…Ранеными срочно нужна была медицинская помощь. Серьёзная,  квалифицированная, неотложная…  Они бредили, метались в горячке. Самой большое, что мог сделать присматривающий за ранеными бывший ветеринарный фельдшер из Пустошки дядька Ермолай Бортков, который в японскую компанию был в помощниках полкового коновала-мастера, так это смачивать влажной тряпочкой губы метавшимся в бреду партизанам да успокаивать:

- Тихо, тихо, паря, не буянь. Даст Бог, всё образуется, в больничку отвезём тебя… Доктора там, санитарки, сиделки молоденькие,  тебе под стать. Няньки-мамки всякие, пилюли-микстуры. Лафа-а, паря. Болей – не хочу! И я тоже с вами прилягну в уголке, отдохну маленько. Больно душа моя поизносилась на вас гледючи. Не в курсе: есть такие больницы, где души православным лечат? Не знаешь? Только не кричи почём здря за ради Христа. Учует антихрист, потом поздно будет. Вот как оно, паря. А ты кричать наладился… Мужик, чай. Дюжить должон, солдат.

Особо бредившим, сильно кричавшим в беспамятстве вливал в рот самогонки. Доставал из-за пазухи бутылку, смотрел на свет:  сколько осталось? И только после этого вытаскивал из кармана чарочку, плескал немного, подносил раненому.

- Оно, может и не спасёт, а душа легче отходить станет у болезного, страдать не так будет, - бубнил себе под нос, внимательно прислушиваясь к лесной тишине. – Молчат, антихристы, прости, Господи. Скоро и за нас возьмутся, окаянные… Те уже сложили головушки, отмучились, царствие им небесное, освободили душеньки. Теперь наш черёд. О-о-охо-хо-о, грехи наши тяжкие… Ну-у, чему быть, того не миновать, стретим гансов как полагается православным, - и всякий раз осенял себя крестным знамением с пустой чарочкой в руке, не забывая сотворить крест и над ранеными. – Прости и прими, Господи, души православные, мечущие… Вон оно как на войне-то, а ты кричишь…

…Во второй половине ночи,   ближе к рассвету,  заморосил в который уж раз за последние сутки мелкий, противный дождь. Ещё двое скончались. Дядька Ермолай на ощупь закрыл глаза покойникам, хотя перед этим всё щупал их, пытаясь обнаружить признаки жизни, сомневался.

Под дождём среди ночи принялся рыть могилку. На недоумённый вопрос Кузьмы ответил как всегда обстоятельно:

- Не знамо, что с нами по утру будет, кто нас схоронит, да и схоронит ли. Можа,  вороны глаза повыклюют, мелюзга лесная да тварь болотная тела наши поизгрызут, ветрами и дождями омоет косточки наши. Кто знает? А  православных надо схоронить. Днём-то мы всё едино погибнем, так этих-то успеть бы схоронить по-христиански, паря. Да и не гоже мертвякам серёд живых лежать. Мёртвым мёртвое, живым – живое. Об жизни думать надо, пока живы.

- Сам же говоришь, что по утру примутся за нас, нам не выжить.

- Э-э, паря! Умом-то понимаю, что конец нам в этом болоте, и пожил уж,  дай Бог каждому, а жить-то всё равно охота. Чего уж скрывать. Надёжа в душе всё же теплится. Как же без надёжи-то?  И долг живых упокоить усопших. Вот оно как, паря.

Старик ковырял мокрую, болотную землю сапёрной лопаткой, стоя на коленях. Могилу делал широкой, чтобы всех четверых в одной схоронить.

На два штыка расковырял, земля была ещё только влажной. На третьей лопате в ямке стала собираться вода.

Дядька Ермолай стаскал лапник из-под умерших, настелил в ямку.

- Подсоби, паря. Одному мне не управиться.

Кузьма с дядькой перетащили трупы партизан, уложили в могилу.

- Пойди, скличь товарищей. Пусть простятся, а я подготовлю, чем укрыть покойников.

Приспособил плащ-палатку под покрывало, накрыл умерших.

Серело. Тяжёлый туман приглушил, придавил и звуки, и людей на маленьком клочке земли, втоптал их в болото, вжал в сырое, вязкое месиво. Костры на немецкой стороне не были видны. Лишь когда ветром сносило в сторону клочья тумана, тогда они появлялись, но мерцали уже не так ярко, а тусклым, неживым светом.

Никто не ходил в полный рост, передвигались только ползком, а на противоположной, дальней от немцев стороне позволяли себе встать на колени или передвигаться на полусогнутых ногах, всякий раз стараясь не оказаться без прикрытия кустарников.

