Мобильник заглюкозил неожиданно и весело : «Я буду вместо, вместо нее, Твоя невеста, честно, честная-ё…». На экране засветилось: «Анонимный». Кто там еще?
— Здравствуйте ! М-мне нужен Семенов, писатель? — осторожный женский голосок явно подрагивал.
— Здравствуйте девушка! Это громко сказано — писатель. Вообще-то я просто Семенов Валерий, а кому я обязан?
— Вы меня не помните, наверное. Я знакомая Лиды Михайловой. Она нас знакомила весной в джаз-клубе. Меня зовут Вера.
Он не помнил ее — это точно. Даже джаз-клуб помнил слабо — сборище снобов с претензией на высокую интелектуальность. Но сознаться в этом язык его повернуться не смог. Ведь женщина же!
— Помню, конечно. Еще раз здравствуйте, Вера. Меня зовут Валерий. Что-то случилось?
— Нет, просто Лида, дала мне ваш телефон и сказала, что вы сейчас болеете и ужасно одиноки. Я не знаю, как сказать, я — дура. Мне просто нравятся ваши книги. Извините меня, я, наверное, зря позвонила, простите. Очередная глупая поклонница…
— Постойте, постойте. Вы что, Вера? Какие поклонницы к бесу? Не уходите. Вам плохо?
— Да, неважно. Я почему-то подумала, может быть, вы …
— Вот и хорошо, что позвонили. Два человека всегда могут помочь друг другу, хотя бы осознанием, что они не единственные одинокие люди и кому-то тоже страшновато сидеть в пустой квартире и буквально чувствовать, как утекает время и звенит тишина. Видите, вы позвонили, и нас уже двое!
— Да. Спасибо. Время буквально чувствуешь физически, как материю. Мне оно представляется песком, уходящим вниз между пальцами. Я его ловлю, ловлю, а остановить не могу. Хороший такой песок, белый, речной, мелкий-мелкий. А вы? Как вы его чувствуете?
— Цепь. Она скачет по шестеренкам и уходит вдаль. Я ее больше не вижу. А иногда это песок, как у вас, или страницы прочитанной книги. На большинстве страниц или вообще нет текста, или он маленький-маленький и читать-то нечего. Читать надо, а читать нечего и все ближе и ближе конец, страницы кончаются, а текста все нет, и ты листаешь, листаешь ее лихорадочно, а текста нет и нет. Отчаяние, что его так и не будет в этой книге, бьет по мозгам и сердцу, но остановиться невозможно. Как любому читателю мне хочется узнать, чем все это закончится. Ведь начало-то было, и было хорошим, может быть, и окончание будет не хуже, может быть, в моей жизни найдется еще хоть чуть-чуть смысла. Не знаю, Вера, это слишком уж все глобально. Давайте-ка лучше встретимся.
— Нет, я не могу.
— Жаль. Вера и не верит. Жаль.
— Вы не так меня поняли, я не могу, потому что боюсь. Вы такой известный человек, а я — чудо в перьях.
— Кому это, Вера, я известный? Вы меня удивляете. Мне казалось, что моя известность ограничивается десятком собутыльников и полудюжиной подружек. Да они просто знают меня давно и без моих рассказов: мы встречались, пили и шлялись. Я — обычный, обычнее не бывает. Давайте встретимся. Ничего не бойтесь, с женщинами — я рыцарь. Командовать будете вы. Я вам доверяю, у вас голос очень добрый, и человек вы, чувствующий правильно. Ну, решайтесь.
— Хорошо, я приеду к вам через два часа.
— Вот спасибо. Мужчине очень приятно, когда женщина проявляет инициативу. Вы не поверите, но это так. Адрес знаете?
— Знаю.
— Не задаю вопросов откуда. Хорошо, я жду. Сладкое любите?
— Люблю.
— До встречи.
— До встречи.

Семенов положил трубку и пошел на кухню.
Веру он решительно не помнил. Ну, да ничего! Отказываться от того, что идет в руки, причем совершенно случайно, было не в его правилах. Готовиться к встрече все равно надо.
Ревизия холодильника показала, что, как всегда, он слишком раздухарился и ничего не то чтобы сладкого, но и вообще съестного в доме нет. Последнее яйцо было поджарено еще утром и съедено вместе с засохшим куском сыра. Обычно он по-мужски доедал в доме все, и никак за время своего холостячества не мог себя заставить прикупать продукты и добавлять их к уже имеющимся.
Он пробовал. Были скучные дни спокойной жизни, холодильник пополнялся, Семенов питался как человек. Как вдруг размеренный ход резко ломался, его куда-то тащило, словно за шиворот, пиная в задницу и унося из страшной своей размеренностью жизни.
Он уходил в загул с бомондизированными пьянками на чужих квартирах, со случайными знакомыми, с чужими бабами. После таких загулов продукты не спасал даже холодильник, приходилось их выбрасывать, чего он, воспитанный в уважении к хлебу насущному, делать не любил.
