Светлые клочки плоских тонких облаков образовали на черном небе причудливую композицию, сильно напоминающую цыпленка табака. Объемная тушка, маленькие сдавленные крылышки, гузка и даже вывернутая в сторону шея — все это легко угадывалось в том огромном комплексе холодной массы, что сейчас медленно плыла в черной масляной вышине. Вышина искрилась звездами, словно некий повар-великан обильно посыпал вокруг цыпленка оранжевым перцем, желая придать облачному блюду дополнительную остроту и аромат.
Цыпленок показался мне до боли знакомым. В подобной позе я только что проснулся от внезапного яркого и четкого осознания того, что моя жизнь скоро кардинально изменится. Оно испугало меня, потому что я точно знал — такие предчувствия всегда сбываются. Это уже происходило не один раз. После такого предупреждения жизнь моя, несясь на большой скорости прямолинейного движения по уютному шоссе, вдруг подпрыгивала на ухабе, резко, с визгом сворачивала в сторону, и с погасшими фарами пулей влетала в какие-то темные переулки в жутких оврагах бетонных заборов и облупившихся домов.
Я пробудился с открытым ртом, из которого подтекала идиотическая слюна. Шея и рука затекли. Пришлось долго тихонько шевелить пальцами, дожидаясь прихода кровотока с его мучительным хороводом острых иголок. Он не замедлил себя ждать и я, кряхтя, как старичок, встал с постели. Нашарил в темноте тапки, накинул на голое тело телогрейку и вышел во двор. Все равно теперь не уснуть.
Три часа ночи. Тишина. Лишь редкий глухой стук желудей, падающих с большого дуба на замшелую крышу бани. Справа — холодный, запотевший камень, — это притаилась у цветника моя машина. Свет фонарей на деревенской улице измазал траву и стену дома причудливыми тенями от кустов и забора. Где-то далеко-далеко тишину пронизал тонкий гудок поезда. На фоне еле-еле отличимого от земли неба черными пузырями пучились кроны деревьев в саду.
Нащупав шестым чувством невидимую тропку за домом, я вышел к беседке. Усевшись на матрасик качели, достал сигарету и закурил, глядя в темное небо. Оно уже не показывало мне цыпленка табака, как пять минут назад. Свалявшись в комки манной каши, облака образовали приплюснутую широкую лопоухую рожу с глазами-щелочками, рожками и растянутым ртом с опущенными вниз уголками. Рожа походила на маску инопланетянина из какого-то американского фильма.
Я подумал, а, может, это и есть лицо дьявола? И он сейчас смотрит только на меня. Ведь вокруг никого нет, только я — полуголый человек, тихо качающийся на качели и убивающий ночное время своего выходного. Интересно, что он видит? Интересую ли его я? Нужна ли ему моя душа или она уже давно у него? Что он мне уготовил на этот раз? В какой новый поворот он загонит меня, человека, который уже не хочет ничего менять в своей жизни и которому совершенно «по-барабану» подавляющее большинство сюжетов из вселенского набора возможных жизненных событий?
Впрочем, человека можно не только удивить, его еще можно и раздавить, например. К такой мрачной перспективе я совершенно не готов. Интересно, что мне сейчас нужно делать? Молиться ему, что ли?
Не хочется как-то. Я не отношу себя к дисциплинированному строю правоверных христиан, славящих какого-то чуждого мне бога. И я мало чему готов верить просто так, на слух… Но дьявол… Нет, с этим господином мне не хочется общаться вообще. Я заметил: Бог крайне скуп на подарки и чудеса, но, все же, пусть редко, но он дает их нам. И дает просто так.
Дьявол же — торгаш. Его промо-акции ярки. Красивые юные девушки-зазывалы с длинными ногами в передниках на голое тело суют нам в раскрытые рты кусочки колбасы, фруктов или повидло, брызгают на нас духами и просят посидеть в роскошном авто. Дьяволицы надевают нам на головы наушники с райской музыкой или закапывают в глаза капли розового оттенка, отчего даже жизнь микробов в унитазе кажется нам захватывающим сериалом. Девушки не дарят, они зовут нас все это купить. Однако процесс покупки предусматривает собой оплату. Ну, и чем мы в итоге заплатим за все дьявольские чудеса? Сами понимаете чем… Поэтому я не хочу иметь с ним никакого дела.
Но он смотрит на меня, а я смотрю на него. И все бы ничего, но это предчувствие, разбудившее меня этой ночью… Что-то тут не так. Это символы. Цыпленок табака вдруг превращается в лицо дьявола. Все понятно, цыпленок — это я, а эта рожа — он. И он меня банально съел. Бр-р-р!!! Не хочется быть съеденным вообще кем бы то ни было, а уж этим товарищем и подавно.
Раньше предсказание нового поворота в жизни меня, наоборот, радовало. Рутина, скука, однообразие совершенно убивали мою душу когда-то. Во мне всегда жил дух бунтарства и несогласия с выданным сценарием, в котором моя роль сводилась, если уж не к банальному «Кушать подано!», то и на главную роль не тянула совершенно.
