По темно-коричневому боку свечи медленно ползла слеза, пытаясь упасть на каменные плиты пола. Слеза доползла до середины, тихо застыв прямо возле дрожащих тонких  пальцев, крепко сжимавших  эту горящую  палочку парафина, словно чудесную соломинку. Ту самую, за которую хватается утопающий, когда уже  не за что больше хвататься.
Слегка закопченные своды безлюдной церквушки загадочно шуршали, и недовольно помаргивая редкими огоньками лампадок,  осуждающе смотрели на женщину, что стояла сейчас у иконы Божьей матери и тихо шмыгала носом.
– Пресвятая Богородица, матушка-заступница, помилуй меня грешную. Помилуй меня, — женщина механически бормотала  слова молитвы, пытаясь вспомнить что-то еще, но кроме этих слов в голову ничего не приходило. Да и откуда там было взяться чему-то еще, коли крестили ее в детстве тайком от парткома, а в юности вбивали в голову, что нет никакого Бога, в молодости же заставляли глядеть на вдруг обретшего веру  президента, от которого даже по телевизору за версту разило водкой. Какая уж тут молитва, какие уж тут каноны? — Прости, Господи, наши грешные души!
Еще полчаса назад Татьяна и думать не думала ни о каком  Боженьке и ни о какой церкви. Ехала на своей машине, возвращаясь из Костромы с очередной  рекламной  тусовки,  и вдруг случайно увидела большой дорожный указатель. Там было написано: «Храм  Николы Чудотворца, что в бору» – 5 км». Прикольно. Как это «что в бору»?
Зачем она свернула с оживленной трассы в указанную на плакате сторону, она так и не успела понять, пока не проехала эти самые пять кэмэ по узкой и ухабистой щебеночной дороге, проложенной кем-то прямо через лес.
Когда  дорожка  вдруг резко закончилась кольцом с большой травяной лужей посередине, женщина остановила машину и вышла навстречу майскому солнышку.
Прямо перед ней, в окружении огромных сосен, стояла старая церковь красного кирпича. Одна ее часть, та, что с колокольней,  была в строительных лесах, но никаких строителей не было. Вокруг вообще не было ни души. Только огромные, старые, красноствольные сосны тихо поскрипывали где-то там вверху, на недосягаемой высоте, шикарными темно-зелеными кронами. Вдалеке была видна избушка под розовой крышей. Около нее, широко расставив ноги,  стоял  одиноко черно-белый теленок и, шевеля ушами, глазел на пришелицу. Прудик в камышах, кусты сирени, изумрудная трава... И все это в кольце могучего леса...  Мир был спокоен, наполнен чистотой, тишиной и прозрачной ясностью. В нем была гармония, ожидание чуда и ощущение, что так не бывает. Ожидание неминуемого волшебства. Параллельный мир. Заповедник времени и пространства.
Разглядывая старый храм, что так естественно был вписан в этот чудо, Татьяна  вдруг поняла, что просто обязана зайти сюда и помолиться.
Когда она прошла через низкие ворота с небольшим крестиком над ними, то попала в переднюю. Слепо тыкаясь впотьмах, нащупала обитую чем-то мягким дверь и вошла внутрь. Ей не было страшно. Знание того, что церковь ждет ее, придало силы и шагнуть  на каменный пол в пахнущую елеем и  сладковатым дымом полутьму, казалось делом вполне естественным.
Женщина в растерянности остановилась недалеко от порога и, озираясь во мраке, увидела в правом углу знакомый образ Божьей матери. Она быстро прошла к иконе.
Вдруг  какая-то серая бормочущая масса зашевелилась в противоположном углу. Темная старуха с печеным, как картошка, деревенским лицом, с мокрой тряпкой в руках, шипела на нее и показывала на  непокрытую голову.  Ей стало неловко,  и  она,  вытащив из-под курточки,  тонкий голубой шарфик быстро набросила его на голову. Но старуха не унималась и продолжала что-то осуждающе бормотать.
Джинсы!  Да будь они не ладны! Удобно, современно, но... Не подобает женщине в храме быть одетой не по канонам. Косынка да юбка до пят — вот настоящая церковная мода. Бли-и-ин!
Черт бы ее побрал, эту вашу моду! Вот за что она не любила церкви — идиотские правила, ограничения, требования, унижающие женщину, словно какого-то неполноценного  человека. И будь ты хоть какой богачкой, будь  сильнее и умнее любого мужика — не имеет значения. Ты женщина и значит недочеловек.  Гребаная патриархальная мораль!
Ей сделалось досадно и больно оттого, что какая-то убогая мымра испортила ей миг тихой радости и придется  уйти отсюда, даже не попытавшись испросить Божеской мудрости. Она почти развернулась, чтобы покинуть церковь, как вдруг из алтаря вышел старенький седенький батюшка в рясе. Посмотрев на нее своими чистыми ясными глазами, он кивнул и приглушенно  зашикав на черную бабищу, выгнал ее вон из церкви. Священник подошел к маленькому прилавку и, взяв с подноса   свечку,  протянул  Татьяне.
— Молись, милая, молись, — тихо сказал он и тоже вышел за дверь.
Трясущейся рукой она протянула свечку к лампадке и вдруг неожиданно для себя заплакала. Она искала слова, но  в голове вертелись лишь какие-то «иже еси на небеси». Он плюнула и решила для себя говорить простым  человеческим языком.
