А что понимаешь? Об этом ближе к концу рассказа о творчестве Александра Фролова. Александр — петербургский поэт, сын известного ленинградского прозаика Вадима Фролова. Несколько месяцев назад он перешагнул из своего первого пятидесятилетия во второе — черта, уравновешивающая две чаши временных весов. Голос Фролова в негромком, но выверенном поэтическом хоре (петербургская школа) выделяется все заметнее. Последней из его публикаций открывается поэтический сборник “Фолио версо” (Вечер поэзии. — Геликон-плюс, 2002). Кстати, все авторы книги — участники этого “хора”, конечно, не только они. Думаю, что “Фолио версо” заслуживает — целиком, а не выборочно — подробного разговора. Увы, петербургская критика лишена не только патриотизма (бог с ним), но и просто интереса к современному литературному процессу. Не припомню поэтического имени, которое она бы открыла и хоть мало-мальски “раскрутила”, как теперь говорится.

Фролов — один из немногих, кто умеет о чем-то рассказать, не опускаясь до так называемого “рассказа в стихах”, а оставаясь в пределах лирики, то есть создавая лирическое напряжение тем самым единственным порядком слов, который и делает стихотворение лирическим. Но “прозы пристальной крупицы”, как сказал об Ахматовой Пастернак, в неразбавленном концентрате живут в лирике. Об этом по своему опыту хорошо знает Фролов:

Может, в этом вся твоя награда:
Не чураться ни одной детали,
Что пылится в двух шагах от взгляда…
Брошенный бивак, ветрам открытый, —
Вот навар с твоих скупых вложений:
Голый пляж и голые ракиты.
Голые стихи. Без украшений…

Стихи — своего рода намек, ускользающий на прозу, а не просто набор заарканенных цепким глазом деталей: “щепки, пробка, банки из-под пива…” Сама жизнь, как сказал опять же Пастернак, подъезжая в сумерках к вокзалу, — “роман небывалый, сочиненный осенью в дождь фонарями”. Когда читаешь стихи Фролова сплошняком, они представляются таким романом. Вспоминается мудрое и заболтанное критикой стихотворение Баратынского “Сначала жизнь воплощена в поэму сжатую поэта”, затем она “речиста” в прозе и, наконец, “болтунья старая” в журнальной полемике. Кажется, что Фролов не просто следует этому, сжимая пружину прозаического повествования в поэтическую мысль, но порой как бы вступает в спор, утверждая, что и болтливая журналистика, о которой так пренебрежительно говорит классик, иногда тоже претендует на вечность.

…Века минуют. И журнальчик этот, случайно из архива извлеченный,

Приобретет значенье раритета. В нем обнаружит вдумчивый ученый

Текст непонятный на бумаге серой:

Столбцы условных знаков, сокращений; загадочные, как клинопись шумера,

Язык обычных наших объявлений…

И поразится нашей жизни чудной.

Да что там объявления? Прочтем хотя бы стихотворение в форме анкеты:

Я, такой-то, сякой-то,_________________

Ф. И. О. привести целиком

родился___________________________
(точное время, например, между пятью и шестью)

там-то_____________________________
край, город, лагпункт, лесоповал, дурдом.

Кончается оно после личной подписи и числа пометкой “Совершенно секретно. Перед прочтением сжечь”

Такая постмодерновая игра, рассчитанная на “своих”, не характерна для Фролова, но вот, как видим, он и на это способен. Читаем в одном из его стихотворений: “ — Есть ли местность нашего сознанья, где прямая речь не ночевала?”

В его поэзии, пожалуй, нет. Он любит и умеет пользоваться прямой речью, делая это без натяжек, естественно, что весьма непросто. В чести у него и диалог. В поэзии, в отличие от прозы, театральной мизансцены, телесериала и пр., это редкость. “ — Тот пьет, потому что он пьет… — А этот с Бродским, представь, был знаком… А теперь ни таланта, ни времени нет… — А ты?.. — А что я? Я пью, потому что я пью”.

Но диалог диалогом, а прозы пристальной крупицы — также и в умении ухватывать в мешанине жизни и запечатлевать персонажи. Вот попутчица:

Ей, похоже, все по фигу.
Стоит ли тратить слова?
Эй ты, в школе читала Некрасова?
Вот уж охота!
Все мужики — козлы! — говорит. — Вот те раз!
Вот те два! —
отвечает спокойно и смотрит как на идиота.
Да, попался орешек!..

Но ведь и лирический персонаж, или, иначе, лирический герой, тоже орешек для самого себя. “Сам за собой следя с тоскливым интересом, какого черта я торчу здесь под навесом?”

