— Побалдеть не желаешь? — Дима вопросительно глянул мне прямо в глаза и потянулся к карману.
— Не-е…Ну, вот чего ты всегда спрашиваешь? Ты же знаешь — я  не балуюсь. Посцываю…, — я засмеялся и налил себе водки, — да кури, мне-то что?  А я лучше бухну…
—  Курну я, пожалуй, Иля. Чего-то настроения нету, устал на работе. Словно сжало всего в кулаке…Надо бы расслабиться, а ничего не берет. Потяну чуток, пока мамки-то нет. Только ты «взрослым» не проболтайся…
Я укоризненно хмыкнул и повертел пальцем у виска.  Димка достал какую-то маленькую курительную трубку, из полиэтиленового пакетика туда насыпал чего-то серого, притиснул мизинцем и чиркнул серебряной зажигалкой. Втянул в себя зелье, затаился и прикрыл глаза.
Тишина продолжалась минуту или больше.  Митька закаменел и не двигался. И только я хотел его потрогать, он вдруг широко открыл глаза и стал медленно выдувать изо рта дымок. Ожил, наркоша!
Потом балдежник еще затягивался, глаза его все ширились и, наконец, весело заблестели. Видимо, отпустило. От Димкиного депрессняка не осталось и следа. Он немедленно начал рассказывать какие-то дурацкие истории, с кучей каких-то неизвестных фамилий и подробностей,  и при этом постоянно прихихикивал к месту и без оного.
Я не обижался на Митьку. Хоть он и был моложе меня на десять лет, мы оставались приятелями  через родню уже долгое время, и все его причуды и забросы мне были хорошо известны. Он был наркошей со стажем. И это было бедствием для его родителей — добрых и интеллигентных пожилых людей.  Я часто обзывал его «гребаным укурком» и даже давал тумаков — было за что... Раза два, от невозможности спокойно глядеть на слезы его матери и гуляющие по лицу отца желваки,  мне приходилось буквально вырывать его из цепких лап ОБНОНа,  жертвуя своим «благородным» имиджем и добрым именем.
Но Димка не менялся. Проходил лечение, он временно затаивался и делал благопристойный вид раскаявшегося «бывшего наркозависимого». Но все знают — бывших среди этого брата не бывает. Но все надеются…
У Митяева есть песня про таких:

