Сколько себя помню, мне всегда нравилось строить. Пожалуй, именно это и привело к тому, что произошедшее тусклым сентябрьским утром стряслось раньше, чем могло случиться, выбери я другую профессию.

Думаю, тяга к возведению домов проявилась, как только я получил возможность самостоятельно передвигаться в окружающем пространстве. Подручным материалом служило всё: простенькие пластмассовые кубики, детали конструктора, ветки деревьев. Блестящая фольга из-под конфет замечательно имитировала отражающие лунный свет окна. Позабытая на веранде чужая кепка превращалась в отличную крышу с площадкой для вертолета. В дело шли песок, глина, насыпанный возле клумб гравий, яблочные огрызки и апельсиновая кожура.
Конечно, я и в футбол гонял со сверстниками, и в разных кружках пытался заниматься, но неизменно возвращался к одному и тому же, все более и более оттачивая свои умения. Наверное, если бы можно было часами клеить, стругать, подгонять деталь к детали, я бы не прерывался даже на обед.

В доме ребенка моего увлечения, кажется, не замечали. Ну возится малыш с кубиками, чего тут сверхъестественного? По возрасту как раз полагается. К тому же тихий, никому не мешает. Вот если бы проблемный был, шумный, слишком подвижный, тогда бы обратили внимание. Правда, в памяти осталось произнесенное воспитательницей одобрительное «А вот Миша у нас хороший мальчик, спокойный». Не могу сказать, с чем это было связано. Возможно, кто-то хотел меня усыновить. Но к моему любимому делу похвала, скорее всего, не имела отношения.

В интернате уже стало по-другому. Точнее, по-разному. Кто-то, с любопытством разглядывая деревянные замки, металлические домишки и картонные оборонительные укрепления, просил: «А давай вместе играть», и я с готовностью раскрывал перед новым приятелем нехитрые секреты. Кто-то равнодушно отмечал мое присутствие в игровой комнате, зная, что любым развлечениям предпочту привычное занятие. Несколько раз возведенные мной постройки ожесточенно разрушались другими воспитанниками. Ужасно хотелось плакать от бессилия, но я, глядя на уничтоженные сооружения, понимал, что в детской агрессии больше виновата всё-таки жестокость взрослых, и приведшая маленького вандала в интернат. Ведь папаша-садист был куда опаснее, чем щуплый тихий пацан, сосредоточенно возившийся в углу с грудой деревяшек. Да и сдачи бывшему отцу дать было нельзя, а здесь – пожалуйста, есть на кого обрушить слепую злобу.

Это я не знал ничего о своей матери, а многие попали сюда, отлично представляя, кто их родил и почему этого «кого-то» больше нет рядом. Так и получалось, что вместе с синяками и ссадинами мои сверстники приносили из родного дома родительское благословение в виде недоверия, а то и ненависти к окружающим.

Но даже обидные прозвища, поддразнивания и вынужденная необходимость изредка наблюдать за тем, как носок чьего-то ботинка поднимает на воздух только что завершенный жилой комплекс, не могли помешать мне продолжать заниматься своим делом.

«Это, видно, призвание у него такое», – однажды обмолвилась о моем увлечении одна из воспитательниц.

Возможно, и правда призвание. Или наследственное. Кто знает, вдруг кто-то из моих безвестных родственников обладал той же тягой к строительству, что и я. А может, всё объяснялось ещё проще: каждый день я пытался создавать собственный уютный мирок, где нашлось бы место всему: отдельной комнате, домашнему теплу, защищенности от любых внешних невзгод.

Однако от посторонних ушей я прятал ещё одну причину. Ведь это у моих ровесников, искалеченных предательством близких, не было цели, ради которой получалось бы терпеть, а у меня была, да ещё какая! Я мечтал построить дом – замечательный во всех отношениях, но жить там планировал не один. Я собирался разыскать маму и верил, что наша вынужденная разлука всего лишь череда нелепых обстоятельств и мама тоже меня ищет. Только найти почему-то никак не может.

Про папу думалось куда меньше. Даже так: почти совсем не думалось. Наверное, это всё из-за страшных историй про отцов – алкашей и драчунов. Меньше всего мне хотелось обрести самого близкого родственника в лице спившегося морального урода.

