбления, обещание ласк и денег — всё, что только может   придумать  хитрый, изворотливый человеческий ум под давлением страшных для него обстоятельств.  Катя плакала, отказывалась, но всё равно делала укол за уколом, возвращая его к жизни и ввергая его в пучину  ухода от ее действительности.
Через два месяца Толя уже был  наркоманом. Привычка к дозе увеличивалась с каждым днем, и Катя уже не могла доставать ему столько лекарств, сколько он ее просил.  У них сложились отношения близких, скованных  своим преступным  замыслом, людей,  знавших о себе и друг о друге всё. Она продолжала любить его, а он продолжал использовать ее любовь.
Вот и всё, а раны … — раны затянулись, и боль почти прошла, осталась лишь  преступная тяга  к  промедолу да морфину. Закончилось все  тем, что их разоблачили, и  заведующий отделением,  еще молодой строгий мужик, подперев голову руками,  думал в своем кабинете, как выпутать этих двоих из мрачной паутины.
Врачи, они и в  Вологде и в Африке — врачи. Они применили крайние методы и люди спаслись.
Душа парня постепенно вставала на место. И хотя это была уже не та душа, что раньше, она вновь обретала крылья, пусть  маленькие,  прозрачные и непрочные, и на них можно было летать  рядом  со своим измученным телом.
Очищение, которому Толик подвергся, превратило его чувства к Кате в любовь. Он,  мужчина-мальчик, наконец-то, понял, чего он больше всего хотел в жизни. А хотел он любви, любви единственной и неповторимой женщины, любви,  которая не умела притворяться и лгать, которая умела отдавать всю себя до конца, без остатка.  Катя не умела просчитывать варианты, она умела только любить. Такую нельзя было обидеть, такая давалась человеку одна на всю его длинную или короткую жизнь. Девушка  спасла его еще раз. Любовь к ней оказалась  спасательным кругом, за который он ухватился и просто не мог и не имел права дальше тонуть.
Когда Анатолия выписали из больницы, они вместе уехали к Морозову на родину. По-другому просто не могло было быть. Спасибо  вере в лучшее, спасибо надежде, спасибо  любви.
Но жизнь, как известно,  на месте стоять не может, и память стирает острые углы.
Вновь, как и почти полгода назад, Толя, теперь уже Анатолий Степаныч, капитан, большая шишка — начальник районного ГАИ,  ехал на своем стареньком служебном «УАЗе»  по  проложенной недавно в сторону Куч-Городка асфальтовой дороге  и напевал  веселую песенку  про бухгалтера.
Жена Катюша ждала его дома. А сегодня было первое сентября, и он должен был со своими  гаишниками  обеспечить порядок на дорогах и улицах, сопровождая автобусы с детьми  из деревенских школ на торжественную линейку в Доме культуры райцентра. Ребята-сержанты носились на своих мотоциклах по дорогам, принимая и отправляя «груз». Груз бесценный — дети.
Начальник  сам повез колонну из двух автобусов в дальний  угол района — в  Скитский  и  Заболотный сельсоветы. Он ехал впереди колонны, машина сверкала мигалками и оглушительно выла сиреной. Автобусы переваливались с боку на бок,  мальчишки высовывались из окошек и махали ему руками, а он грозил им кулаком  и  смеялся. Толя крутил баранку и мечтал, как у них с Катей родится малыш, и они отправят его в школу таким же ярким и солнечным днем. Кто это будет — мальчик или девочка — им было все равно.
Анатолий хотел девчонку, Катя — мальчика. Они, смеясь, спорили, и решили, что она родит ему двоих: и мальчика, и девочку.  Им было хорошо вместе, они почти всегда смеялись, а ночами,  после бури любовных страстей, она тихонько гладила ему заросшие шрамы на животе и тихонько плакала от воспоминаний еще такого реального прошлого. А  Морозов спал, закинув руки за спину, спокойно и крепко, слегка посапывая, так, как спят счастливые и ничего не боящиеся люди. Ему было хорошо и надежно. Его тыл, его раненая душа и тело были надежно прикрыты, отчего человек был готов к новым свершениям и битвам, как в молодости.
Он  развез автобусы, и поехал обратно, — Катя хотела сегодня порадовать его кулинарией и просила по возможности не задерживаться.  Да он и сам теперь все время стремился домой, к ней — любимой, желанной и единственной.
— Сто двадцатый, сто двадцатый, я Горка, я Горка! Как слышишь? Приём. Где находишься?
—  На приёме сто двадцатый. Я к Стрелково подъезжаю.
–   Степаныч!  Заедь, будь   друг, в Чудиново. — Позвонили. Придурок  какой-то  председателю колхоза стекла выбил. Ты бы разобрался, если чего серьезное — вызывай, подъедем, а если  нет, то пошли их всех на хер вместе с предом  и возвращайся. Завтра участковый  доразберет.
—  Ладно, Горка, заеду, как раз по дороге. Свяжусь как и что, бывай.
