Дед Валентин снова умирал. До этого умирал уже один раз. Давно.

Лет восемь назад по весне его вдруг скрутило, вступило не только в спину, а и в руки, ноги…. И сердчишко,  бывало,  как прижмёт, так хоть волком вой. Воздуха не стало хватать, начал задыхаться. Одно к одному… Да и всё тело перестало повиноваться своему хозяину. Отнялось...

- Вышло из подчинения, - зло шутил над собой старик. – Видно, ресурс  выработало. Исшаркалось, истопталось, поизносилось…

Не мог ни сесть, ни встать, ни повернуться. Даже руки, и те не подчинялись,  лежали плетями вдоль высохшего, разом посеревшего тела. Впрочем, как и обездвиженные ноги. Спасибо, хорошо слышал да хотя и с трудом, но мог говорить. Это и всё, что осталось от некогда крепкого, высокого и красивого, статного, сильного мужчины, бывшего бригадира полеводческой бригады. Вышел на пенсию и вот… Даже двух лет не пожил спокойно, заболел.

Жена его Антонина Петровна Крючкова находилась при нем неотлучно. С того момента, как привезли мужа из больницы, на носилках выгрузили из санитарной машины, занесли в избу, шепнули по секрету излюбленное выражение расписывающихся в собственном бессилии медиков:

- Не жилец ваш муж, бабушка. Не-жи-лец! Медицина, увы… Ещё самое большое недели две-три, ну-у, месяц, и всё. Так что, готовьтесь к худшему.

- Вот вам! Вот вам! – тыкала кукишем вслед запылившей по деревенской улице «Скорой помощи» женщина, сама подобралась вдруг, потуже подвязала платок. – Ишь, как легко это у вас…  Был человек – и не стало. Выбросили, выгрузили… А лечить? А мне каково? А Валюше моему?

С этого дня жизнь Антонины Петровны разделилась на «до» и «после». Та, которая была «до», канула в небытие, исчезла. На смену ей пришла совершенно другая, где все помысли, поступки и действия крутились вокруг больного мужа. А всё остальное, весь мир, казалось, перестал существовать для женщины. А если и существовал, то только как что-то или кто-то, идущие на помощь, иль напротив, вредившие её Валентину-Валюше.

Извела корову со двора, перевела всю остальную животину: тяжело одной. Двух пенсий  вполне хватит на двоих, так посчитала бабушка. Можно кое-чего и у соседей прикупить, если что… Всё ж таки в деревне живут…

Да и хозяйство  время отнимает много. А оно сейчас для неё имело вполне реальные, осязаемые очертания: недели две, месяц. Ей иногда казалось, что она видит и слышит быстро бегущие дни. Сердца, души её касаются, с каждым прожитым днём оставляя после себя тяжёлые отпечатки-рубцы: день прошёл, а она не помогла мужу?  Ему больно, а она бездельничает? Руки опустила? Не бывать этому!

- Тонь-Тонь! – этот зов мужа она улавливала в любом уголке дома, в самой дальней стороне двора или огорода,  и стремглав бежала к нему.

- Я здесь, здесь я, Валюша, - ворковала бабушка, ласково поглаживая  бесчувственное тело старика, то и дело прикасаясь сухими губами ко взявшему холодной испариной лбу мужа. – Утку? Или покушаешь чего, Валюш?

- Нет. Тебя давно не было, - тихо отвечал старик, и из глаз в очередной раз выкатывалось несколько слезинок.

- Дурачок мой ненаглядный, - бабушка наклонялась, прислоняла свою голову к голове супруга, легонько прижималась, шептала:

- Глупыш мой, Валюша мой милый, - и было в её словах, в тоне, их произносившем, столько любви и ласки, столько тепла, нежности и добра, что на лице старика появлялось выражение умиротворения, благодати. – Не волнуйся, Валюша. Я всегда-всегда с тобой, я рядом.

- Тонь-Тонь… - только и мог ответить муж.

Беда не ходит одна, всегда тащит за собой какую-то неприятность, гадость.

В тот день, к вечеру, как привезли из больницы Валентина Васильевича, явилась в родительский дом младшая тридцатипятилетняя дочь Лариса. С вещами. Выгнал очередной гражданский муж.