Загулы продолжались до недели. Что греха таить, бывало, просыпался он и на чужих постелях, с удивлением пытаясь разглядеть ту, с кем сегодня ночевал.
Подобное случилось с ним не далее, чем вчера. Он проснулся. Солнце через раскрытые шторы било в глаза. Мозги слабо шевелились с похмелья, со страхом пытаясь вспомнить имя лежащей рядом женщины, и не могли, и от этого ему было еще ужаснее.
Стыдно, блин, как стыдно!… Он глядел в потолок, сквозь полуприкрытые глаза и притворялся, что спит, а та, что была рядом, гладила его грудь и терлась об его ногу.
— Бляха муха, — он вдруг «проснулся» и резко вскочил с постели, — опаздываю в издательство. Где мои брюки, милая?
— Вот, — молодая, чуть полноватая голая женщина (и весьма, надо сказать, симпатичная голая женщина!), бесстыже присев на расхристанной постели, указывала ему на батарею, — вон они висят.
— А чего это они там?
— Не знаю, куда полетели — там и приземлились. А вон рубашка, — она, вскочив на ноги, с какой-то страстью следопыта исследовала комнату, — смотри, Валер, я носок нашла, — радостно кричала она, — и еще один.
— Вот спасибо, радость моя, все хорошо, да только я без трусов. Они-то где?
— Где, где, наверное, в ванной.
— Так мы и в ванной…?
— Конечно, ты чего, не помнишь, что ли?
— Ну, не все…
Она продефилировала по комнате, продемонстрировав Семенову все свои утренние женские прелести.
Какая, однако, мяконькая!…
Сидя в носках и рубашке на кровати, он невольно залюбовался ею, ее бабьей бесстыжестью, так как видел ее по-настоящему впервые. Странные существа эти женщины, прячут себя от всех, но стоит им только переспать с мужиком — все, они его более не стесняются.
«Знала бы, дура, что я ее в первый раз вижу, наверное, застеснялась бы» — подумал Валерий.
Через пару секунд, торжественно неся в вытянутой руке его трусы, она вернулась и засмеялась. Вид Семенова в расстегнутой рубахе, носках и без трусов был очень наивен и смешон.
— Без штанов, а в шляпе, — хрипловато пропела она, — на, миленький.
— Благодарствуйте, — он не спешил надевать их и смотрел на нее. Этот смех и ее теплое, голое тело сделали свое дело, подняли давление и тонус, и нечто мужское, до сих пор сиротливо напоминавшее мятый соленый огурчик, стало оживать прямо на глазах и превращаться в морковку, да так волшебно и торжественно, что девичий смех прекратился, и через некоторое время сменился веселым чмоканием.
Ее волосы падали с каждым чмоком на его живот и бедра. Блаженство от всего этого накатывало неумолимыми волнами и, глядя на ее голую спину и объемный зад, он вдруг оторвав чужие мягкие губы от облюбованной женщиной игрушки, повалил ее прямо на пол и, войдя в кипящий от страсти вход, сполна ощутил то, что называется прелестью женщины и прелестью секса. Объем, охватывающий его естество со всех сторон. Хотелось двигаться и двигаться, пробивать «метро» в ее чреве, в ответ на ее радостные крики и стоны.
Здорово! Как говорится, утренняя «палка» — она самая-самая.
Да, хорошо! Он даже поежился от беспокойно пробежавших теплых мурашек. Воспоминания воспоминаниями, но надо что-то есть и пить, коль пригласил к себе женщину. В незнакомках есть какая-то прелесть. Ни ты ее не знаешь, ни тебя она. Может, страшила какая, а, может, и нет. Сиди и гадай.
В магазине он обошел все отделы. Не пропустил мясные, сырные и винные ряды, оставив на сладкое кондитерский. Там работала Люба.
Надо сказать, что эту Любу, женщину лет двадцати восьми, симпатичную, крепенькую, с длинноватым прямым носом, он хотел захороводить давно, но в силу проходящей между ними границы-прилавка сделать это оказалось не так уж и легко. Оба они улыбались друг другу, немного болтали. Улыбалась она как-то хорошо, видела, наверное, что мужик одинокий и еще не совсем старый. Может, даже надеялась на что-то — кто знает. А какая у нее была попа!
— Здравствуйте, Люба! Взвесьте мне вот этих конфет и вот этих грамм по двести.
— Здравствуйте, — легко краснеющая продавщица, с добрыми глазами, вспыхнула и наклонила голову, набирая в совок конфеты, — давно вас не было видно. Уезжали куда-нибудь?
— Да нет, все тут, в городе. Работа, запарка, встречи и расставания.
— Лето же, надо на юг ехать.
— Не с кем, Люба. Одному, что за отдых? — Что здесь скучать, что там — разница невелика. Вот с вами бы поехал, — он засмеялся, она тоже.