Когда проходят дни запоя,
Мой друг причесан и побрит,
И о высоком говорит…

Дима не был исключением: вылеченный, он ходил в белой рубашке и галстуке, много и грамотно работал (у него был свой небольшой бизнес), говорил правильные вещи и даже (!) клеймил позором бывших друзей — отпетых наркоманов,  искренне пытаясь им помочь вырваться из порочного круга. Он становился как все «зашитые» почти религиозным ханжой, и, если честно, переставал мне нравиться. Митька это, видимо, тоже чувствовал и подлое лицо раздрыги между собой настоящим и собой вынужденным рано или поздно разбивалось кулаком нового срыва или банальным запоем.
Не очень я люблю наркоманов и наркоманию в целом,  но с бесшабашной юности мне был привит один железобетонный принцип. Принцип был прост и гласил: «Уважай чужой заеб товарища!».  Я и уважаю. В конце концов — это митькино дело, и лично мне такое безобразие не мешает.
Сегодня мы с Митюней, как самые молодые, коптили лещей по заданию родственников на фазенде его родителей: вечером ожидалось сборище родни и друзей нашей деревни на «поле для гольфа» — аккуратно обкошенном, обширном травяном лугу за огородом. Там был растянут большой зеленый тент с громадным столом под ним, персон на пятнадцать.  Дальше шли поля и леса — классические русские дали, глядя на которые в лучах красного заката, хотелось плакать от величия и непонятности природной красоты и гармонии. И в иные моменты я плакал, ей-Богу… Естественно, когда был пьян до поэтического состояния.
Наши родители и вся родня любили сидеть там теплыми летними вечерами, разговаривая ни о чем, общаясь спокойно и радостно, привычно подкалывая друг друга. Пели о своей молодости, не гнушаясь нашими попытками подобрать для этих простых песен аккорды на гитаре. Нашим родителям еще хотелось жить. Они  не разучились радоваться окружающему миру, и ни боль, ни слабость, ни апатия пока еще не коснулись их всерьез.
Коптили мы рыбу с товарищем без «взрослых» — одни. Ну, и, конечно же, радуясь отсутствию контроля и необходимости соблюдать приличия — пили и матерились столько, сколько душе нашей было угодно. Говорили, как всегда, о разном, не забывая, конечно, рассуждать и о самом больном — о бабах…
—  Она, сука, меня покинула. Ладно бы только это, да еще и кинула на бабло, Илюша! Я ж для нее все — и квартиру, и машину, и шубы, и кольца…Хрен знает, еще чего ей не дал. Все! Из грязи помойной вынул, с фабрики, блин, из казарм. Там, знаешь, до сих пор крысы величиной с поросенка бегают. И клопы есть, представляешь? Ты когда последнего клопа в своей жизни видел? А там есть!  Вытащил я эту Матильду двадцатиоднолетнюю оттуда. И на тебе, девочка, дворец четырехкомнатный в центре и денег сколько хочешь… И живи, курица, плоди детей, радуйся! Учись, где вздумается. Чего еще надо-то тебе, дурында? Нет, бля, ты — плохой, ты меня душишь, старый ты и скучный — я еще жить хочу, плясать и тусить по ночным клубам. Молодых чтоб мачей черножопых побольше, мать их  ети! Иля, все бабы — сволочи! И старые и молодые.
—  Наливай, давай! Чего слюнями-то брызжешь? Радуйся — легко отделался. А родила б она тебе, к ребенку бы привык, а потом тот же конец… Вот и остался бы и без квартиры своей, и без машины…И без ребенка, которого любишь. И потом она тебя этим ребенком бы всю жизнь по голове била. Бабы — они такие:  в слабостях мужских хорошо разбираются. И жил бы ты с постоянным чувством вины, которое заливал бы да заширивал… Бабло, шубы, да барахло просрал, да не хрен ли с ними?  Посмотри там лещей — по-моему, пора…
Дима надел голицы и поднял крышку коптилки. Лещи лежали на решетке, словно отлитые из бронзы украшения для древнего храма Посейдона.
— Готовы, красавчики! Давай, бутылку добьем и пойдем купаться, а?
— Давай!
Ближайший к нам пруд был вырыт в годы оны,  при участии юного Васи Кузьминкина, поэтому звался, естественно, «Кузьминкинским». Вася — ныне пожилой мужик лет восьмидесяти, народ с пруда гонял, сколь мы себя помнили. Но как-то его не очень боялись — он здорово  хромал, а с годами еще и ослеп, и вообще перестал выходить из огорода. Но орать оттуда матерно на отзвуки плескающейся в воде детворы словами «Валите на хер! Это мой пруд!» не переставал. Крепкий орешек!
На пруду роилось человек восемь деток — от подростков до откровенной мелюзги. Они бултыхались в воде и копошились в песке у мостков. Жара стояла под тридцать, и дети с пруда просто не уходили с утра. С недалекого огорода, как всегда, доносилось  что-то непотребное стариковское  про принадлежность пруда и нарушение священных прав собственности. Но это были уже не те крики, какими Вася чихвостил нас в пору детства, а скорей стенания и мольбы.
Мы с Димой сбросили шорты и полезли в уже взбаламученную десятками детских ног и рук теплую, как парное молоко, воду.  Пруд был довольно большой; дальше, на глубине, было совершенно чисто — там били родники, обжигая своим холодом разгоряченные ноги и животы, и этот контраст воды на жаре особенно радовал нас. Мы плавали долго и истово, разгребая перед собой воду со стайками  шустрых головастиков.
Смешно! Как в детстве… На минуту я даже забыл о том, что я — взрослый мужик. Мне уже сорок восемь и жизнь почти прожита, а вот ничего лучше этого пруда с головастиками в ней так и не случилось.
Я лег на спину и застыл на воде, разглядывая пуховые подушки облаков на голубой простыне неба.  Где-то там, наверное, есть Бог, и он нас хранит. Хранит вот эту до боли родную деревню, наших стариков, Васю Кузьминкина, Димку-наркомана, этих визжащих  купающихся детей… Я хочу, чтобы все, что я имею и вижу сейчас, никогда не исчезало, и все мои близкие — родня и друзья — были живы вечно. Я понимаю, что так  невозможно, но хочу этого больше всего на свете, пытаясь сохранить краткий период добра и радости, все наши вечерние посиделки, песни, баню, копченых лещей и бесхитростную собаку Лору…
Я хочу как можно дольше оставаться здесь «младшим», я хочу, чтобы рядом со мной были «взрослые люди». Пусть они и дальше принимают решения, отдают нам несложные, уютные приказы, поругивают меня за неудачи и глупости…Ведь когда их не станет, «взрослым» стану я, и это будет уже законным, юридическим оформлением периода окончания моей жизни. Как ни странно, как ни больно мне жить на белом свете, но я не хочу умирать. Я хочу оставаться молодым и красивым, я хочу пить водку, вожделеть красивых и умных женщин, петь песни под гитару, коптить лещей и купаться в «кузьминкинском пруду» до посинения под привычную ругань инвалида Васи.
Ко мне подплыл Митька и схватил меня за ногу. Мы стали барахтаться и орать как придурки, ныряя в глубину. Холодные родниковые струи с самого дна врезались под трусы, освежая наши самые нежные места. А мы, словно Ихтиандры, все ныряли и ныряли, тщетно пытаясь достать дна.
Внезапно с берега громко заголосили.  Ребятня махала нам руками, указывая на что-то в воде. Димка рванул туда, я — за ним. Там, на «бездонном омуте», около старого сломанного трамплина для прыжков бешено барахтался маленький мальчик со светлой головенкой.  Через пару секунд головенка пропала, Димка сильно поплыл туда,  резко нырнул в его сторону, я тоже.  В глубине ничего не было видно, тщетно шарили руки и ноги  вокруг себя, пытаясь ощутить скользкое детское тело, но так ничего и не нашли. Я вынырнул наружу с открытым ртом и увидел Митьку — он  уже тащил ребенка к берегу.  Глаза спасенного вращались, не понимая что к чему, и он хрипло кричал, хлопая по воде руками.
Дима вытащил ребенка на берег и посадил рядом с собой на песке, хлопая его ладонью по спине. Тот привалился к мужчине, а потом громко и изощренно закашлялся. Кожа пацана была бледной и синюшной, в гусиных пупырышках. Его трясло от страха и холода. Мальчика  обступили друзья, трогали, тормошили, терли полотенцем, а малыш слабо улыбался и все стукал себя ладонью по груди, пытаясь откашляться. Он так и не заплакал — мужчина.
Через пять минут «утопленник», покашливая, уже опять прыгал по воде.
Димка отвернулся от детворы, лег на спину и закурил, молча глядя в голубое небо.
Я стоял по пояс в воде, смотрел на него и понимал — мой друг тоже сейчас думает о Боге, о сохранении  нашей деревни, мира, спокойствия и хрупкого равновесия в нем…
И он тоже ни по чем не хочет становиться «взрослым».

***