Все снова расползлись по своим позициям, замерли в тревожном ожидании. Только дядя Ермолай всё ещё ползал на коленях вокруг свежего земляного холмика, приглаживал могилку, прихорашивал. Ножом срезал толстую ветку олешины, сделал крест, перевязав, скрепив  две палки эластичной корой лозы, установил в изголовье.

- Ну, вот, детки. Упокоили вас, предали земельке, как и подобает христьянам, слава тебе, Господи. Надо было бы молитву сотворить, да я их не ведаю по памяти, хотя к отцу Василию, царствие ему небесное, в церковку по праздникам хаживал, слухал, как складно он… это… правил службу.  Но… Не обучен. Всю жизнь то с винтарём бегал, то животину кастрировал, лечил, то плуг, то косу из рук не выпускал. А до Бога, до молитв  как-то руки не доходили, больно заняты были, рази что по праздникам осенишь лоб сам себе, да и будя, - старик стоял на коленях у могилки, то и дело вытирал мокрым, грязным рукавом мокрое, грязное лицо, шептал:

- Я уж по-свойски, по-нашему помолюсь, сотворю свою молитву, вы уж не обессудьте старика, извиняйте, если что… Мне ба ещё и Господа Бога нашего не угневить, он-то вас берёт под опеку.   Он-то теперь над вами командиром будет. Но я постараюсь, обскажу как надо, с чувством, не должон обидеться. Он же наших кровей, из славян-братушек, и веры тожа нашей православной, - присев на пятки, дядька Ермолай надолго задумался, еле раскачиваясь всем телом.

Поднявшийся вдруг ветер прогнал тучи, уносил куда-то в глубь болот туман, срывал с веток тяжёлые капли, бросал в лицо старику.

- Молоды больно парнишонки, что к тебе направились, Господи, - начал шептать молитву. – Жизни ещё не видали, а уж горя, беды хватили по самую глотку. Нет, по ноздри, а то и по самые глаза. Да и за глаза досталось им, горетникам. Точно, за глаза. Вот это правильно я сказал, правильно приметил: за глаза. Уже и лишку горя хватили парни. Я тебе говорю. Иной раз старику столько не достаётся за всё время пребывания на земле, как им досталось. Ты, Господи, учти это, когда райские ворота отворять для них будешь. Отвори, не ленись. Как только прибудут к тебе, стукнут в ворота, так ты сразу же, не мешкая,  беги и открывай. А если вдруг стариковская лень обуяла, иль в костях ломит, как у меня, к примеру, так отправь архангелов своих, пусть отворяют. Заслужили эти парни лучшей доли, чем была у них на земле, заслужили. Поверь мне, старому, а я кое-что видал, кое-где был. Правда, у тебя в раю не доводилось как-то побывать, но слышал, что больно хорошо там, Господи. Умные люди сказывали, что так  хорошо там у тебя в раю-то, что я прямо не знаю, как хорошо. Лафа, одним словом. Тебе, Господи, виднее. Ты лучше меня знаешь, каждый день там околачиваешься. А я  всегда верю умным людям. Но и к тебе отправляются  хлопцы,  не простые смертные, не абы какие, а… это… герои, да, всамделишные герои. И трудяги самые что ни на есть настоящие. Вот это тоже правильно я приметил, тоже правильно сказал: трудяги они – ещё поискать таких.

Ты, можа, за делами своими божьими и не знаешь, какие это хорошие парни, так я тебе обскажу, а ты уж поверь мне на слово. Брехать мне не с руки, стар я брехать, да и в нашем роду, в роду Бортковых,  не принято напраслину наговаривать, наводить тень на плетень, вот оно как, - старик в очередной раз замолчал, задумался, собирался с мыслями.

Теперь он уже хорошо видел и могилку перед собой, и кусты, кочки вокруг островка всё резче вырастали с ночи. Светало.

- Вот я и говорю, - продолжил дядька Ермолай. – Хорошие парни, хоро-о-ошие, прямо, золото, а не парни. С мальства в работе, Господи, это чтоб ты знал. А работа в деревне о-го-го-о какая тяжкая! Это тебе не цветочки нюхать в райском саду, понимать должен. Тут так ломить надо и мальцу, и старцу, что хребтина иной раз не выдерживает, трещит, вот как ломить надо, работать, жилы рвать. Вот парни-то и ломили, вкалывали почём здря, себя не жалея. И пахали, и сеяли, вон какую большущую державищу кормили хлебушком-то. А гульбищ да утех-то и не было. Та-ак, на твой святой праздник иль революционный какой потешатся иной раз,  и то, не насытившись, да и опять за работу. За ней, за работой, и свету белого не видели, а ты говоришь, Господи… - старик расчувствовался, зашмыгал носом, несколько раз провёл рукавом под ним. 

