Звонок моего мобильного напоминает грохот старого дедовского будильника. Как не вовремя! Улыбаюсь клиенту и выхожу из кабинета. Он прижимает руку к груди и милостиво мне это позволяет. Не брать трубку — только хуже, достанет все равно…
— Здорово, что ли? — слова  тянутся из мобильника, как колючая проволока через мозги, —  ты  знаешь, тут в одном месте твоего романа я заметил ошибку. Буква «е» пропущена. Сегодня проснулся — солнышко светит, птички, понимаешь, поют,  и вот чего подумал, а если нам с тобой открыть свое издательство? Мне тут обещали за мою новую песню  двести пятьдесят тысяч….
— Чего тебе надо? Я занят…У меня сделка сейчас.
Зачем я сказал про сделку — он же меня не слушает? Ему всё равно, сделка  у меня совершается или целка у меня в гостях сидит и сочится молодыми соками.  Он бы даже не отреагировал, если бы у меня, например, началась белка после длительного запоя.
Его тихий голос течет мерно — весь в себе, где-то  за пределами мира, за гранью общества, погоды, времени  — мой  всегда грустный и вечно пьяный товарищ. Мой ослик  Иа. Мой крест, мой горб… И, вероятно, мой гроб, прости мя, Господи!
«Дядя Федор» — так он часто представляется женщинам. Правда, если честно, у него такие женщины… Ну, не то что бы женщины, в полном смысле…Короче, бляди одни да нечесаные барачные синюхи из переулка Минина.  Но он этого  не замечает, как вообще не замечает мерзостей окружающего мира. Во время предварительных любовных игр, Федор  декламирует  декаданские стихи  собственного сочинения и наводит туманы беседами об оккультизме и истории религий, вместо того, чтобы своевременно подливать в  бездонные стаканы гурий мутный портвейн. За это женщины его откровенно динамят и,  надо сказать, частенько. Огорчаться он уже отвык, да и о чем, собственно?  Я его понимаю: мы уже в том возрасте, когда отказавшая тебе женщина кажется гораздо роднее согласившейся.
Федя — философ. Философия его не нова. Экзистенциализм, смешанный с тихой шизофренией.  Он  живет в странной оболочке, или, если хотите, в виртуальном презервативе. Как Диоген в бочке. Мир ему когда-то очень не понравился, он ушел к себе — вот и все. Когда совсем невмоготу, совсем нет денег и  тупо хочется жрать, он звонит мне. Я приезжаю, кормлю и пою его.
Федора вообще как бы на свете не существует. Дело в том, что он чистокровный азер — и воспитанием, и вечно небритой персидской мордой.  Когда-то даже был правоверным мусульманином и даже оперуполномоченным ихней ГБ.  Но ему в своем отечестве совершенно не хотелось жить. Он дезертировал из армии  и уехал в Россию. Собственные искания и сомнения, средневековая коррупция местных бабаев,  тупая война в Карабахе, а, самое главное, ранняя смерть жены — все это надломило стройный ход жизни, переполнило чашу терпения и он приехал сюда, на Север, чтобы начать новую жизнь и вздохнуть чистого воздуха.  В город,  где жил я — его армейский товарищ. Приехал он, в общем-то, ко мне, не спрашивая, хочу я его видеть, и нужен он мне тут или нет. Это ему было  совершенно все равно.
Когда я увидел его на вокзале — тощего черного чурку, с черным чемоданом и маленькой черной дочерью на руках, глядевшей на меня  затравленной зверушкой, я понял, что  это все надолго и, возможно, даже навсегда.
Он странный. Даже немного сумасшедший. Или, если хотите, — юродивый.  Вы когда-нибудь видели азербайджанца, собирающего русские иконы, благоговеющего  над ними и даже спящего с некоторыми под подушкой?  Думаю, нет. Начав, как простой коллекционер-фарцовщик (а коммерческая хватка у него есть), он навсегда  подсел на  эти странные расписные дощечки, и, как  скупой рыцарь, более не желал с ними расставаться. Он знал всю их историю, всю подноготную, помнил фамилии мастеров, разбирался в технике нанесения красок. Обо всем этом он мог бы  рассказывать часами. Его просто трясло от нервного перенапряга, когда он разворачивал рваную газетку, где находилась только что купленная  закопченная  иконка.
