Блуждая по поэтическому пространству книги, я нахожусь в том духовном измерении, которое автор обнаруживает невольно — не в разговоре с предполагаемым читателем, а в диалоге с самим собой или в спонтанно вырвавшемся монологе.

Виктор Ефимович Каган по своей основной специальности — психиатр, психолог, доктор медицинских наук. Одна из его последних книг — “Новая психология”, в которой он вспоминает Льва Толстого: “Психология не отвечает на главный вопрос: что я такое с моими желаниями?”

Возможно, поэтому доктор Виктор Каган — одновременно и поэт Виктор Каган. Ведь поэзия порою куда как точнее науки отвечает на вечные вопросы бытия. Например, блестящую лекцию о психологии одиночества можно углубить или даже заменить рядом поэтических строк. Например: “Плохо человеку одному, / Жмется к церкви, просится в тюрьму…” (О. Бешенковская); “…дом, где мы проживаем, / один другого не слыша / на расстоянии метра…” (В. Каган); “…нету выбора. / О, как душа одинока” (О. Чухонцев); “Одиночество есть человек в квадрате” (И. Бродский); “Мне совершенно все равно, / где — совершенно одинокой / быть…” (М. Цветаева).

В. Каган вошел в литературу, когда поколение шестидесятников в основном отбушевало, но со сцены еще не сошло.  Отсюда, возможно, небурное, раздумчивое, широкое течение его поэзии, в которой он смолоду и до сегодняшнего дня неизменно находит выход своим душевным силам. Главное в его творчестве — дар сочувствия к человеку и строгость к себе. Этот дар присущ ему и как поэту — со своим, подлинным, голосом — и как замечательному психотерапевту.

О своей медицинской профессии автор в книге почти не упоминает. Возможно, потому, что со словом неразрывно связана и его основная работа. Да, именно в психотерапии (знаю по собственному опыту) удачно найденное слово, сравнение, метафора могут многое поменять в сознании пациента, почти так же, как в сознании читателя, погрузившегося в стихотворные тексты.

Все начинается со слова —
Живого, звонкого, глухого…
И если найдено оно,
Все будет так, как быть должно —
И жизнь, и смерть, и плач, и смех,
И чистота, и смертный грех.

Общий стихотворный напев “Избранного” В. Кагана в основном традиционен, это, вернее всего, и рождает у читателя душевный отклик, перекликаясь с его собственными чувствами, настроением — в отличие от замороченности и вывороченности столь модного теперь так называемого филологического стиха. Разнообразие размеров, интонации, нередко включающей в себя игровую, неожиданность речений:

На белую дорогу
Выходит детвора.
Живу я понемногу,
Ни два, ни полтора —

и в то же время — масштабная тревога, ощущение драмы, напряжение:

Я понимаю, что завтра наступит еще 
                                                 не скоро,
А если наступит, то каблуком на горло…

или

диковатый ученик
Стреноженной свободы —
Я спотыкался и чудил,
Грешил и ошибался… —

все это делает книгу многогранной, наполненной “шорохом времени”. Один из самых переломных моментов жизни автора, отраженных в “Молитвах безбожника”, — это его неожиданное позднее прощание с Родиной. Звала не Америка, а тяжкие болезни родных, любимых.

Уже захватила стихия отъезда.
Раздать, раздарить — и пора, брат,
                                                 пора…       

Расставание с Петербургом, с его архитектурой, с друзьями, с привычными окрестными пейзажами — как замечательно тонко и грустно отображены они в его стихах! — казалось автору нереальным.

А ты на крыле, в перехвате дыханья
Восторгом и страхом, покорен судьбе…

Может быть, только стихи, которые не покидали и не покидают Виктора Кагана, оказались спасательным кругом.

Живу среди чужих берез,
А помню те: они лишь милы.
И превращаются в чернила
Последние остатки слез.

…Как по-разному складываются судьбы. Одни, переехав в другую страну, врастают в нее корнями, у других, как у Виктора Ефимовича, все связано с Россией. О ней он мыслит, пишет. С ней он “аукается через океан”.

Иная жизнь. И нов иной удел.
Все кажется и площе, и бледнее.
И как бы я на это ни глядел,
Оно не станет ближе и роднее
Того, что в той оставлено земле.

Возраст мудрости, который настиг В. Кагана за океаном, диктует, что “необходимо лишь верить в неискоренимость добра, а все остальное вполне поправимо”.