Видали мы красивые шары: потряси и любуйся, как внутри них снег кружится над собором, или монетки на жабу падают... Наш шар не такой. Непрозрачный, но совсем волшебный: в нём хранится вроде прошлое, а вроде настоящее - бабушка.

В нём красота иного толка, уже запредельного: впалые глаза в никуда, провалившиеся щёки утянули внутрь губы. Если долго смотреть на бабушку, то кажется, будто у неё вместо морщинистого лица - кленовый лист. И лёг лист изнанкой так, что видны потемневшие прожилки. Только цветом не опавшей листвы, а бабушкиных рогов. Рога, конечно, оленьи, но бабушкины, висят на стене: неживая, потемневшая от времени ткань. А вокруг бабушкиного лица остатки кос - три серебринки в два ряда. Тело только угадывается под белой простынёй, натянутой до самой шеи. Вот такой бабушка и осталась на последней своей фотографии. Все другие снимки она уничтожила. Нет теперь семейного архива. Остался только шар, внутри которого замурован этот снимок. Заглянешь в него, да только что увидишь, одним глазком-то?

Но даже если смотреть на бабушку во все глаза, толком ничего не понятно. Открытий не жди. Взять хотя бы эти её неожиданные появления. Раньше она в своей квартире жила, в двушке. Не бог весть какая, но собственность. Не помню с чего, а только стала бабушка навещать меня во сне и наяву. А сейчас, судя по всему, навсегда обосновалась рядом вместе со всеми своими странностями.

Моя бабушка имеет обыкновение оживать к дождю. Да-да. Грибной дождь, конечно, не в счёт. Слёзы да и только. Покапает, а что с того? Сушь. Ничего не помогает. Летом жарища стоит: поля трескаются, леса горят , люди страдают... На фоне таких вечерних теленовостей появилась моя бабушка первый раз. Молчком. К экрану задом, ко мне передом: вся такая чёрная-пречёрная. Ахнуть страшно и хочется перекреститься. Включаю верхний свет: точно, она. Мне кажется, ничего в ней не меняется последние лет десять. Бабушка как будто застыла. Ни жива, ни мертва. И уже давно. Спрашивается: зачем так пугать, родные мы ведь всё-таки.

"Ой, лихо!" - и она присела. На сквозняке колышется. Это сейчас её ветром носит, а раньше бывало бабушка встанет спозаранку и айда. В самую гущу народную, когда в транспорте не протолкнуться, она - с умным видом, вместе с другими дедками и бабульками. Куда? А по делам, по торговым тропкам. Теперь дела неважнецкие стали: кругом всего завались. Скучно. От изобилия бабушка в больницу, как другие на работу, стала ходить. Зачем? А от скуки маялась, потолкаться-то не с кем. Только в больнице. Лучше - в терапии. Там теперь все. И моя в больницу до сих пор рвётся. Да с радостью! Только попробуй объясни, что таких как она в больницу не кладут?

"Ой, лихо!" Плохо, значит. А по ней и не скажешь: кремень, ни одна морщинка не дрогнет. Ну, плохо если, пойди, приляг, ожидай. Положа руку на сердце, ведь всё уже у тебя было, и всё у тебя в прошлом. В покое и умиротворении с чувством выполненного долга думай о душе, встречай. Как в кино и книгах. Так нет, всё не как у людей. Бабушка требует врача. Но любой скажет: настала твоя пора, отворяй ворота. В конце концов, мне на работу утром надо: тук-тук, заколачивать. Это у тебя квартира есть, а у нас всех из недвижимости только ты, бабушка. Но бабушке неймётся. А если это не маета, и не от скуки? Не угадать. Бабушка любила приговаривать: "Ввек не врала, чиста как слеза". Вот и сейчас она прозрачна так, что стул под ней видно. Всё-таки вызываю скорую. Не для неё, для себя. На всякий случай, чтоб совесть успокоить, собираюсь.

В больнице бабушка лихует вовсю, а врач не унимается, всё выспрашивает, где да что болит? Но разве бабушку поймёшь? Она будто дитё малое. В ответ руками по ауре своей водит. Повезло, что доктор бывалым оказался. Он и не такое повидал. Однако начеку: фонариком светит, а бабушка от луча из стороны в сторону шмыг-шмыг, пугается.

- Тахикардийка, - наконец доктор отпускает бабушкин пульс, - поднимайте носилки и тащите в палату.

...Когда-то она таскала раненых с поля боя. Тянет-потянет одного из последних сил. Туда, где тепло и светло. Фьють. И неподъёмно стало. И у неё слёзы в пыль, потому что страшно. Смерть-то она вот здесь, рядом так и шастает. Надо обратно, за другим, потому что с пустыми руками возвращаться с поля нельзя. Иначе, где была-ползала? Хотя бы одного - норма...

Ну, и нормальненько, что в палату. Бабушка лиховать перестала. Родные, близкие и дальние, пошли табунами. Букеты, подушки, бульоны, фруктовые пюрешки. Не на всякий день рождения столько народу бывает. Бабушка повеселела. График дежурства установили у постели больной. Конечно, соседки по палате бабушке завидуют. Вон, мол, как тебя любят! По-настоящему. Так и есть. Каждый родственник за время дежурства поведает ей о своём житье-бытье: у одного младший на платном в институте учится, у других внучка замуж вышла, теперь молодым отдельное гнездо надо обустроить. Да мало ли разговоров, когда родные души встретились? По чуть-чуть бабушка и расцвела, и порозовела. Ожила бабушка...

А на выписку на улице вовсю шёл дождь. Бабушке шёл девяносто пятый год. И мы старались не отставать...

Да, моя бабушка если оживает, то только к дождю. Первый раз было страшно. Хотя и второй раз страшно, да и сейчас мороз по коже. Опять жаркая ночь, опять лихо. И снова мысль: удастся смерть спугнуть? А она так и шастает вокруг. И пока "скорая" только едет, уже - "алло" летит во все стороны: пусть там кто-то с кем-то договорится, чтобы обязательно приняли, осмотрели, пролечили. Да неважно сколько стоит. Дальше весть о новом "лихо" распространится по семейной цепочке. И где-то уже не заснут до утра. Срочно отремонтируют машину, сварят бульончик, сбегают в круглосуточный, накупят фруктовых пюрешек. Потом станут отпрашиваться с работы, подменяться, чтобы не нарушать дежурств у постели больной.

А мы тихо сидим, просто ждём. Походный набор с прошлого раза в полной боевой готовности: подхвати и беги. В нём всё для комфортной жизни в больнице.

- Ну, как ты?- в чудо-шар заглядываю.

- Опять суету навели. Что дальше-то будет?

- Дождь, наверное.