— Скажете, тоже…
— А, давайте, поедем куда-нибудь здесь. «Белое озеро» — очень даже неплохое место.
— Что вы, что вы! Нет, я не могу. Тридцать восемь восемьдесят пять, — быстро проговорила она, вспыхнув и пряча глаза.
— Жаль. До свидания, Люба. Я все равно буду надеяться, — игриво сказал он.
Действительно жаль, диалог не получился, но движение уже какое-то было. Глаза, улыбка, краска на лице, волнение — интересно, черт возьми, может, еще и удастся уговорить. «Спортсмен, бля, любовник…» — почему-то с неприязнью к себе подумал он, заходя с тяжелым пакетом домой.
Надо было почистить и без того чистый дом. Он любил порядок. С детства был приучен к тому, чтобы заправлять постель, вешать одежду в шкаф, а не бросать на стулья, вытирать пыль, убирать с глаз лишнее, расставлять книги. Быстренько наведя лоск на нехитрую обстановку, протерев полы и пыль, он занялся приготовлением ужина.
Готовить он не очень любил, дар повара ему не привили, но вполне сносно из полуфабрикатов мог сготовить обычный ужин, украсить его зеленью, порезать грамотно колбасу и сыр, сделать нехитрый салатик, поставить бокалы и даже зажечь свечи.
Уют ему нравился, хотя, честно говоря, не всегда ему удавалось его поддерживать: одинокая жизнь — бесцельна по своей сущности, и наступают моменты, когда тебе все надоедает, и ты плюешь на пыль, на грязные тарелки, на нестиранное белье, валишься спать одетым и куришь в комнате.
Слава Богу, что эти моменты проходят, их изгоняет стыд и злость на самого себя.
Когда все уже было готово, в дверь позвонили, и на пороге появилась маленькая, стройная женщина лет тридцати двух или чуть больше. Темные волосы с недлинной прямой прической. Слегка похожа на южанку.
Ее большие карие глаза смотрели печально и со страхом. На губах с грустно опущенными уголками блуждала легкая виноватая улыбка. Красоты особой не было видно, однако чем-то цепляла она здорово.
Маленькие розовые ушки с тонкими сережками-колечками, выглядывали по-мальчишески из-под прически и были какими-то по-детски доверчивыми.
— Вера, проходите, снимайте туфли, наденьте тапочки. Расслабьтесь, я не кусаюсь. Будьте как дома.
— Дура я, наверное, вот, пришла сама. Что вы обо мне подумаете? — надевая тапок, бормотала она.
— Думаю, что вы молодец, умница и благодарен вам за ваш геройский поступок.
— Простите меня. Я н-ненадолго, — она, волнуясь, даже начала заикаться.
— Пойдемте, Вера, посидим и поболтаем. Пришли, так пришли, чего раскаиваться.
Они долго сидели на кухне, выпили все вино, чай, кофе, выкурили по пачке сигарет, болтая без умолку. Валерий и не заметил, как пролетело время.
Эта малышка оказалась умна и очаровательна. Она знала много того, чего он даже и не слышал, она рассказывала вдохновенно и вдохновенно слушала его, так, что, казалось, она слушает откровения Бога.
Они обсуждали поэзию, говорили о музыке и эзотерике, философствовали, трепались просто «за жизнь», смеялись над страницами его нового полуфантастического юмористического романа, ползали по полу, собирая осколки разбившейся чашки.
Им было хорошо вместе, они были родственники. Родственные души, говорящие на одном языке, любящие одно и то же, и даже пахнущие одинаково.
Ее бездонные библейские карие глаза буравили его душу. А когда он смотрел на ее изящные розовые ушки, ему хотелось провести по ним языком и попробовать их губами. Он вдруг страстно захотел ее тела. Тело и душа ее были едины и прекрасны — он это знал.
Если бы они дошли до постели, они бы были едины и прекрасны и там. И это было бы хорошо.
Но их губы так и не соединились воедино. До соединения их оставались считанные минуты. Но когда эти минуты прошли, она просто встала и ушла, придумав сходу какую-то дурацкую причину, вроде необходимости встретить родственника с поезда.
Она ушла в ночь безоговорочно и безвозвратно. Она ушла навсегда.
Он ей был уже не нужен — она превозмогла с ним пик своей черной тоски, попользовалась им и ушла. Что будет с ним — ее не интересовало. Дом сразу опустел, словно Веры никогда и не было. Валерий остался один на один с собою. Грустный, со своими дурацкими грустными рассказами и повестями, печальными стихами, со своими незнакомыми и чужими бабами, со своей вечной тоской и одиночеством, таким осязаемым, что казалось его можно потрогать руками.
Скрипнув зубами от невозможности изменить этот мир под себя, он принудительно рассмеялся над своей наивностью и лег спать. Завтра, все завтра… Плевать! Жизнь опять пойдет по проложенным для него Богом рельсам, и, может быть, он еще сумеет увезти продавщицу Любашу к их Белому озеру.

* * *