— Парень, ты жив? — долгожданный белый голос тонкими распушенными нитями влетел в красную пелену огромной полусферы боли.
Мне страшно, я пытаюсь ответить — да, жив, тащите меня отсюда поскорее… Но ничего не получается. Губ нет, рта нет, лица — ничего нет… Мне нечем даже помолиться. Не понимаю, что со мной: как это может быть, я все понимаю, слышу, но ничего не могу сказать. И ничего не вижу… Ч-черт, что это со мной?
Краснота во мне то розовеет, то малиновеет и даже фиолетовеет и боль становится совсем невыносимой. Фиолетовый цвет означает, что я вот-вот потеряю сознание. Сейчас, вот сейчас он потемнеет настолько, что я снова уйду в небытие, и меня бросят здесь, так и не поняв — жив я или нет… Страшно... Не уходите, люди!
Я снова пытаюсь позвать на помощь, но тщетно — это совершенно невозможно. И вдруг я чувствую, что чьи-то руки тянут меня за одежду наверх. Где я? Почему меня тянут вверх? Разве я куда-то провалился? Может, это болото?
Слышен мат и восклицания: «Ё-ёёп-п! Головешка! Мужики, я не могу на это смотреть…» На какое-то мгновение меня оставляют в покое, и я вишу на чем-то посередине — между верхом и низом. Слышу, как кто-то откровенно блюет совсем рядом. Да что тут у вас происходит?! Я пытаюсь крикнуть, но снова тщетно. Я уже не обижаюсь на свою беспомощность, — привыкаю. Пробую шевельнуть хоть чем-нибудь, но с ужасом понимаю, что у меня вообще ничего нет — ни рук и ни ног… Да что же это, а?
Потом меня снова тянут вверх и, наконец, я через что-то переваливаюсь и стекаю вниз. Мне неимоверно больно. Пелена в сфере малиновая, еще чуть-чуть и она снова станет фиолетовой. Мне страшно, я не люблю фиолетовый цвет, он ассоциируется у меня с гробами. И я очень не хочу терять сознание — обратный приход в мир настолько ужасен, что этого не описать ни словами, ни цветом, ничем… Но умирать я тоже не хочу…
Я помню. Я все помню. Мама! Она золотая... Эти руки — теплые и нежные. Они гладят меня по волосам, ерошат стриженый ежик на затылке. Мне приятно настолько, что все шевелится во мне крошечными колючими огоньками и отнимаются руки и ноги, а по шее растекается жар… И мамин голос, окутывающий меня теплым, мягким одеялом, из-под которого не хочется вылезать… Где ты, мама? Где мое пуховое одеяло?
Теперь меня несут. Я не могу понять — чувствую я чем-нибудь это движение или просто догадываюсь об этом: мерное покачивание, чавканье грязи и негромкая, грубая ругань приводят меня к выводу, что меня не бросили, и, вытащив из какой-то дыры, несут, чтобы оказать дальнейшую помощь. Впереди брезжит салатным цветом надежда.
О маме я забываю. Пытаюсь вспомнить что я такое, зачем все эти действия вокруг меня, в какую же беду я попал и почему меня пришлось выручать… Мысли бодрячками подходят к такому логическому выводу, смотрят на него, даже щурятся, но потом вдруг резко отворачиваются и в ужасе бегут прочь. Сам вывод мне уже видно и без этих предателей и трусов. Вот он, светится и моргает, как экран в кинотеатре, в вышине сферы что-то стрекочет и жужжит, только я ничего не понимаю. Не понимаю — и все… Какая-то гроза, белый огонь и нестерпимый жар… Откуда, зачем, почему — мне неизвестно.
Я перестаю мучиться от бессмысленных догадок и просто жду. Может быть, из внешнего мира ко мне придет что-то такое, отчего мое положение разъяснится? Страх утихает.
Тем временем меня снова поднимают вверх. Кто-то глухо гакает, опять ругается матом, и я грохаюсь на что-то жесткое и вибрирующее. Больно, очень больно — боль темно-малинового цвета, но я держусь. Рядом со мной кто-то стонет. Кому-то, видимо, тоже больно. Мне немного завидно оттого, что я не могу стонать, как он. Мне было бы гораздо легче.
Потом шум, вибрация все сильнее и нас сильно качает. Видимо, я бьюсь о того, кто стонал — он стонет еще громче. Мне от этого неудобно, но я ничего не могу поделать. Со временем стонут уже все и со всех сторон. Красное, красное...