Вынул из кармана чарочку, достал бутылку из-за пазухи, поболтал,  зубами открыл бумажную пробку. Посидел так, потом всё водворил на свои места обратно.

– Не, можа ещё пригодится страдальцам. Я и перебиться могу, им-то надо будет. А тут немец окаянный войну затеял, пошёл на Рассеюшку, - без перехода продолжил молитву. – Что-то часто ты, Господи, дозволяешь антихристам разным на Россею нападать? – накинулся вдруг на собеседника. – Это как понимать? Чем же мы пред тобой провинись? Ну, ладно, - не дождавшись ответа, заговорил снова. – Не хочешь говорить и  не надо. Богу – Богово, а нам - людское. Вот и говорю: немец двинулся на нас, войной пошёл. Что делать должон истинный христьянин? – опять задал вопрос, и снова  сам же на него и ответил:

- Правильно! Ставить в дальний угол под навес плуг, вешать под стреху косу, оставлять семью, детишек, хозяйство  на жёнок да стариков, а самому скоренько брать в руки крестьянские, трудовые винтарь и идтить на супостата, Россеюшку спасать. Кто ж ещё акромя вот таких парней пойдёт спасать её, родимую, матушку-Русь нашу? Кто ж ещё готов головушку за неё положить? На кого она ещё надеяться может? Только на них! Вот и эти парнишки, что усопли, так и сделали. А как они спаса-а-али?! Ты ба только ведал! Как они спасали! Геройски спасали, себя не жалели. Живота своего… это… не жалели, вот как! Так что, Господи, не препятствуй душам защитников Россеюшки, допусти их сразу к райским кущам. Пусть хоть у тебя оттают душой, насладятся райской жизнью. По праву заслужили. Ты там не жадничай, не привередничай, а сразу же без судного дня  в рай их спровадь. Прямо толпой примай, не сортируй. А то я знаю, что иной раз тут у нас на земле не всегда работные и геройские люди в почёте и уважении. Их как-то задвигают, задвигают, а наперёд лезут нечисть, лодыри, болтуны да хрень всякая. Надеюсь, у тебя там такого нет, порядок у тебя настоящий, и сам ты, Господи, справедлив. Вот поэтому  в рай парням сразу же выпиши бумажку, не тяни, не испытывай и ты, Господи, их ангельское терпение. А то наши мужики, сам ведаешь, терпят-терпят, да и лопнет когда-то терпелка у них. Тода-а держи-и-ись! Тода-а только успевай повора-а-ачиваться. Они такие, чтоб ты знал. Моё дело сказать правду, а там – как сам знаешь. Тебе с вышины виднее, чего уж говорить.  Но помни: не шуткуй с нимя. Могут за бороду ухватить да так отвалтузить,  что мало не покажется. Вот они какие парни-то наши. Имей ввиду. Я тебя честно предупредил. Мне пред тобой вьюном юлить не с руки: стар я. И они не станут, правду говорю.

Со стороны немцев послышался лай собак, прогремел приглушенный туманом и моросью  винтовочный выстрел.

- Не дали досказать, помолиться, прости, Господи. Ну-у, ладно, при встрече лично обскажу. А ты всё ж таки прими парней, не откажи, будь ласков.

Дядька Ермолай снял из-за спины винтовку, положил на колени, вынул из кармана тряпку, стал протирать её, достал горсть патронов, пересчитал. Протёр заодно и гранату, потетешкал  в руках перед тем, как снова положить в карман.

- Да, пока не забыл. Тут сейчас такое начнётся, Господи, что сказать страшно, а не то что смотреть.  Ты там скочь куда ни-то, отлучись  лучше куда-нибудь по своим божьим делам  на это время, иль хотя бы отвернись, не слухай, не гляди вниз. И архангелам своим прикажи не глядеть. Не для слабых нервов это зрелище будет, холера его бери.  А то от страху свалитесь ещё к нам на грешную землю. Что тут потом с тобой делать? Нянькаться? Некогда, прости, Господи. Тут только православные смогут такое вынесть, стерпеть. Ты же велел нам терпеть, а мы тебя слухаем, не перечим, вот мы и терпим. Здесь на этой кочке  так сейчас крыть матерками станут, что уши завянут в раз. Такое  слухать не для твоих нежных божьих ушей. Рвать тела православных на куски будут антихристы. Правда, нам это не впервой, стерпим. Это только мы всё сдюжим, - Ермолай привстал на коленях, покрутил головой, прислуживаясь к предрассветной тишине.

Со стороны немцев доносился  лай собак, откуда-то прилетела сорока, села на олешину, что кустилась рядом с ранеными, принялась стрекотать.  Потом вдруг снялась, направилась на край болота к  немцам. Мужчина провёл её взглядом, расстегнул ремень, фуфайку, вытер лицо внутренней стороной полы, снова стал заправлять одежду, потуже затянулся ремнём.