Рецензия на Фролова вроде бы и ни к чему, он весь — саморецензия, медитация, интроспекция, очень тонкая, не только похвальная. В каком-то стихотворении он заподозрит себя, на всякий случай, в занудстве, опередив недоброжелателя. Да, вырисовывается в стихотворении лирический персонаж, значит, есть стихотворение. Например, “Рассуждение о лирическом герое”: “Мы, возможно, сиамские братья… Раздвоение или слияние?.. И сам я не знаю. Даже пошлость — и та вроде бы не моя, но привычно родная и от мира сего. И от этого мира мы оба — непутевые…”

Естественно, автор и его лирический герой не могут не быть близнецами. И жизнелюбие Саши Фролова, деятельного, быстрого, улыбчивого, не противоречит его видению всех мерзостей нашей жизни. Скорее, любовь к жизни во всех ее проявлениях и понуждает поэта пристально в нее всматриваться, трезво оценивать и по возможности точно отображать. Да, он пытается гармонизировать то, что, быть может, и не поддается гармонизации. Блок говорил: “И отвращение от жизни, и к ней безумная любовь”. У Фролова преобладание первого не исключает наличия второго. Причем это и сиюминутная история, и метафизика жизни и смерти. В одном из стихотворений автор признается в нелюбви к жизни, но тут же делает оговорку: “Умереть забуду, появлюсь до срока”. Мотив бесследности жизни и творчества буквально преследует его: “Мы стоим столько, сколько пара слов, которые останутся от нас”.

Но в конце концов не автор грустен — сама жизнь грустна. Хорошо, что поэтическая мысль противоречива, многоречива, релятивна: “какой релятивизм — кривая скорости, тем паче применительно к трамваю”. “Проза” стихов Фролова подобна петляющему через весь город трамваю, она многолюдна, многогранна, многоголоса. Житейское и житийное, сиюминутное и метафизическое взаимно проникают, существуют рядом, бок о бок. Вот строфы, в которых “история, погруженная по уши в миф”, а по соседству — бытовая сценка — мужики, дерущиеся у пивного ларька, но чуть смещается угол авторского зрения, и они обретают нечто былинное.

Поэзия Фролова — своего рода творческое “непросветленное просветление”, мужество лирического стоицизма.

Вступив в один из литературных споров, я услышала: “Конечно, Фролов — поэт, настоящий, хоть для меня его мироощущение слишком бесподарочно”. — “Да, но жизнь для Саши, — возразила я, — и не подарок, скорее дар, а дар — ноша не из легких”. Впрочем, в бытовом и психологическом срезе жизни, представленном в его стихах, все-таки то здесь, то там просверкивают звездочки:

….Кастальская свежесть и муз озорных шепоток,
подначки, словечки на языке голубином,
и мягкая мгла, и беспутный во мгле табунок,
бродящий в ночном по знакомым холмам и долинам…

У Фролова часто повторяется: “Эта жизнь была как будто первой, нет нужды в ее замедленном повторе”, или: “Этот миг уже был и знаком тебе до тошноты, и, как каждый повтор, надоедлив и невыносим”…

Между тем сама суть лирики — в повторах, в припоминании минувших мигов, и слава богу, его книга “Обратный отсчет” построена как раз по принципу хронологической инверсии. Не случайно, конечно, в его прозаической “паутине” то и дело встречаются повторяющиеся, будто сверлящие его словечки:

Что мне делать, глупцу и транжиру,
где надгробный блестит антрацит,
где столетья стоят по ранжиру
и по струнке лежат мертвецы.

Или о найденных рукописях: “Кто их всех сотворил, сочинил, по ранжиру поставил?”

И вот опять, в который раз, повторенное словечко “тошнотворный” — “тошнотворный натюрморт”. Фролов не с теми, кто выбрал себе некий идеал. На Америку он смотрит сквозь призму ирреальности, на “игрушечную” Европу — с безразличием (?):

…Какая нам разница — Берн или Цюрих,
когда прожевать ты не можешь тоски.

А что сказать о России? Пожалуй, стоит вспомнить, что от мудрости до трюизмов — всего один шаг. Уж так любят наши депутаты, напуская на себя глубокомыслие, цитировать тютчевское: “Умом Россию не понять, аршином общим не измерить”, что и цитировать стыдно. Фролов и не цитирует, а уточняет: “Расстояние здесь измеряют скоростью замерзания рек или длиной обоза, тянущегося через век. Не оценишь поэтому ни аршином ее, ни верстой…”

А все же, несмотря на весь “неприглядный ужас жизни” (Блок): “Куда же уйти от глухих восклицаний, запинок, от этой прерывисто-плавной замедленной речи”, русской речи, дарующей поэту стихи?

Так что же, “жизнь спустя понимаешь”? Только в лирике можно сказать так кратко о жизни и смерти, о прощании с жизнью: “Жизнь спустя понимаешь, что тебя приводили прощаться”.