— Матушка Богородица, помоги мне. Ведь мне так мало нужно. Я живу на земле уже сорок с лишним лет, и век мой женский катится к концу все быстрее. Помнишь, когда осталась одна, — строила жизнь свою своими руками. И вот уже бедность, которой так боялась когда-то, мне не грозит.  И дочь моя выросла  уже... А счастье? Где оно, матушка? Ведь разве мне много надо? Человека прошу. Дай мне человека рядом. Большого, сильного, доброго и ласкового. Мужчиной чтоб человек этот был. И чтобы  всю жизнь любить одного его, и чтобы он меня любил. Не за деньги мои, не за  машины, не за квартиры и кабаки с тусовками — просто так любил, ни за что. Просто за то, что женщина. Вот такая — сильная и слабая, смелая  и трусливая, умная и глупая, расчетливая и доверчивая...Я запуталась, ты не поймешь... Мне плевать, сколько в нем росту, толст он или тонок. Главное, чтоб хоть чуть-чуть понимал меня. Матушка, ну почему никто не желает меня понимать? Все же так просто. Я устала. Зачем я тащу этот воз проблем, езжу по каким-то тупым тусовкам, по заграницам, хожу в рестораны и клубы. Ведь там его нет!  Там его и не может быть!
— И  ночи мои страшны, и дни мои бессмысленны. Матушка Богородица, попроси Господа, чтоб дал мне чуточку счастья.  Хорошо. Ладно. Не навсегда. Дай на срок. Забери двадцать, тридцать(!) лет моей жизни и дай хотя бы один год счастья. Всего один. Ну, почему никто не слышит меня? Господи Иисусе, неужели это так много?
— Ты знаешь, Матушка, как не хочется идти домой в пустой дом, где кроме котов нет никого. Туда, где точно знаешь, что никого там и не будет. Все, кто хотели бы туда придти, знают, что их там не ждут, а те, кого ждут, — туда идти не хотят. Что же это? Неужели нет никакого смысла в том, что я говорю, строю, раздаю, ем, пью, болтаю, улыбаюсь, добиваюсь и заставляю добиваться других? Неужели никакого, Матушка? Все так построено, что плоды наши не приносят удовлетворения, и вкус их пресен и нет радости от них? Тогда зачем?
Татьяна плакала все сильнее. Сквозь пелену слез лик Богородицы качался, и, казалось,  она осуждает глупую бабу за ее неразумность и невыдержанность здесь в жилище ее божественного отпрыска, которому когда-то так повезло с отцом.
— Вот тебе-то счастье привалило. Бог на тебя внимание обратил. Ты что, красивая была такая, что ли? Праведница, тоже мне.  Замужняя баба ведь ты была!  Ну почему тебя выбрал Бог?  Мне твоего не надо. Ты скажи, где он, мой бог? Мне тоже нужен свой собственный, поменьше, но бог. Тот,  которого я буду любить так, как ты своего.
И женщина вновь заплакала, бормоча извинения за свою  глупую бабью зависть.
Позади тихо кашлянули. Это вернулся священник. Татьяна застеснялась, что старик мог слышать ее крамольные слова разговора с Богородицей и, поправив шарфик на голове, стала тихонько пятиться к выходу.
— Подожди, милая. Присядь, — старик усадил Татьяну на лавку и сел рядом, — Ты не бойся, Матушка всех прощает. На то она и Мать. Вы дети ее — разве ж детей обидишь? Просто хочется, как лучше. Небожители — они взрослые, а вы — дети. Они знают наперед, что будет, а вы не знаете. Оттого они вам мудрыми и кажутся. Ты ведь для своего дитя тоже мудра и авторитетна. Но не слушают дети взрослых. Не верят, хотят все сами.  Гордыня.  А ведь по тому же пути пойдут, что и вы. Но разве ты их любить перестанешь?   Нет.  Жалеть будешь – это точно, но любить не перестанешь.
— Я тебе совет дам, — старичок улыбнулся, склонил к Татьяне голову и заговорщически ей подмигнул, — Ты у Богородицы только одного проси: любви. Без всяких оговорок. Любви и все. Она не может в этом отказать, — он поднял палец и  тихо прошептал, — Не имеет права!  И любовь придет к тебе. Ты даже представить себе не можешь откуда, а придет. И будешь ты счастлива, девочка! Только вот никто и никогда не скажет тебе — надолго ли.  Любить надо. Обязательно надо. Человек без любви — сухое дерево. Ни плодов от него, ни цвета.
Старик улыбнулся и погладил Татьяну по голове.
Иди, деточка… Хорошо ли тебе будет, плохо ли — на все воля Божья. Главное, верь.  Ходи по земле и верь, — Татьяна вдруг схватила руку священника, поднесла к губам и поцеловала. Рука была жесткой, сухой и очень тяжелой. В ней была какая-то неземная сила и великая тайна.
Она вытерла слезы, поднялась со скамьи и вышла.
В бору бушевала весна. В запутанном проволокой палисаднике расцветала сирень, в заросших клумбах перли наверх какие-то странные цветы. Буйные заросли неухоженных кустов лезли под самую крышу церкви, а  тени от громадных сосен играли с солнцем на растрескавшихся стенах.
Татьяна поняла — это волшебное место, это зазеркалье, это чудесный мир, где все так просто, где есть ответы на все вопросы, где даже священник похож на того самого, чьим именем назван храм. А может, он и есть тот самый Чудотворец, что живет в чудо-бору? От этой мысли ей стало вдруг так хорошо и легко, что захотелось раскинуть руки в стороны и улететь.
Женщина шла по дорожке и улыбалась. Она знала, что все у нее будет.   Ведь на любовь у каждого есть право. И  никуда она от него не денется.

***