Единственная в моей жизни настоящая кукла с двумя русыми взаправдашними косичками, закрывающимися глазами: глубокими, синими, светящимися, румяным фарфоровым личиком с давнего-предавнего моего детства и до сих пор обретается в нашем доме, теперь ее место — за стеклами книжного шкафа. Кукла старинная, наверное, мои тети — Женя и Зина — приискали ее в антикварном магазине, надеясь обрадовать племянницу, единственного на всю семью ребенка. Исполнялось мне десять лет, и я опять лежала в одной из своих очередных больниц. Помню вечный электрический полумрак больничной палаты, гипс от пальцев ног до подмышек, так что перед глазами — только потолок. А внутри — постоянные боль и страх, что на следующей неделе, когда снова повезут в операционную, будет еще — во много раз — больнее. Какой там день рождения! Я жила вне времени, года, суток… Утро для меня определялось лишь появлением надо мной бабушкиного лица. Каким образом ей удавалось проникнуть в запертую на карантин больницу? Но проникала она почти ежедневно.

Однажды в ее руках оказалась длинная коробка, а в коробке — эта самая кукла и приложенное к ней поздравление в стихах, повествующих о том, как Ирочка сбежала из магазина, долго искала меня и наконец нашла.

Сама кукла, как потом рассказывала бабушка, не вызвала у меня никаких эмоций. Закрывающиеся глаза, крошечные, но совсем настоящие башмачки, сгибающиеся руки, ноги… все это я разглядела гораздо, гораздо позднее, но и потом она осталась чужой. Уж слишком не вовремя было ее появление в моей жизни.

Долго еще рядом с куклой хранилось стихотворение, приложенное, сочиненное моими тетями. Помню, что, прочитанное мне в тот день, оно было для меня таким наивным, таким не соответствующим всему прожитому, почувствованному за мои десять. “Да, они совсем еще дети, мои любимые взрослые тети”,— подумала я. И бабушка, светлая ей память, во многом оставалась ребенком. Она умела играть: разговаривала с Ирочкой, обшивала, переодевала ее.

Да, жизнь моей бабушке досталась не приведи Господь. Но у нее было детство. Бедное, голодное, но было. И у моих теть было, несмотря на все страдания, выпавшие на их взрослые годы.

После смерти бабушки Ирочка перестала быть и превратилась в символ недоигранного, точнее, неиграного детства, моего недетства.

P. S. “Вещие вещи” — так назвала Майя Борисова цикл своих эссе. Тогда это показалось мне просто удачной словесной находкой. Я не увидела за этим никакого мистического смысла — да, памятные, любимые вещи, не более того. И вдруг, когда я решила продолжать мамину задумку, произошло нечто и в самом деле мистическое. Раздался телефонный звонок. “Галя, ты помнишь меня? Я — Ира, дочка Зинаиды Степановны”. Помню. Конечно, помню. Вернее, вспомнила.

Вернувшись после бесконечных больничных мытарств домой, я надолго оказалась вне общения со сверстниками, и какое-то время Ирочка, навещавшая меня, стала единственной отдушиной в моем сугубо взрослом окружении. Да ведь и имя кукле было дано не просто так. Ирочка, конечно, Ирочка. Об этом я забыла напрочь, ведь судьба развела нас на долгие десятилетия. И вот замкнулся еще один жизненный круг. Мы договорились о скорой встрече. Узнаем ли мы друг друга?