Кто-то молится: «Господи всемогущий, Господи милосердный, да вывези ты нас отсюда, мать твою!»
От этого голоса становится еще страшнее.
Незнакомый, сильно окающий, голос ноет: «Вот сука! Ну, куда вы эту черную головешку-то, на хрен, везете? От него горелым мясом несет, как из печного чугунка. Зачем ему такому жить? Наших, вон, не взяли, а этого чурку…»
Ему резко отвечают: «Да заткнись ты, сопля вологодская! Все тут солдаты. Кто тут не наш, кто тут чужой? — Все свои».
— Да он же не жилец, сразу видно… Огарок...
— Глохни, деревня, бля… А ну, заткнулся на хер, а то выкину сейчас из кузова под откос. Он в подбитом танке сутки такой вот провалялся...Значит, выжил зачем-то, кто знает зачем? Лежи, лежи, танкист, скоро уже... Ой, Боже ж ты мой, что же они с тобой сделали...
Они говорят обо мне — я понимаю это. Значит, я солдат? Я что, был на какой-то войне? С кем же я воевал? Ничего не помню.
Заветный логический вывод совсем побелел, на его экране стали видны даже волокна грубого холста и маленькие заштопанные дырки. Но он все равно не поддался на мои попытки понять, что же произошло.
Почему-то все называют меня черным или горелым. Черный цвет — это очень плохо, совсем плохо. Это цвет смерти, цвет того места, куда впадает мой фиолетовый, от которого мне становится так тошно. Голоса говорят, что я не жилец, значит, я обязательно умру. Я очень не хочу умирать. Что-то держит меня здесь, на земле, чего-то я не сделал. Мне, конечно, этого вспомнить не удастся, но чувство, подобное чувству вины, меня сильно гнетет и почему-то так до одури стыдно, что все разом смешивается в запуганных мыслях, стоит только заикнуться о смерти.
— Нельзя! Ну, никак нельзя! — говорят мне они хором, — ни в коем случае!!!
Я пытаюсь объяснить им про ужасный фиолет, но они и слышать об этом не хотят — хор их становится грознее, и я отступаю. Ладно, нельзя умирать, значит, нельзя. Красный цвет, все еще красный… Значит, до смерти еще нескоро.
Что-то вверху орет, закладывая уши. Оранжевое, с черными полосами...Воет дико и безумно, громче сирен сотен пожарных машин, потом слышны хлопки, грохот, истошные крики, разрывы… Они оглушают, и вместе с ними приходят резкие и жгучие порывы ветра. От них трясется и колотится все — кузов вибрирует и качается все больше, а стоны вокруг становятся еще громче.
Голос, что за меня заступался, дико кричит: «Воздух! Воздух! Юнкерсы!!! Наддай!!! Снова заходит!!!»
Резкий толчок, удар, и я чувствую, что куда-то скольжу вниз, потом бьюсь обо что-то твердое. Боль раздирает меня пополам. Толчки внутри меня становятся лихорадочными. Я чудом остаюсь в сознании. Грохот и вой становятся еще громче.
С-сука! Фиолет! Нет! Не надо, я должен узнать! Я должен чувствовать! Я не хочу умирать!!! Эй, кто-нибудь, спасите меня!!! Я ваш, я свой… Люди, что же это такое!!!
Что-то невидимое и черное втемяшилось в грудь так сильно, что, казалось, пригвоздило меня к поверхности. Вмиг красная краска потекла по сфере липкими потеками, а потом стала пузыриться и съеживаться, словно под напором огня.
Огонь. Да, я вспомнил этот огонь! Это он выжег мне глаза и сделал меня головешкой, которую испугались даже похоронщики. Я помню кто я такой! Боже, как же больно!!!
Фиолетовая вспышка разорвала меня на части. Кто-то сбоку, окая, проговорил: «Все, парень, отмучился!» А кто-то сверху хрипло добавил: «Ладно, хватит… Пошли, солдат!»
Я так и не понял этой глупой логики, которую безуспешно штурмовали мои мысли все это время, да она мне, почему-то, стала уже не нужна.
Сердце замолчало и сразу стало спокойно-спокойно. Исчезла сфера, цвета и страх…
Я огляделся — светло-голубой свет вокруг меня. Мне стало легко и хорошо, и я облегченно вздохнул.
Прощай, фиолет!
Эй, кто тут последний в очереди? — Я иду!

***