По вечерам, лежа в постели, я фантазировал, как вырасту и поговорю с директором интерната, строгим и даже суровым Павлом Николаевичем. Это сейчас к нему подойти страшно, а вот окончу школу, стану работать, и отказать мне, самостоятельному взрослому человеку, Павел Николаевич, конечно, не сумеет. Расскажет всё, как есть на самом деле. И вот однажды я зайду в подъезд чужой многоэтажки, взлечу этаж эдак… да на самый последний, позвоню в дверь, и её распахнет красивая молодая женщина. Старше меня, разумеется, но всё равно очень красивая и почему-то молодая. Представить свою маму пожилой неопрятной толстухой мне и в голову не приходило. Это же моя мама, лучшая, самая-самая из всех мам, хотя и на много лет почему-то потерявшаяся. И вот она увидит меня, сразу догадается, кто я такой, и ласково скажет: «Здравствуй, сынок». А за её спиной будет ослепительно-белое сияние. Не солнечное, скорее всего, а электрическое, но при этом очень яркое, как… Как в раю, наверное. И знаменовать оно будет окончание всех моих мучительных ожиданий, поисков и адского одиночества. И я наконец-то произнесу заветную фразу: «Здравствуй, мама». Мама улыбнется и спросит, почему я запыхался. А я отвечу, что просто долго шел. Мама сразу поймет, что на самом-то деле это не о количестве лестничных пролетов, а о времени, которое мы с ней жили вдали друг от друга. И из её глаз, конечно, польются слезы и…

Во время этой сцены в мою подушку по щекам неизменно начинал струиться соленый ручеек, и я тихонько шмыгал носом, чтобы никто не услышал, как плачу. И чтобы никто не увидел, как мне больно оттого, что ещё так долго не встречусь с самым дорогим мне человеком. Куда больнее, чем при виде очередного разрушенного дома.

А вообще с поломкой моих поделок я сталкивался нечасто. В целом и дети, и взрослые относились к чужому увлечению вполне доброжелательно.

– Мишань, а ты, когда вырастешь, дом мне построишь? – шутила иногда нянечка Мария Алексеевна.

Я обещал, что непременно.

– Ну и славно. Смотри не забудь, – поправляя на седых волосах почему-то всегда один и тот же темно-синий платок, напоминала пожилая женщина.

Правда, к тому моменту, когда я научился строить дома по-настоящему, Марии Алексеевны не стало. Узнал я об этом через несколько месяцев после её смерти, когда, закончив строительный техникум, получил крохотную однокомнатную квартиру, устроился на работу и пришел рассказать о своих успехах в детдом. Больше мне идти всё равно было некуда, а поделиться новостями хотелось очень. А ещё я с нетерпением ждал встречи с Павлом Николаевичем. Конечно, с моей зарплатой на целый дом, пусть и скромный, рассчитывать не приходилось, но о будущем расширении жилплощади подумывать было вполне позволительно. Равно как и начинать поиски мамы.

В интернате меня приняли тепло, а к директору я так и не попал: он отбыл в длительную командировку. Теперь, наверное, увидеть его вряд ли доведется. Если он только не окажется там же, где обитаю я.

Не сказать, что отсутствие Павла Николаевича меня жутко расстроило, но что-то вроде разочарования больно куснуло в области сердца. Эх, подумалось, значит, ещё не время нам с мамой сесть на кухне и поговорить обо всем, что накопилось за столько лет. А рассказать мне было о чем: с кем дружил в доме ребенка и в интернате, как нас иногда водили в кино и возили в загородный лагерь. И про горькие обиды и детские желания своего найденного сына мама тоже узнала бы.

Несмотря на неудачу, в тот день минутная досада сменилась уверенностью, что победа в любом случае будет за мной. Не оставляю эту надежду и сейчас. Впрочем, по порядку.

В свое последнее утро, подброшенный с постели бодрой трелью будильника, я наспех сжевал бутерброд, выпил чаю, натянул джинсы со свитером и, кляня промозглое сентябрьское утро, поспешил на стройку.

Наш объект подходил к концу. Совсем немного – и за работу возьмутся отделочники. А чуть позже в готовом доме загорятся окна, и новоявленные жильцы примутся обустраиваться в шестнадцатиэтажном красавце.

С высоты последнего этажа сонный город казался гигантским блюдом с пышной зеленью, разбавленной диковинными огненно-рыжими вкраплениями. Яркие краски не приглушала даже нудная изморось. Среди осенней роскоши темнели влажные крыши трехэтажных домов, придававшие зданиям сходство с жестяными коробками из-под леденцов.

Как получилось, что лежащая у моих ног красота начала вдруг стремительно приближаться, я так и не понял. Наверное, просто забыли поставить ограждение. Банальное нарушение техники безопасности.

Пока мое тело со свистом неслось к земле, я успел здорово испугаться и подумать, что теперь, пожалуй, мне будет очень больно, но ошибся.

Становится не больно, а темно.

Вокруг меня со страшным гулом струится плотный черный поток. Я мчусь по непроглядно темному туннелю, прижав к бокам руки и соединив ноги.

Долго это продолжается или нет, сказать сложно. Наконец мой полет прекращается, и я внезапно оказываюсь на гладком полу. Глаза под крепко сжатыми веками припекает ослепительный свет.

Меня окликает тихий женский голос:

– Здравствуй, Миша.

Всего два слова, но меня накрывает теплой волной чужой доброты.

Я вглядываюсь в незнакомку, назвавшую меня по имени, но вспомнить, кто передо мной, не могу, как ни стараюсь.