Иногда, стоя в длительном ступоре  с задранной вверх башкой  перед  древними фресками соборов и церквей, он просто падал  в обмороки. Его гоняли оттуда сухогубые старухи-старосты, обзывая нехристем и черным мавром. Однако Федя, стойко терпя националистические издевательства пробитых «славянофилов» и даже их фашистские надругательства, продолжал упорно ходить в церкви и разглядывать росписи. Он находился в наркотической зависимости от них, купаясь в море красок, сюжетов и сценок средневековья.
В поисках великой истины или, может быть, даже святого,  юродивый Федя, перезнакомился со всеми попами города и области. Они — люди весьма  шибанутые и тоже слегка не от мира сего, легко попадались на его провокационные кагэбешные вопросы о бессмертии души и начинали пространно объяснять прописные истины заблудшему южному барану. Он хитро возражал, попы кипятились. Так завязывалась длительная беседа. Федор был им любопытен или даже экзотичен, что ли. Споры затягивались на несколько часов. Они жаждали затащить его в лоно церкви. Для священника  перекрестить  мусульманина —бальзам на сердце и, все возможно, что и  благодарность в приказе.
Часто он давал им квалифицированные консультации в вопросах определения подлинности икон по каким-то там трещинкам и сколам. А со странным попом Филаретом из деревни Щигры, что  под городом, он, например, часто и  крепко выпивал. Тот даже как-то заехал нехристю в глаз, громогласно предав его анафеме. Правда потом они помирились, и анафема была снята.
Пить Федю научил я. Еще в армии. До этого времени он алкоголя не пробовал, считая его порожденьем сатаны. Если бы я знал, что после моих  мастер-классов вино откроет  ему все скрытые чакры и порталы, то, наверное, учить бы не стал. Остановиться  Федор, как чукча, не имеющий гормонов расщепления алкоголя,  уже не мог.  Чакры больше не закрывались, и в них потоком полилось все кучей  и плохое и хорошее.
Лет семь назад  Федя все же принял православие. Купил громадный серебряный  крест, повесил на шею.  Но легче ему не стало, и гандон со своей  трепетной  души он так и не снял.
Я уже говорил — Феди нет. Документально такого человека не существует. Он живет в нашем городе уже семнадцать лет, и до сих пор не удосужился похлопотать о паспорте и гражданстве. Мои попытки ему в этом помочь натыкались на откровенный саботаж с его стороны. Единственный Федин документ — «серпастый-молоткастый» с пропиской в селе Явлы  Сумгаитского района Азербайджанской ССР.
Федор, если честно, и не Федор вовсе. Его зовут Фарман. Так в «серпастом» написано. Но  зовет он себя всегда именем  популярного сына  режиссера киноэпопеи «Война и мир». Я его не отговариваю. Пусть себе.
Как он умудряется жить без документов в большом ментовском городе и даже иногда ездить в Москву  (в суперментовский мегаполис) — не понимаю. Но живет и шарится по стране весьма свободно.
Федя создан для свободы. Как-то в девяностых, его по лживому навету посадили на десять суток. Он почти плакал. Мне пришлось здорово злоупотребить служебным положением, чтобы вынуть дружка с кичи. Зато какой он был веселый на вновь  обретенной свободе!
От радости за друга запил и я с ним тогда на пару дней. И поскольку мы были помоложе и деньги  у Феди еще водились, покуролесили  так, что его снова чуть не загребли в каталажку. От ментовской облавы мы убегали уже вместе. С тех пор твердо знаю — Федю в тюрьму нельзя. Он как жаворонок — в клетке не живет совершенно.
Неуловимый Джо. Не в смысле, кому он на хрен нужен. А просто неуловимый. Нужен-то он как раз многим.  Со слов Феди, ему всегда кто-то где-то что-то должен, а отдавать не хочет. Поэтому его часто бьют. Я всегда думал, что бьют как раз того, кто должен и часто переспрашивал его: не задолжал ли он кому? — Нет. То ли гордость, то ли еще что — не позволяют ему сознаваться в очевидном,  и он продолжает уверять весь мир, что бьют его именно должники, а не кредиторы.