- Ну, вот и хорошо, - вроде как и не расстроилась мать несложившейся семейной жизни дочери. – Побудешь с отцом, а я пробегусь кое-куда. Вдвоём будет легче за ним ухаживать.

Но дочь обидело то невнимание матери, с которым встретили её  в родительском доме.

- Ты бы хоть поинтересовалась у меня, что и как, а, мама?

- А что интересоваться?  Здоровая, как кобыла. Что ещё надо? Ума нет? Так я при чём? Мужей меняешь… На каждый год – новый.  За отцом поухаживаешь в моё отсутствие. Вот и будет хоть какая-то польза от тебя, прости, Господи, в твои-то годы. А то ты как перекати-поле: от одного да другого катишься. Скольких мужей сменила-то за это время? Со счёта сбилась, непутёвая? Хоть бы дитём обзавелась и то…

Съездила в город, привезла несколько книг по домашней медицине, выбрала всё, что считала нужным себе, подчеркнула жирной чертой.  И начала действовать.

Антонина Петровна практически не отходила от мужа: ежедневные массажи, не говоря уж о примочках, отварах, что  буквально выплеснулись на больного.  То и дело отправляла дочь в город в аптеку за недостающими травами, а то и сама ездила куда-то, привезла синей глины. В какой-то книге вычитала, или сказал кто-то, что синяя глина уж больно хорошо помогает. Так ли, нет, но решила и её испробовать.

Дед Валентин только успевал глотать снадобье, принимать своим непослушным телом очередной  массаж. Но больше всего Антонина Петровна говорила с мужем. Иногда Валентину Васильевичу казалось, что они с женой за всю жизнь стольких слов не сказали друг другу, как за  время лечения.

- Тонь-Тонь!

- Что, мой сокол ясный? Утомила разговорами?

- Нет. Говори, говори… моя… голубка… воркуй...  Ты всё жизнь на месте не сидела, всё порхала и порхала от одной работы к другой. Не до отдыха было. Вот и теперь… со мной возишься… порхаешь… голубка.

- Ой, и скажешь тоже, - зардевшись, отмахивалась «голубка» от «ясного сокола» натруженными, высохшими, морщинистыми руками. – Ты пробуй, пробуй пальчики-то свои, Валюша, родной мой, пробуй, шевели, - настоятельно просила старика бабушка. – Должны, должны они зашевелиться. Я же чую, как к ним жизнь возвращается.

Брала кисть руки  мужа, мяла своими пальцами, подносила к губам, дышала на неё, поминутно целуя,  будто хотела через поцелуй, через дыхание своё вдохнуть здоровье в любимого человека, поделиться с ним своим здоровьем, отдать частицу себя...

- Я же чую, чую, Валюшка, что руки твои стали теплее.

Затуманенные слезой умиления и благодарности глаза старика видели жену расплывчато. Он лишь мог шептать:

- Тонь-Тонь…

В такие минуты дочь Лариса отворачивалась от родителей, в недоумении пожимала плечами, крутила пальцем у виска.

- Сбрендили на старости лет, рехнулись, - и уходила из хаты.

Особенно утомительны были для Антонины Петровны и для самого больного «грязевые ванны» из синей глины, что каждый день устраивала бабушка мужу. После таких процедур она укутывала старика, сама, уставшая, присаживалась на край кровати, касалась рукой его головы, и замирала так, отдыхала.

- Тонь-Тонь!

- Что, мой хороший?

- А помнишь сенокос на лугах?

- Это который?

- Когда ты меня граблями по спине охаживала…

- А-а-а… Молодая была, дура.

- Верно. У нас с Клавдией ничего и не было.

- О чём ты,  Валюша? Правильно, такого и вообще не было. Тебе просто приснилось или привиделось. Спи, спи, мой ласковый. Сон – это… лекарство. Вот и спи.

- Ага. Я от баловства повалил её в копну, а тут и ты с граблями…

- Не было такого, Валюшка. Не было. Не помню я такого случая. Тебе кажется…

Старушка засыпала сидя на краешке кровати рядом с мужем, уронив голову на грудь. За окном по улице протарахтела телега, слышны были удары кнута: пастух пригнал коров.

- Тонь-Тонь!

- А? Что, мой ласковый? – встрепенулась, очнувшись, Антонина Петровна.

- А помнишь, как мы свою корову на тяжках подвешивали в хлеву за балку?

