Бокач Василий Фомич  сидел под сосной, прислонившись к ней, то и дело прижимал руки к животу. Сквозь пальцы через фуфайку уже давно текла, сочилась  кровь. Он хотел распахнуть одежду, обнажить живот, остудить его,  но боялся смотреть на свою рану. На чужие смотрел спокойно, даже вычищал, перевязывал, а вот на свою – не мог. Не переносил собственных ран,  боялся. От товарищей слышал и потому знал, что обычно люди бояться ковыряться в чужих ранах. А уж в свои-и-их! Легко! А вот он, Васька Бокач, не такой. У него всё не так, как у людей, не по-людски.

Иногда силы  возвращались в его тело, тогда он наклонял голову, смотрел на свою кровь, даже однажды осмелился,  поднёс руку ко рту, лизнул, чтобы убедиться, что это именно кровь, а не что иное, но вкуса не почувствовал. Лишь огнём горело внутри, жгло, испепеляло в животе.  И отчего-то боль в животе отдавалась в голове, вызывала головокружение, огненные круги, слабость во всём теле.

Он сидит   здесь давно, наверное, часа два-три после того, как простился с товарищами. Тогда был день, его начало. А сейчас день заканчивался, лес погружался в ночную мглу. Или ему кажется? Это в глазах темно или на самом деле темнело? 

Бокач пробует повернуться, очередной раз резкая боль пронзает тело, в глазах помутилось, но сознание всё же не покинуло его. Он всё помнит, хотя и обрывочно, кусками, не всегда постоянно,  мгновениями, но помнит.  Помнит, как простился с товарищами; помнит, как бегал по лесу, уводя немцев подальше от места переправы партизан; помнит, как подорвал гранатой мотоцикл; помнит, как закончились патроны; помнит, как враги  потеряли его. Он всё помнит. Даже помнит, как его ранило. Он тогда уже уверовал, что всё кончилось, ибо стрельба прекратилась, немцы возвращались к старой лесопилке, туда, откуда всё и начиналось. И он живой, здоровый, ни царапинки. Лишь лёгкая дрожь в теле и усталость. Расслабился, отдыхал душой и телом, вдыхал полной грудью свежий, влажный лесной осенний воздух, радовался жизни. А как  тут не радоваться?!  Третий год партизанит, а живой! Вот и в очередной раз обманул фашистов, обвёл собственную смерть вокруг пальца. Она за ним носилась на мотоциклах вдоль опушки леса, прочёсывала сам лес, поливала свинцом почём зря в поисках его, Васьки Бокача, стараясь прервать ему жизнь, а он живой! Почему бы и не порадоваться такому событию в жизни, когда тебе ни мало, ни много, а целых двадцать лет от роду?! А за твоими плечами – война. Война без правил, без законов, а на выживание, когда за тобой охотятся десятки врагов, или, напротив, ты сам выслеживаешь их, охотишься  за ними. В этой страшной недетской игре нет права на ошибку, ибо её, ту ошибку, тебе не придётся исправлять. Мёртвым это уже не исправить. Не дано мёртвым исправлять собственные ошибки.

Вася видел, как разворачивались мотоциклы, уезжали, потеряв надежду найти его, Василия Фомича Бокача, партизанского разведчика, заместителя командира взвода разведки. Потеряли надежду обнаружить и убить. Не нашли и не убили. Не нашли, как не нашли и не убили остальных разведчиков, что сейчас где-то подходят к лагерю, несут помимо разведданных и продовольствие для товарищей, боеприпасы.

Он необдуманно рано поднялся из-за своего укрытия. Встал чуть-чуть раньше, чем того требовала обстановка, чем того требовали суровые законы войны. Он поспешно  уверовал в свою победу. Однако это так: он встал. И в это время какой-то пулемётчик пустил шальную очередь по лесу. Ударил просто так,  не прицельно, может быть от злости, от ярости или от шалости, или померещилось что, а может и от обиды, что потерял здесь на опушке чужого страшного леса в чужой стране пятерых своих товарищей. Бокач не знает. Да ему это уже и безразлично.

Но тогда он встал из-за укрытия, из-за поваленной от старости, из-за сгнившей берёзы, и тут же почувствовал, как в животе кто-то невидимый и неведомый ему разжёг жаркий костёр. Притом, разжигал не постепенно, а сразу вспыхнуло огромным, обжигающим  пламенем внутри. Потом только услышал дробь пулемётной очереди и понял, что ранен шальной пулей. Обидно, что не в бою, а после…  вот так, по-глупому…

Василий помнит, как он шёл по лесу, зажав руками рану. Шёл туда, где он должен будет встретиться со своим лучшим другом, побратимом (они называли друг друга братом), Володькой Кольцовым. Там, на том месте Вовка обязательно найдёт его и спасёт. Он твёрдо уверен, что Вовка найдёт и спасёт. Володька такой… такой  парень… настоящий друг. Друг не бросит друга в беде. Свои всегда спасают своих. У них, разведчиков, так принято: спасать своих. Ещё никогда и никого из взвода разведки не бросили на поле боя. Будь то  ранен или убит. Свои своих не бросают. И его не бросят, он это твёрдо знает. И очень хочет, чтобы его спасли. Он хочет жить. Странно, когда был цел, не ранен, мысли о жизни даже не появлялись в голове, он о ней и не думал. Лишь думал о том, как лучше выполнить возложенное на него командирами задание. И всё!  О себе – ни единой мысли. А тут вдруг понял, что хочет, сильно-сильно хочет жить. И совершенно не хочется умирать. Понял ещё, что прожил он до обидного мало – всего-то двадцать лет. Только двадцать! И впереди – целая жизнь, а его ранило… Оби-и-идно…