Средненько. Все средненько — и деньги, и должности, и семейные радости. Даже секс — тоже средненький. Или мне это только кажется? Часто, глядя на то, чем довольны другие, понимаешь, что жизнь тебе давала такое, что им не то, чтобы не снилось, — они даже не догадывались о существовании этого. Но все равно: средненько, мелко, слабо...
Это «средненько» меня доконает. Я чувствую, что постепенно привыкаю к «срединности» своего пути. В последнее время меня начинают пугать собственные «великие» мечты прошлого. Я развенчиваю их всё легче и легче, опираясь на богатый негативный жизненный опыт. Что меня очень расстраивает, так как это, вероятно, первый признак старения. Это — мудрость, которой нет, и не может быть у молодых. И молодые, кстати, мне нравятся всё меньше и меньше. Они меня раздражают, ибо я перестал их понимать. Всю жизнь легко понимал и даже жил, как молодой, а теперь вот перестал. Я перешел на другую сторону — от революционных «красных» к консервативным «белым». Я даже (делаю круглые глаза и прикрываю рот ладонью) научился оправдывать бездарную антироссийскую политику Путина исторической целесообразностью. Тьфу!
Впрочем, и политика, да и вообще Россия, мне становятся совершенно безразличны. От охватывающего меня всё больше и больше чувства апатии и бессмысленности собственного писка по поводу той или иной несправедливости мне хочется послать Родину по матери и, более того, спрятаться от неё подальше в какой-нибудь глуши.
Дьявол съел цыпленка табака. Был цыпленок, ходил бесстрашно на речку погулять, его поймали, арестовали, велели паспорт показать… Где тот пацан, цыкающий сквозь зубы и презрительно смотрящий прямо в налитые кровью от бешенства глаза армейского замполита? Где он, тот, встающий на комсомольско-партийных собраниях и говорящий бесстрашно: «А я не согласен!»? Где этот старший лейтенант в тощем галстучке, лихо берущий ответственность за чужую вину на себя, не боясь слюней матерящегося министра всея страны? Тот, кто считал невозможным для себя соглашаться с любой неправдой? И где тот мужик, что уходил от женщин, которых разлюбил, с трусами в кармане — в никуда, в вакуум, в космос, оставляя им всё, не боясь начать свою жизнь сначала, с нуля или даже с минуса, потому что не мог больше врать ни себе, ни им? Где он? — Нет его…
Цыпленок жареный, цыпленок пареный… Кирдык цыпленку — ушёл и с речки не вернулся. И вот сидит он здесь, голый, без перьев, качается на качели в три часа ночи и рассуждает с облаком странной формы о бренности человеческого бытия. И даже боится этого облака и вообще боится чего-то неясного, туманного, становясь суеверным, как деревенская бабка, почему-то наиболее сильно опасающаяся совершенно немыслимых вещей типа изнасилования, например.
Я, как та старуха, тоже тревожусь от подобных глупостей. Может быть, становлюсь просто слабее и оттого более беззащитным пред миром? Товарный вид я пока еще не потерял, но я-то знаю, что это лишь оболочка, не более, — тело уже неважно слушается, отзываясь нешуточной болью, и в костер моей души кто-то уже нагло ссыт, сворачивая впопыхах мой жизненный пикник.
Поворот в жизни. Тьфу! Чего я боюсь? Все основные повороты давно пройдены. Куда мне еще поворачивать? Да и зачем? Ведь у каждого в жизни должно быть предназначение? Неужели же я свое до сих пор не исполнил? Еще немного — и мне пятьдесят лет. Какого еще подвига ждет от меня Господь Бог? Не он ли говорил мне грозно: «Смирись, смирись, миряни! Кто ты есть? Ты блоха, вша бессмысленная! Умерь свою гордыню, не думай о себе слишком многого!» А потом голоском Платона Каратаева обреченно вздыхал: «Йех-хх, солдатик!».
Я знаю — он мне это говорил, прибивая меня кулаком по голове, стоило мне её слишком высоко поднять. Так чего же ещё от меня хотеть? Человек с опущенной головой не способен вершить великие дела. Если он не верит в себя, как же в него поверят другие?
К чему тогда это предчувствие?
Тем временем, гнусная морда на небе медленно растекалась, как квашня. В середине образовалась круглая черная дыра, в которую весело выглядывали звёзды. Дыра расширялась и расширялась, поглощая манную кашу чудовищной маски, пока, наконец, небо надо мной не стало совсем чистым.
Что-то мягко потерлось об ногу. Я испуганно вздрогнул и взглянул вниз — Степка. Соседский кот Степка — рыженький, гладкошерстный и очень ласковый. Он посмотрел мне в глаза и глухо коротко мяукнул. Мне захотелось взять его на руки — я просунул руку под его теплый животик и приподнял котика к себе на колени. Лапки были слегка влажные от росы и холодные. Степка повозился и тихо заурчал, угнездившись на голых ногах. Видимо, он замерз и, случайно наткнувшись в своем ночном походе на одинокого соседа-полуночника, решил отдохнуть и слегка погреться на халяву.