Впереди за поворотом виднелась маленькая, домов на пятнадцать, деревенька со странным названием Чудиново.  Если бы была воля милиции, деревеньку они бы переименовали в Мудиново. Жили там какие-то специфичные люди: скрытные да темные. Кроме  председательши Глафиры Игнатьевой да трех более-менее нормальных  семейств, остальную часть деревни можно было смело назвать мудаками и даже придурками. Этот угол всегда был скрыт от людей, дорогу проложили сюда недавно, все варились в собственном соку, женились на родне спокон веков, и потому количество умственно отсталых и тупых людей в этом углу  было наибольшим.  Кто из мудильцев там похулиганил  ему и предстояло сейчас выяснить.
«УАЗик» подъехал к дому Глафиры, и тут же к нему выскочила девочка лет двенадцати и закричала: «Дяденька милиционер, Бориска  маму  избил». Она повела спешащего Анатолия в дом, и там он увидел, что вся горница полна стекла и кирпичей, а на кровати, прямо на одеяле,  лежит Глафира и стонет.
— Глаша, чего тут у вас, едрёна  мебель?
— Толя-я-я, — завыла молодая и здоровущая баба, волею случая выбранная недавно здешним председателем. Глашка была  одинокой,  не против выпить и любила мужиков. Было время, когда она безуспешно пыталась завлечь Тошку к себе в постель, но тот только смеялся, — Толя-я-я!  Борька, блядский  козел, дебил тупоумный,  у бабки Стеши  мешок картошки скомуниздил — я увидала. Врезала ему промеж глаз и мешок бабке вернула. Так он, скотина, приперся с кирпичами, стекла выбил, а когда я выскочила — наподдавал мне по морде доской, да ногами еще ….
Глаша, всхлипывая, потащила Толика на улицу, там уже собралась маленькая, но плотная толпа любопытных. Не каждый, ох, не каждый день в деревню Чудиново приезжает такая красивая машина с мигалкой  и такой важный начальник-офицер в белой портупее и с кобурой. Все затаённо ждали, что сейчас будет. Сейчас, сейчас этого вонючего козла Борьку  повяжут и увезут на Соловки. Сейчас, сейчас Советска власть  (тьпфу, типун вам!)   покажет  мудаку,  как надо Родину любить.
Толик понимал, что должен что-то делать. Он понимал, что это, в общем-то, не его дело и все равно он ничего исправить не сможет. Но пристальные, глядящие на него с надеждой глаза невежественных сельчан, сделали свое дело, и он пошел с людьми к дому Борьки.  Все-таки он был мент, хоть и в белой портупее.
— Борис, выходи, поговорить надо, —  крикнул он, зайдя в огороженный кривым штакетником захламленный двор. Везде валялись колья и доски, гнилые и целые, валялись мятые и дырявые бидоны и ведра, консервные банки,  кирпичи, сено, навоз, щепки. Везде была грязь.  Пробираясь  между хлама, Толя вступил в  коровье дерьмо. Выругался и подошел к высокому крылечку.
— Боря, я из милиции, выходи! Кто тебя обидел? Мы разберемся! — Морозов вступил на первую ступеньку крылечка, как вдруг с диким криком, прямо на него с крыльца вывалился всклокоченный Борька-дурак с деревянным колом в руке.
Толя только и успел чуть отступить и сделать какой-то неуверенный жест правой рукой в сторону. Его испачканный навозом каблук скользнул по доскам крыльца и тут заостренный гнилой и грязный кол, выдернутый, по-видимому, перед этим из забора, вошел ему прямо в живот и вышел с обратной стороны.  Насквозь!
Толик упал на спину, а на него сверху свалился Борька, брызжущий пеной и слюной, что-то невнятно кричащий. Потом вскочил на ноги, вытянулся, захлопал руками, как петух, и рванул в сторону леса в неизвестном направлении.
Больше его никто и никогда не видел.
Морозов согнулся.
— Вот оно! — понял он. Это уже настоящий конец, второй раны в живот  человек не сможет выдержать никак.
Он лежал один в грязи и дерьме  Борькиного  двора, вокруг стояли дебилообразные селяне,  орала Глашка, кто-то  плакал, кто-то кричал, кто-то  подгонял машину.
А Толя умирал. Умирал уже наверняка. Глупо и страшно.  Он ничего не смог изменить в своей судьбе. Эта гадина все равно достала его — так,  видно, должно было быть. Человек, так и не получивший права на счастье, на жизнь, на семью и детей, вечный страдалец и идеалист.
В этом краю непуганных идиотов Морозов умирал неизвестно зачем и неизвестно от кого. Слепой случай привел его сюда, слепой случай его и убил.                       Он ничего не мог изменить — это было предопределено свыше, и его временный зигзаг от смерти ничего не изменил.
Толик  умирал, и ему не было страшно,  хотелось взлететь в небо, в эту осеннюю  голубизну, туда, на маленькое серое облачко, что  весело надувало свои пухлые щечки и корчило ему сверху смешные рожицы.  Человек улыбнулся облаку и  улетел.
Когда его стали грузить в машину, вдруг пошел дождь, теплый, какой-то летний дождь, он стекал по лицу офицера, по его рукам, ремням, погонам, он затекал в огромную дыру в середине живота, из которой торчали фиолетово-розовые  петли кишок.
Его пронесли на  тканой дорожке, суетливо засовывали в машину и не заметили, что он уже мертв и земная жизнь, в которой он ничего хорошего так и не увидел, уже прекратилась.
Увидев, что офицер мертв, селяне, испуганно крестясь, разбежались.

***


<<<Другие произведения автора
(14)
 
   
     
     
   
 
  © "Точка ZRения", 2007-2024