Ему вдруг стало жаль себя, так жаль, что помимо его воли одна за другой несколько слезинок побежали по щекам. Но он поборол в себе такую минутную слабость. Он перестал жалеть себя. Он – мужчина! Солдат! Жалеть себя – участь слабых. А он сильный! В его сердце нет места жалости к себе. Так ему и надо, торопыге. Нечего было вставать из-за берёзы. Не смог потерпеть, вот и расплата… Но он не станет больше казнить себя, а пойдёт, заставить себя пойти и придёт, обязательно придёт  к той сосне, где его найдёт Вовка.  Он обязан прийти и придёт!

Важно только дойти туда, где они с друзьями расстались, в противном случае  в таком большом лесу не мудрено и затеряться, могут и не найти его товарищи. Откуда им знать, что он раненый по собственной глупости, валяется возле старой, гнилой берёзы? Значит, надо идти. Ну и что из того, что больно, что кровь, что голова кружится, что веки стали неподъёмными, тяжёлыми? Что из того, что ноги не хотят слушаться, плохо подчиняются ему, их хозяину,  заплетаются, подкашиваются?  Надо идти!

И Василий дошёл!

Он пришёл туда, где они простились, упал под ту самую  сосну, которую указал друг и командир разведывательного взвода, и здесь он обязательно дождётся своих, здесь его найдёт Вовка. Он спасёт, обязательно придёт на помощь.  Надо только самая малость – дождаться следующего дня.

Как трудно ждать… когда один… в лесу… и пожар внутри…

Как долго тянется  день… когда ранен… когда сил нет терпеть боль…

Боли в животе то усиливались, то вдруг  исчезали. На смену обычной боли от ранения, когда тело резалось, рвалось, кромсалось на мелкие кусочки, приходил жаркий костёр, что жёг, опалял огнём все внутренности. Этот огонь, этот жар внутри его мутил сознание, доводил до состояния между небытиём и явью.   И  тогда боль исчезала куда-то.  На её место приходили такие приятные, доселе не ведомые  пустота и невесомость его тела. Парень начинал чувствовать в себе такую лёгкость, пустоту, что реально, осязаемо ощущал себя  парящим среди деревьев, а то и поднимался выше, туда, где он ещё ни разу не был, но куда его влекло неведомое ранее чувство и неизвестное доселе состояние тела. Смотрел с высоты на самого себя,  сидящего под деревом, и не возникало ни жалости, ни сострадания к себе, никаких других мыслей не возникало: он просто смотрел на себя посторонним взглядом. Голова была удивительно чистой, светлой, ясной. Наверное, такой она была до его рождения, а может и чуть раньше, в той жизни, которую Василий не помнит, но к которой теперь  стремится.

Сколько времени длилось это ощущение парения, полёта – он не знает: стало теряться и само время. Потом  снова оказывался под деревом со страшными болями, с огнём, с жарким костром  в животе. Появилась сухость во рту. Она давно появилась. Хотелось пить. Страсть как хотелось пить! Он чувствует под рукой фляжку с водой на поясе, но отцепить, поднять, поднести её ко рту не может: сил не хватает. А вот пистолет поднять  может. «Странно, - он понимает, что способен рассуждать, понимает, что он рассуждает, говорит сам с собой. – Странно: фляжку с водой поднять не могу, а пистолет – могу. Странно. Зачем? Пистолет – не фляжка, в нём нет воды, но есть что-то другое, что тоже нужно мне, Ваське Бокачу. Нужно больше, чем вода. В пистолете спасение от боли, от огня, от жажды. Вода утолит жажду, а пистолет… И я снова увижу себя с высоты под сосной… Не будет боли… будет хорошо…».

И он поднимает его, подносит к голове, силится нажать на спусковой крючок и… роняет. Нажать на курок сил не хватило. Слабые пальцы, не держат… И у них нет сил, хотя они целы, не ранены… Они, силы,  тоже покинули его вслед сознанию.

Сначала он уронил оружие. Потом голова упала на грудь. Следом  тело скользнуло вдоль сосны, тоже упало, вытянулось, дёрнулось раз, другой, и замерло на сырой траве у дерева; руки  ещё успели скребануть  раз-другой влажную землю, пальцы ещё пытались сжаться в кулак… Лишь выдох, лёгкий, еле слышный выдох  успел вырваться из тела, чтобы тут же застыть на бледных устах. 

Мелкий, нудный дождь срывался с низких облаков, крапал и крапал. Дождинки  постепенно накапливались в глазницах, которые почему-то вдруг стали глубокими, ввалившимися... И, только заполнив их до краёв, стекали прозрачными ручейками по обе стороны юного, белого,  до синевы чистого и светлого, омытого осенним дождём лица.  А дождь всё усиливался и усиливался… лил и лил… ручейки стекали и стекали…