Мир и покой. Ночное холодное небо с его жуткими аллегорическими картинами и теплый земной кот Стёпа. Кто из них перевесит в этой борьбе за меня? Боги, дьяволы, ангелы и бесы — далеко. Их совсем не видно, их совершенно не понятно. Чего они от меня хотят? И интересую ли я их как цельный объект, а не как винтик огромного мира, равновесие которого они охраняют?
Готовы ли они греть меня как вот этот кот, и одновременно греться об меня, находясь со мной в некоем симбиозе двух живых теплокровных существ? Да и живые ли они? По крайней мере, те жители икон, которым поклоняются люди, —живыми вовсе не являются. Они все покойники. А ведь, если исходить из логики вещей, то мертвые должны ненавидеть живых. Так кто же первым сказал, что они нас любят? Откуда он это взял? С чего бы им нас любить? Были живыми — может, и любили. Умерли — возненавидели. Так нас учит великий Голливуд! Или вы мало видели фильмов про вампиров и зомби?
Бесконечный мертвый космос и маленький живой кот рядом с живым человеком. Разве они не антиподы? Ждать от Вселенной нечего: слишком эти двое малы и ничтожны для мира. Они имеют значение только для самих себя. Их мир находится в состоянии войны с миром окружающим. И между этими мирами никогда не наступит перемирия.
Черт! А все же? Куда меня понесёт? Я доволен нынешним положением. В кои-то веки рядом со мной хорошие и добрые люди. Они помогают мне — я помогаю им. Мы с ними в симбиозе, как с котом Степкой. Ну, не нравится работа, ну, хотелось бы побольше денег, ну, дети никак не хотят взрослеть…Да херня! Главное, не мешок денег, главное, чтобы их хватало. Мне пока хватает. Дети, рано или поздно, повзрослеют, куда они денутся. А работа? Ну, ищи другую…
Что же произойдет? Появятся новые бабы? Или, может, я стану модным писателем, бешено строчащим детективы? Или жадным богачом? Тьфу, бля, упаси меня, Господи, и от того, и от другого, и от третьего... А чего вообще мне бы хотелось изменить?
Я лихорадочно начал перебирать стандартные жизненные удовольствия и с ужасом понял, что ничего из этого набора не хочу. Я не хочу даже любви: от чужой я стал бы испытывать неловкость и чувство вины, от своей — помутнение рассудка, стальной, сжатый кулак в солнечном сплетении, а в горле — вечный ком невыплаканных слез фрустрации от невозможности заставить (или убедить) объект своего вожделения полюбить меня. Нет, это мы проходили и мне больше не хочется.
Отсутствие желаний означает только одно:  мне незачем больше коптить небо — просыпаться по утрам и проживать тусклые, однообразные дни. Незачем, потому что я ничего не жду. Впрочем, нет, жду… Я жду лета. Я всегда, даже летом, жду этого чертового лета. Оно неуловимо. Оно резво выпрыгивает из-за туч, дразнится и снова удирает от меня, размазывая туманным хвостом капли мелкого дождя по моему лицу. И мне кажется, что это слёзы моих стенаний. Я — хромой старик, и мне его никак не догнать.
Лето золотое. Мне плевать, что его считают зелёным или красным. Оно золотое, как солнце. Его хочется надеть на палец и носить с собой. Оно — те деньги, которых мне не хватает, та любовь, о которой слагают оперы и поэмы. Оно — мой ребенок, мой нерожденный сын, тот самый, что должен подать мне известный стакан воды. И дело не в погоде, дело в том, что я хочу, чтобы лето никогда не кончалось. О, Пугачёва! За эти слова я прощаю тебе даже твои кривые ноги и воинствующую педофилию.
Кота не хочется будить. Он пригрелся и банально спит. Мне кажется, он похрапывает. Видимо, ему снятся сны, в которых полно молока, рыбы и жирных мышей. Как всё просто! Я тоже хотел бы сидеть во ржи, часами выслеживая мышонка, или идти по деревне с хозяином на рыбалку, гордо подняв хвост. Или долго ждать соседскую трехцветную кошку-блядушку на заборе, а потом трахать её, мазохистку, долго и безжалостно, пока она не попросит пощады. А потом, возбудив себя сексом, подраться с черным псом Тимой и, надавав ему заслуженных тумаков, гнать его вдоль огорода до самого картофельника.
Но я не кот Степан, и на коленях мне лежать не у кого. Я — цыпленок табака. И кто-то уже придумал как лишить меня того малого, что есть у меня сейчас. Дожарить меня до хрустящей корочки, добавив душистого масла и специй, протащив чрез новые горнила испытаний и потерь. И когда я дойду до кондиции, мне, наверняка, издали покажут моё лето. И только-только я начну думать о том, что жизнь вновь удалась и я опять спасся, поднявшись из бездны, меня сожрёт это чудовище, что явило мне сегодня свою поганую рожу на небе.
Черная дыра космоса снова стала затягиваться тучами. Вата и каша снова формировали мятую физиономию. Она иронично улыбалась. Правильно. Куда мне против тебя, дьявол?
Я осторожно прихватил дрыхнущего кота на руки и пошел домой.
Плевать! Мы еще поборемся, правда, Степка?