Алла Михалевич. Фотосинтез. СПб., 2007

Недавно Алла Михалевич стала лауреатом литературной премии имени Н. Заболоцкого за поэтический сборник «Фотосинтез».

Само название  звучит и образно, полемически. Фотосинтез — это и метафора любого созидательного процесса, и научный термин. Автор не только смело вводит научную лексику в свой поэтический язык, но и делает естественнонаучное мировоззрение поводом для лирического переживания. В эти стихи нужно внимательно вчитаться. Казалось бы, обычные картины природы, всевозможные деревья, птицы, бабочки. Сколько раз в русской, да и мировой поэзии эмоциональное восприятие природы становилось основой лирического сюжета. У Аллы Михалевич поводом (и содержанием) лирического переживания становится эмоциональное воспрятие научного познания живой природы. Природа в ее стихах опосредована естественнонаучным подходом, пафосом научного познания мира. Но поскольку это познание автор переживает эмоционально и выражает в поэтических образах, содержанием стиха становится не просто научная мысль, пересказанная в поэтической форме, а именно поэтическая мысль: 

Есть новости — источник потрясений. 
Ну, например, узнала я на днях,
что свет не только на листах растений,
но глубоко в их тканях и корнях,
перетекая, льется по сосудам 
и в почву проникает глубоко —
растения — светящееся чудо,
им нужен свет! — как детям молоко. 

Восторг перед величием природы питал мировую поэзию веками (по крайней мере, начиная с романтиков), но восторг перед актом познания природы человеком — черта новейшего времени. В какой-то мере такой восторг сближает стихи Аллы Михалевич с поэзией  раннего Н. Заболоцкого, которому естественнонаучное мировоззрение не было чуждо. Но Заболоцкий все-таки не был ученым-биологом и не обладал такой широкой научной эрудицией, как наш автор (в жизни — доктор биологических наук, широко известный как в России, так и далеко за ее пределами). Да и свойственная обэриутам (Заболоцкому, кстати, в меньшей мере) ирония, сочетающаяся с трагическим переживанием абсурда бытия, мало похожа на негромкую лирику Аллы Михалевич. В этом смысле принципиальную позицию автора, сочетающего в себе профессиональную поэтическую и высокую научную квалификацию и реализующего и ту, и другую в своих стихах, можно считать достаточно редкой в русской поэзии. Характерно, что в современной русской поэзии у авторов, имеющих высокие ученые степени (например, у Александра Городницкого), научная сторона их жизни и их научные представления почти не отразилась. У Аллы Михалевич именно благодаря новому подходу тема природы, достаточно заезженная в русской поэзии и сейчас уже почти не воспринимаемая всерьез, становится оригинальной и актуальной. Даже традиционных бабочек и стрекоз она видит зорким и точным глазом ученого: 

Нам невесомой кажется Ванесса.
Ста мелких мышц работа тяжела
на единицу жизни или веса:
гребцы галеры — мускулы крыла 
вдоль тела узкого. 
Кажется, она сама летит вслед за стрекозой:
шурша, прозрачной плоскостью 
                                                поводишь,
и, вслушиваясь в их неслышный мир,
легко в прозрачном воздухе находишь
пунктирный их прямой ориентир,
как выраженье формулы искомой,
как легкость, достижимую вполне,
и равновесье жизни невесомой,
слегка качнувшись, — 
                                                чувствуешь вдвойне. 

Алла Михалевич смело расширяет поэтический язык, вводит в него новые объекты. Она пишет и о «маленькой мягкой тле», и о хороводе циклопов, туфелек, хирономид в случайной лужице с подгнившею водой, где «гидра в мостик выгнулась дугой — спортсменка без костей, вниз головой, и на руках пытается кружить», где все «искрится от желанья жить». Жизни одноклеточной амебы  c красивой раковинкой посвящено отдельное стихотворение «24 часа из жизни Massilina». Автора волнует все живое, и это волнение передается читателю, когда она пишет «Мы в детстве вырывали ножку //  у паука — она косила // и дергалась не понарошку», «О чем нас молит богомол, // застыв в своей молящей позе? — // Не трогайте жуков и пчел, // не трогайте смычок стрекозий».

