В детстве и юности я жил на Смоляге (Смоленская Набережная). В помпезном доме со статуями на крыше, который буквально примыкал к метромосту. В узкой щели между ними ютились железные гаражи академиков и профессоров Мин. Геологии. По-моему, именно там или где-то совсем рядом снимали знаменитую сцену из "Берегись автомобиля". В друзьях у меня ходили трое ребят. Скрипач, контрабасист и просто Ваня.

Первые двое были плотно схвачены антикварными, с фиолетовым перманентом бабушками и с утра до ночи пилякали смычками. Ваня же был прост, как веник, такой же обормот, как я, кругл, как пончик и младше на четыре года. Любимое наше занятие было - стрелять из воздушки по фонарю, освещающему вход в наш подъезд. Когда пришло время девчонок, он ходил за мной по пятам, грыз ногти и никак не давал мне сосредоточиться. Помню, первой моей подружкой была школьница из восьмого класса, которая приходила ко мне с портфелем прямо из школы по пятницам. Именно потому, что по пятницам Мама задерживалась на работе допоздна.

Подружку звали Н. У неё было низкое контральто, глаза цвета спелой вишни и женских размеров грудь. Прямо с порога, отбросив портфель, я тащил её на продавленный диван и запускал руки всюду, куда они только пролезали. Просто Ваня торчал под дверью и, приложившись ухом, ловил малейшие звуки.

Не сказать, что Н. поддавалась так уж легко: сплошное сопенье и выламывание рук. Когда всё же мне удавалось оседлать её, она выдавала коронную фразу: "Много хочешь - мало получишь".

- Ну как? - возбуждённо шептал Ваня, сразу же после очередного "свидания".

- Не дала ... - цедил я, отвернувшись с досады. И устроившись на мраморных ступеньках подъезда, мы, молча, закуривали "Трезор", в который раз принимаясь за изучение замусоленной малопонятной брошюры под названием "Предупреждение беременности".

Н. тоже уставала от нашей любовной возни, больше похожей на борьбу дзюдоистов в партере, и однажды всё-таки выдала: "В следующую пятницу я дам тебе это".

- Прям так и сказала? - задохнулся Ваня, и глазки его округлились, - а как же я?

- А тебе - по губе.

Но увидев, как круглый блин его лица превратился в жалкий полумесяц, сжалился, и мы стали придумывать, куда же ему спрятаться, чтобы не пропустить такое "событие". Ни в одну из естественных щелей он просто не пролезал из-за своей пончикообразной круглости. Мы перепробовали, казалось бы, уже всё. В отчаянии, я предложил задвинуть его в кровать, имея в виду её выдвижную секцию, куда убирают бельё. Он улёгся в неё на спину, а я стал задвигать. Живот всё-таки никак не хотел проходить.

- Эх, клизьму надо было, - донёсся его голосок из под мягкой обивки. Я подналёг и, с треском, таки задвинул проклятую «выдвижушку».

- Ну как? - прохрипел я, вытирая пот и плюхаясь сверху.

- Аааа! - и я тут же соскочил, поздновато сообразив, что придавил его - и так уже задавленного. Следующие полчаса прошли в безуспешных попытках извлечь его обратно. Вечерело и ситуация принимала серьёзный оборот. Пришлось звать на помощь скрипача и контрабасиста.

По моей команде, они с двух сторон приподняли тяжеленные края, а я рывком дёрнул на себя секцию. Глазам предстало жалкое зрелище: испуганный, бледный, с полосами на животе, полузадушенный Ваня, отказывающийся верить в своё чудесное освобождение. Он закусил губу, заморгал глазенками и сразу же потянул к нам пухлые ручки. А я подумал: наверное, вот так извлекают людей из под обломков рухнувшего дома.

- Чего это он? - искренне изумились филармонисты.

- Надо же, уговорил меня поиграть в подводную лодку, - мрачно пояснил я. - Маленький еще. Дурачок.

Они ушли, покачивая головами, как китайские болванчики. Может быть, потому, что фамилия одного из них была - Китаев.

Ближе к пятнице, совместными усилиями мы всё же, как нам казалось, нашли место. Шкаф. Платяной. Диспозиция была такова: как только раздаётся звонок, он ныряет в шкаф, устраивается там поудобней и оставляет щёлку. Попозже, когда "процесс" пойдёт - можно приоткрыть створку и пошире.

- И что б ни единого звука! - говорю я, грозно сдвинув брови.

- Могила, - клянётся Ваня и стукает себя в грудь пухлым кулачком.

И вот час настал. Как только звякнула дверь, мы порскнули, как зайцы. Я – открывать, а он – в шкаф.

Н. долго сидела на кухне и, казалось, была напряжена, памятуя о своём обещании. Наконец мы улеглись.

Меня сильно отвлекала щель приоткрытых створок. Не зная толком, как всё это нужно делать, я хаотично вспоминал обрывки из каких-то фильмов и отчаянно напрягал интуицию. В самый ответственный момент, когда, как мне показалось, я уже чего-то достиг, раздался треск, и мы подскочили, как сорвавшиеся пружины. Створки дурацкого шкафа распахнулись и на пол выкатилась какая-то круглая куча. Это был Ваня, обмотанный бельём, с мамашиным боа на голове, в перьях от распоротой подушки и запутавшийся в рукавах отцовской шинели с полковничьими погонами.

В нос ударил резкий запах нафталина.

- Об… б… ломи-и-и-лась, - донеслось из кучи какое-то всхлипывание, вперемешку с нервными попытками смешков и заиканий. Через мгновение – общий истерический хохот. Н. даже забыла запахнуть одеяло. Ещё через десять минут я уже разливал чай на кухне в три чашки. Удивительно, но Н. даже не обиделась, наоборот, принялась подтрунивать над Ваней, впрочем, совсем беззлобно. Как я понял - ей и в голову не пришло тогда, что мы с ним в сговоре. Я тоже недолго мучился угрызениями совести. Молодость не носит своё горе, как платье. Я дружил с ней ещё лет пять, но всякий раз, прежде чем начать предаваться любви, она подходила к пресловутому шкафу и, осторожно приоткрыв створки, заглядывала вовнутрь, дабы удостовериться в отсутствии какого-нибудь очередного чуда.

В перьях. Или без таковых.