- Чует моё сердце, что поговорить с тобой больше не доведётся при жизни, сотворить молитвы над нашими телами некому будет. Так ты уж без молитв прими нас, грешных рабов твоих. Мы - смирные, добрые. Это только с ворогом, с супостатом звереем. А  так – мы, хлопцы,  ничего, хорошие, покладистые, терпеливые, хоть куда парни, с нами жить можно, если к нам с добром. Ну, прощевай, Господи! До встречи! Скоро уж и я к тебе прибуду,  – старик перекрестился, пополз к оставшимся без его присмотра раненым...

…Немцы попытались,  было,  охватить в кольцо, зайти с тыла, но  тут вступил в бой и дядька Ермолай. Ему помогали два бойца со второй линии обороны, что в глубине островка, стреляли  через голову ветеринарного фельдшера.  Сам старик после каждого выстрела так матерился, обкладывал немцев такими матами, что материализуйся матюги,  от немцев не осталось бы и следа.  Но  не забывал костерить  и себя.

- Твою гробину седёлки, хомуты и оглобли мать нехай! В печёнки, селезёнки и прочую требуху гробину мать! Да что ж это за глаза, что ни хрена не видят, окаянные?!  Кила вам бок! Резь в животе на всю жизнь, понос кровавый, немчура проклятая! Это что за война, что ворога не вижу, пуляю в белый свет,  как в копеечку?! Подь поближе, сучий потрох! Скочь на штык, курва!  Проткну! Нанизаю!

Старик плохо видел, щурился, выискивая врага, но лишь мелькание тёмных силуэтов вдали принимал за цель, настраивал винтовку приблизительно в ту сторону, стрелял, приговаривая:

- Кабы ближе подошли, я бы вас, антихристы, ещё как понанизал бы на штык, прости, Господи. Там бы точно не промахнулся… Штык, он не пуля. Он… штык!...

…Первые мины взорвались на обратной стороне островка, там, где лежали тяжелораненые партизаны. Тела несчастных, разбросанные взрывами, валялись то тут, то там. Дядька Ермолай первое время ползал, собирал трупы, стаскивал в ближайшую воронку, пока его самого не подняло, бросило взрывом под куст лозы на краю суши...

…Дядька Ермолай пришёл в себя и сейчас сидел,  лапал руками по  груди,  животу, ногам, прислушивался к себе, крутил гудящей колоколом головой. Вроде целый, только вот голова… Вокруг него валялись тела его подопечных. Вспомнил всё, встрепенулся, поискал глазами своих товарищей. На той стороне островка обнаружил стоящих толпой немцев. Схватил винтовку, провёл рукой по штыку, очистил  от грязи. Опираясь на оружие, с трудом поднялся. Постоял так, привыкая к вертикальному положению, вскинул винтовку как для штыковой атаки, левой рукой намертво ухватив цевьё на стволе, а правой - сильно прижал за шейку приклада к стариковскому боку, двинулся в сторону врага. Шёл, стараясь идти уверенно, твёрдо, как на плацу  ставить ноги, но у очередной воронки споткнулся вдруг, упал на дно ямки в жижу.

Молча опять встал, снова прижал винтовку, нацелив штык на стоящих немцев, что с интересом наблюдали уже давно за этим странным стариком. Они даже не пытались расступиться, уклониться от этой в высшей степени безрассудной  и совершенно не опасной и не страшной для них штыковой атаки старика, что с отчаянной решимостью на грязном лице приближался к ним. Стояли и наблюдали, и, как солдаты, понимали старого служаку, увидели в нём настоящего воина, бойца.

Дойти! – было написано на лице мужчины. Дойти и умереть в бою! - это была самая важная цель, самая главная обязанность в этот момент жизни у бывшего помощника полкового коновала-мастера, ветеринарного фельдшера  из затерянной в лесах на границе России и Белоруссии, выжженной дотла деревеньки Пустошки Борткова Ермолая Фёдоровича, волею судьбы поменявшего труд крестьянина-хлебопашца на такой же не менее благородный труд защитника своей земли. И ту и другую работу он исполнял с полной самоотдачей, не жалея себя. По-другому  не мог и не умел. Это было его образом мысли, образом жизни. Вот и сейчас он остался верен себе.

И враги зауважали своего противника! Они не смеялись над ним, почувствовав в нём равного себе бойца, а может быть и в чём-то превосходившего их.

Тот,  немолодой уже немец, что стоял в стороне от толпы сослуживцев, чуть повёл в сторону деда Ермолая автоматом. Он раньше всех понял истинное желание пожилого солдата, пошёл ему навстречу.

Старик не успел дойти до врага в своей последней штыковой атаке каких-то пяти шагов.