Но не только отдельные детали мира природы, увиденные поэтическим зрением точно, как под микроскопом, составляют ткань этих стихов. Все они  освещены глубоким пониманием их взаимосвязи и развития, общей картины мира, планеты, которая «полмиллиарда лет назад лежала в мертвой оболочке зла», пока растения не «создали жизнь из света», и лишь тогда «планета ожила». Из контекста книги возникает поэтическое ощущение всей целостной природы, растущей, ветвящейся как река, как тополь за окном, и автор взбегает «взглядом вдоль ствола // и вдоль ветвей  с подробностями всеми — //  по ним летела времени стрела, // точней — само ветвящееся время»). Образ ветвящегося времени возникает в книге не только в этом стихотворении об эволюции, вероятно, ключевом для книги, но и в некоторых других. Так автор вводит в свое поэтическое хозяйство новейшие научные теории (например, из области синергетики), но делает это так, что научная мысль вырастает из поэтической метафоры и становится частью лирической поэзии. Но расширение круга поэтических тем — это всегда прежде всего стилистическая задача. Такую задачу приходится решать и Алле Михалевич. Она стремится сочетать ­гармонию, лаконизм и точность поэтического слова.

Об этом она нередко размышляет и в стихах: 
Простая решетка кристалла,
 простая решетка стиха —
 и все, как алмаз, заиграло,
 как перья в хвосте петуха. 
Знаешь, так и в стихах — важно, как 
                                                встанет слово, —
будет ли с перламутровым твердым
                                                блеском строка 
или тусклая известь. 
Лютиков, вьюнков, ромашек стаю, 
перелеску, ветреницу, майник 
суффикс уменьшительный ласкает — 
строгой систематики посланник.

 Именно поэтический язык, поэтическая интонация связывает эти стихи с классической традицией русского стиха. Не случайны в стихах Аллы Михалевич ссылки на Мандельштама и Кушнера. А называя хрестоматийную русскую березу Афродитой, автор, кажется впервые, вводит  ее в контекст западной культуры: 

Перед тобой, не скрытая листвой,
Вдруг из тумана выступит открыто,
И, руки заломив над головой,
Сверкает белизною меловой
Сквозь сероватый воздух — Афродита.

 В последнем разделе книги «Продолжается жизнь» затронуты и некоторые социальные темы, реалии нашей жизни — повседневного быта, утрат, смерти. Но даже они включены автором в неразрывный контекст природы. Так, после посещения больницы и встречи со смертью автор обращается к «вороне, спящей ночью на ветке за моим окном»: 

Там доктора с утомленными душами
                                                честно желают помочь,
плачет мужчина, как будто 
                                                простуженный:
«Боже, отсрочь мне, отсрочь». 
И торопливо заносятся в карточки
                                                даты — рожденье и смерть.
И, словно бабочки — белые тапочки...—Лучше уйти, не смотреть.
Холодно, холодно, холодно, холодно,
ветер, и снег, и вода.
Серое небо, последние проводы.
Вечные здесь холода.
Ты же на ветке — живая и мягкая,
лапками крепче держись.
Спи, моя теплая, спи, моя сладкая,
спи — продолжается жизнь.

 Не только мировоззрение биолога, но и какие-то свойства личности, любовь ко всему сущему позволяют автору чувствовать и передать свою слитность с природой. Эта тема, тема ветвящегося и изменчивого живого, единой «ячеистой сети» жизни, сквозная для всего ее творчества,  в новой книге органично связывает все разделы: 

Как ствол кровеносной системы —
ствол дерева соком налит,
и мы, и растения — все мы 
насыщенный электролит,
бегущим пронизаны током, 
Кто сеть сосудов наших разветвляет
и так похоже нас переплетает 
в единое живое волокно.

 Может быть, сильнее всего она выражена в стихотворении, в котором автор поднимается до философского обобщения: 

Когда мякоть листа сгнивает и проваливается,
остается правильно-неправильная 
                                                ячеистая сеть
с магистралями более толстых развилок,
так что, если и невооруженным глазом
                                                смотреть,
увидишь нити сбегающихся и разбегающихся
                                                жилок,
ажурное кружево — застывший жизненный
                                                путь
всех питавших его до этого соков —
словно на  валентные отростки молекул 
                                                взглянуть —
предельно тонкие, отходящие сбоку,
невидимые связи всего со всем, переменно-
                                                контактные —
«полнота бытия» — как сказал бы 
                                                какой-нибудь рационалист,
подразумевая при этом нечто абстрактное,
а бытие и есть — этот лист. 

Эти стихи могли быть написаны только на грани нового тысячелетия, в начале ХХI века. Но они органически связаны с классической русской поэзией и достойно продолжают и развивают ее традиции.