— Граждане, граждане, расступитесь! Товарищи! Пропустите, мы с ребенком! Куда ты прешь, образина, видишь, коляска тут?! А ты давай покрякай, селезень, покрякай еще, ага… Щаз в шнобель, бля,  схлопочешь! Беременные женщины и отцы-одиночки — без очереди! Постановление ЦК КПСС от второго ноль второго не слыхали, что ли? Кто беременный, я беременный?! Сам ты — чмо подзаборное! Спасибо, мужики! Девушка! Ах, это вы, Леночка? Целую ручки!  Нам четыре пива, будьте любезны, плиз-з! Я вас люблю! — мой приятель Леха Пинус  особенности  поведения в  советских очередях знал идеально.
Подходя к враждебному частоколу тел у окошек раздачи чего-либо, друг мгновенно раздувался в размерах, выставлял в стороны все свои многочисленные локти, колени и ребра, и становился похож на огромного жука-богомола. Легкий налет интеллигентности слетал с него стремительно, словно  семейные трусы перед  обнаженной юной девушкой.  Огромная Лехина совесть здесь замолкала и  пряталась куда подальше, чтоб не краснеть.
Сейчас Леха беспрестанно громко орал какую-то ересь  и  сильно тянул меня за собой. Я же — толкал в толпу коляску с Пуськой, чуть склонившись над ней, плечами  и  локтями обороняя мое девятимесячное  сокровище от оловянных, налитых бомжовских глаз, пенных слюней алкоголиков, стальных  пролетарских локтей и чугунных задниц совслужащих.
Нас было трое, а это — уже мафия, вооруженная Лехиной наглостью, моими тяжелыми кулаками и писклявым Пуськиным ором.  Наш облик заботливых советских «крестных отцов»  был  нетипичен для  толпы, привыкшей бороться с тупыми наездами «блатных» прибазарных алкашей, и, тем самым, гасил в зародыше справедливую ярость измученного очередями пролетариата из-за вечного дефицита  всего и вся.
Мы, словно танковый клин, вторглись в монолит пивной очереди у павильона «Бабьи слезы», и как когда-то говорилось в сводках «Совинформбюро»: «…прорвав оборону противника, стремительно овладели городом…»
В восемьдесят пятом году, да еще в июльскую жару, четыре кружки жигулевского пива, добытые за десять минут,  были  действительно сродни настоящему подвигу.
Загорелая до черна Пуська, сидя в легкой гэдээровской коляске в одних белых трусиках и в подаренной Лехой  черной бандане с черепом и надписью «SEX»,  с любопытством разглядывала хаотичное мельтешение штанов и авосек. Некоторым, неосторожно приблизившим к Пуське свои  зады и колени, доставались ее щипки и пинки голыми пятками. Она пищала от восторга, когда ее  экипаж  подпрыгивал на кочках человеческих  стоп. Ноги с ойканьем отскакивали прочь от  крепких железных колесиков и рамной арматуры, а  Пуська была в восторге, делая губами «ж-ж-ж-ж», пуская огромные пузыри и стукая по раме ладошкой.
Когда мы с Лехой расположились с пивом на теплых бетонных плитах позади павильона, Пуся  полезла на руки. Пришлось взять нашего младшего научного сотрудника в охапку и немного потискать ее в награду за стойкость, проявленную при взятии  вражеского укрепления. Она заслужила и щекотку, и  поцелуи в пузо с треском, и даже полеты в космос. Дикий младенческий визг и хохот, раздававшийся над пивной, вызывали улыбку даже у тех, кто был сегодня с тяжкого похмелья.
Леха Пуську не тискал. Боялся ее или… уважал? Они дружили, но как-то не по-отцовски. Часто, когда он являлся к нам домой пьяным, в горе непонимания и несогласия с этим миром,  и ему требовалось излить кому-то душу, я, уставший от Лехиной рефлексии, подсовывал ему Пуську.  Они долго разговаривали, сидя на диване. Даже жестикулировали и матерились.  Пьяный дурак нецензурно сквернословил, а младенец надувал щеки и бубнил прописную истину: «Ба-бу-бы!!!». Ребенок был прав – все Лехины беды были от баб.
Споры их были  нудны и утомительны для обоих, но стороны всегда приходили к консенсусу.  В конце концов, я заставал их спящими  рядышком: Леха, лежал камбалой у самой диванной спинки, а Пуська – развалившись по всему остальному дивану, дрыхла,  по-хозяйски забросив на своего друга ноги в розовых ползунках.
Как ни странно, но Лехе от общения с этим сопливым философом становилось легче. На некоторое время он смирялся с гнусной советской действительностью, переставал пить и заводил новую женщину.
Вообще-то, я назвал свою дочь Натальей. Сильно не мудрил – Анджелы, Эльвиры и Евлампии отмелись как-то сразу.  Наташка, – и все. Доброе, веселое существо, общительное, с легким нравом, в светленьких кудряшках… Ну, как-то вот так я  и  представлял себе свою дочку. Имя  Наташа к этому, придуманному мною образу, подходило идеально.
Однако с течением краткого времени, к дочке накрепко прилипло имя Пуська.  Почему Пуська, с чего, казалось бы?  Согласитесь, это имя  было уже совершенно несерьезным — какой-то бутузик, пупсик, воздушный шарик и хохотун.
Леха постарался, озвездил девочку Наташу каким-то странным имечком — Пуська, закамуфлировав тем самым ее половую принадлежность.  Как он сам признался — на это его подвигли наши частые совместные гулянки-мальчишники. Три товарища просто обязаны быть мужчинами. А то, что это за дружбан по имени Наташка?
Наш партай-геноссе Пуська! Вот это — по-нашему!

Мы пьем пиво. Младенец в бандане задумчиво слюнявит во рту большой палец своей левой ноги. Он  счастлив — первое в жизни лето, яркое солнышко, загар и такие крутые кореша рядом. Сколько веселья и открытия нового!  Сегодня — пивная «Бабьи слезы», а вчера была бочка с квасом, на обратной дороге из пункта стеклотары поход в библиотеку за папиными учебниками, а потом еще выезд на рынок за картошкой. И дядя Леша, такой смешной, похожий на ослика Иа, с огромными грустными глазами. Он умеет так смешно надувать щеки, оттопыривать уши и  выдувать с писком воздух со словами: «При-в-вет, Пуз-здель!» и не обижается, когда ему за это достается ладошкой по носу.
Как прекрасен этот мир! Прохладное пиво, солнце, выходной день и хорошие ребята  вокруг.
К младенцу приближается Лехина физиономия:  «Эй, партай-геноссе, пиво будешь?»
В ответ пузыри, смех и  шлепок по носу: «Ба-бу-бы!!!»

***