- Помню. Чего бы это я не помнила. Сена не было, вот и подвязывали, чтобы не пала на ноги от бескормицы.

- Правильно. Тогда во всех не было. Засуха. Только для совхозных еле-еле насобирали.

- Так, так. Помню.

- Все думали, что, мол, у бригадира Крючкова корова выйдет из зимы на выпаса гладкой, сытой…

- Как же! Ты, ведь, сеном распоряжался, - поддержала мужа бабушка.

- Правильно. Бригадир. Но не мог я, Тоня, не-мог! Ты веришь, что я не мог взять для своей коровы даже клочок сена? Тем более, коммунист я, Тонь. Неужели люди этого не понимали?

- Я, может, Валюш, и полюбила тебя за это. А коровку Апрельку жаль. Сдохла от бескормицы. Ох-хо-хо-о… Так и не смогла растелиться, бедняжка. Сил не было, так ослабла. Ох, и удойница была-а, - с благодарностью в голосе  произнесла женщина. – Что утром, что вечером – по пятнадцатилитровому ведру молока давала.

Рука бабушки поглаживала голову старика, лицо приобрело скорбное выражение, ещё больше сморщилось.

- Тонь-Тонь! Чтой-то зябко мне, Тонь…

- Ага, ага, я сейчас, - Антонина Петровна юркнула под одеяло, прижалась к мужу, стараясь согреть его своим телом, отдавая ему своё тепло.

Они могли разговаривать днём, ночью, в любое время суток, лишь услышит бабушка:

- Тонь-Тонь!

Говорили подолгу, много,  не могли наговориться. И каждый раз разговор заканчивался почти одним и тем же: бабушка  прикладывала свою голову на край подушки, касалась головы мужа, нежно гладила его, а то и прижималась сухими губами к мужу, замирала так. Лежала в таком положении иногда и долго, боясь пошевелиться, пока Валентин Васильевич не засыпал. Тогда она поднималась, уделяла внимание и себе, готовила пищу, кушала сама. Но всё время слух её был готов уловить, был обострённо настроен на  «Тонь-Тонь», и тогда она бросала любую работу, любое занятие, бежала к старику.                                           

На следующий год, как привезли из больницы, каждый весенний день  Валентин Васильевич Крючков любил встречать стоя на собственном дворе, опираясь на трость, что привезла  из города Антонина Петровна ещё в конце осени, когда он начал потихоньку вставать с кровати.

- Вот, Валюш, тебе помощница, - бабушка торжественно вручила мужу в тот день тёмную, полированную трость с удобной рукояткой. – Помогай, помогай себе. Ты всё у меня сможешь, Валюшка мой милый, сокол мой ясный. Топай, топай. Пробуй ходить, - и сама поддерживала бережно старика, подталкивая его на средину комнаты.

Вот так он и пошёл. А затем и стал ходить самостоятельно, выходить во двор.

Чаще всего стоял посреди двора, подставляя солнцу то один, то другой бок, щурился.

А то приходил на огород за домом, где жена делала грядки, присаживался в теньке и молча сидел, наблюдал за бабушкой. В такие минуты лицо его озарялось улыбкой, иногда слезинки выкатывались из глаз.

- Вот оно как… - шептал, вытирая непрошенные слёзы. – Тоня-Антонина… Тонь-Тонь…

- Ты что-то сказал, Валюшка, или мне послышалось?

- Хорошо, говорю…

- Ага, - соглашалась старушка. – Хорошо-то как… радость моя…

К исходу второго года Валентин Васильевич уже ходил и в баню, что в углу двора,  бабушка помогала ему мыться, тёрла  мочалкой, приговаривая:

- В чистом теле… это… здоровый дух, вот как.

И обязательно мыла настойной травами водой.

А неделю назад  было сорок дней, как дочь Лариса разбилась на машине с очередным гражданским мужем.  

И вот сегодня дедушка умирал  снова, как и восемь лет назад…

- Тонь-Тонь! Знобит чтой-то, - Валентин Васильевич никак не мог согреться, да и руки снова не повиновались, лежали вдоль неподвижного тела такими же неподвижными плетями. – Холодно чтой-то мне, Тонь.

Прижавшись к нему, замерла Антонина Петровна.  Её остывающее  тело уже не грело в давно выстуженной  хате…

Август 2011