Он вообще часто врет о своей жизни. Врет и верит сам себе. Что стоит одно его утверждение, что на будущих выборах президента Азербайджана он обязательно победит, потому что в России его поддерживают какие-то академики и советники Путина? Мама, дорогая… Хотя, черт его знает?
Федя — подпольный азербайджанский писатель. У него есть две книги. Я их видел. Но прочитать не могу — они на какой-то турецкой тарабарщине. По его словам — там «Архипелаг Гулаг» и его непременно за книги расстреляют. А пока его бьют банальные кредиторы.
А сейчас,  он нудно долдонит мне уже девятую минуту о продаже своей песни за двести пятьдесят тысяч. Господи, кому? Что ты мелешь, брат мой? Какие тысячи? Я же слышу, как урчит твой пустой желудок и понимаю, что тебе  очень печально оттого, что нечего выпить.
— Юри-и-ик, а я  вчера Ленке дал в ухо, и она ушла, — наконец-то, говорит он правду. Ленка — его сожительница из двенадцатой комнаты. Здоровенная, мосластая, мужиковатая бабища с красно-кирпичной физиономией. Замашки у нее как у коблы в женской колонии. Но Федю она любит. Они часто дерутся, но часто и мирятся.
Федино поразительное свойство — устраиваться в этом мире — восторгает меня. Живет он на Собачьем поселке у Мясокомбината в комнате своего приятеля, фотографа Лехи со страшной фамилией Интраллигатор, свалившего в Израиль еще лет семь назад. Продать  жилье в  бараке с насквозь проржавевшими и замотанными бабскими колготками трубами, черными заскорузлыми унитазами и раковинами, вывалившейся из потолка штукатуркой, вздыбленными, качающимися полами и кривыми рамами было совершенно невозможно. Тогда Леша, добрый товарищ-собутыльник, оставил Федю сторожить громадный венский шкаф и скрипучую двуспальную кровать своих предков. Просто так.
Федор сторожит  этот гроб, в котором прячет уцелевшие за годы своего падения иконы и тетрадки с рукописями,  и кормится за счет соседей — одиноких старух и  разведенок, бухая с их бывшими мужьями.
Работать он может только умственно. Когда-то он имел свой небольшой бизнес по продаже металлолома. Процветал, скупая у населения ворованные с дач кастрюли, вилки и электрические провода. Поскольку Федя человек совершенно не жадный, в те благословенные  времена за его счет  кормился весь нищий двор. У него, помню,  был холщовый мешок с мелкими купюрами, и из этого мешка по субботам раздавалась милостыня всем жаждущим  и просящим. Были времена, когда уже в воскресенье он просил на опохмелку у тех,  кому в субботу все раздал.
Бизнес его накрылся. Мне он объявил, что это завистники-должники.  При этом морда его  снова была бита. Я много раз пытался устроить его на работу. Один раз он даже несколько месяцев проработал шашлычником в дорожном азербайджанском кафе. Но тщетно. Физический труд отвлекал его от умственных упражнений, от философских дум о душе, от мыслей о предстоящем президентстве — шашлыки горели, и соплеменники Федю снова били.
Белая ворона Азербайджана. Чужак в этой черной стае наглых, жадных, горластых эмигрантов, ставших давно уже неотъемлемой частью России.
— Я приеду вечером. Чего тебе привезти? Мне сейчас очень некогда, ты слышишь меня, разъебай?
Федин голос на секунду останавливается и снова нудно течет.
— Юри-ик,  а  здесь у нас медведи водятся? Я  никогда не видел ни одного. Тут и герб города, и рестораны, гостиницы и магазины, и вообще все — сплошные медведи. Я тут подумал, почему мы про них не пишем? Это было бы весьма неплохо и выгодно. Мне кажется,  мы бы заработали кучу денег в преддверии тысячелетия города. А, Юри-ик? Чего ты молчишь?...
Я курю. Давлюсь дымом, смеюсь и плачу от какого-то непонятного тепла в центре груди. От горба не избавишься.  Пусть растет дальше.

***