– Поднимайся, – улыбается женщина, протягивая мне полную руку.

С сомнением осматриваю распластавшееся на полу собственное тело и обнаруживаю на себе белую рубаху с закатанными рукавами и белые брюки.

Это не моя одежда.

Осторожно шевелю конечностями.

Удивительно, но, кажется, ни перелома, ни ушиба.

Встаю на ноги и, расправляя плечи, вытягиваюсь в полный рост. Макушка незнакомки еле достает до моего подбородка.

Женские пальцы мягкие и теплые. Осторожно сжимаю их в молчаливом приветствии.

Незнакомке лет сорок, не меньше. Возраст выдают лучики морщинок в уголках глаз и губ и тихая заботливая нежность во взгляде. Правда, ни одна из знакомых мне женщин, какого бы возраста она ни была, так на меня не смотрела. Слишком внимательно. Непривычно ласково.

Темные волнистые волосы чуть ниже плеч сбегают на белоснежное одеяние.

Вокруг тоже всё белое: стены, потолок, пол.

– Я в больнице?

– Нет, мой хороший, в раю.

Невольно отстраняюсь от незнакомки.

Вряд ли можно было бы уцелеть после падения с шестнадцатого этажа, а потому не то чтобы не верю, но просто испытываю некоторое замешательство. Нет, мне не страшно, только становится немного не по себе от услышанного.

Карие глаза наполняются сочувствием.

– Странно, правда? Очень хорошо тебя понимаю. Тем не менее это так. Пойдем, увидишь сам.

Незнакомка вызывает необъяснимую симпатию.

Мы движемся по узкому коридору, переходя из одного пустого помещения в другое, минуя небольшую клетушку и попадая в просторный зал. В окна затекает лазурь раннего утра.

И тут меня озаряет:

– Я же строил этот дом. То есть он напоминает тот, который я строил. Планировка похожая. Только мой был кирпичный. А здесь всё из мрамора?

– Угадал.

Невольно провожу рукой по стене.

Отшлифованная поверхность теплая, словно подогревается изнутри.

– Хороший материал.

– Это твой дом.

– В смысле, я могу здесь жить?

– В смысле, ты построил.

– Но когда? Я здесь всего лишь…

– Пока там, – женщина неопределенно поводит глазами, – был, тогда и построил. Ставил кубик на кубик, деревяшку на деревяшку, соединял детальки конструктора – вот и построил. А мрамор и правда шикарный.

– Значит, я умер, а пока жил…

– Ты не умер, – пальцы незнакомки бережно сжимают мою ладонь. – Ты пришел туда, где тебе всегда будет хорошо.

Мы спускаемся по кажущимся бесконечными лестничным пролетам и наконец выходим на улицу.

Перед нами раскидывается бескрайняя строительная площадка. Гигантский подъемный кран держит в узком клюве очередную порцию сахарно-белых мраморных блоков. Громадная бетономешалка наполнена свежим раствором. Огромные груды упакованных в плотный картон материалов терпеливо дожидаются своей очереди.

Видимо, дом не завершен, а значит, мне ещё предстоит хорошенько потрудиться.

Оглядываюсь на здание, чтобы оценить фронт будущих работ, и замираю от величественного великолепия колоссального дворца, воздушного от обилия высоченных окон, богато украшенного лепниной. Его шпили теряются в поднебесье, а на то, чтобы побывать во всех бесчисленных комнатах, мысленно отвожу несколько дней.

Дом не нуждается в доработке. Он безупречен и готов к заселению.

– А это всё для кого? – обвожу взглядом площадку.

– Для тебя, Миша. Будешь строить, что только душа пожелает. Хоть домик одноэтажный, хоть ещё один дворец. Можешь город возвести, а то и страну. Перед тобой, мой дорогой, целая вечность. Занимайся любимым делом.

– Один?

– Почему один? Вон у тебя сколько единомышленников.

И действительно, среди мраморных блоков и картонных упаковок я замечаю человеческие фигуры в белых рубахах и штанах, как у меня. Незнакомцы стекаются к стройке, словно экзотические муравьи, заполняя всё свободное пространство.

Я ловлю улыбки на их лицах – молодых, пожилых, совсем юных и очень старых – и понимаю, что мне здесь по-настоящему рады.

– Приветствую, Мишань! – окликает меня мужичок лет пятидесяти, хитроглазый и щуплый, будто подросток. – Ну что, начинаем? – и нетерпеливо потирает крепкие ладони.

Я уже не удивляюсь, что мое имя здесь почему-то известно.

От просторной рубахи мужичка, болтающейся вокруг поджарого тела, от закатанных до колена штанин, от жилистых рук веет такой свободой и радостью от будущей работы, что я невольно втягиваю полной грудью пропитанный ароматом цемента воздух и радостно соглашаюсь.

– Начинаем, конечно.

С такой компанией не то что страну – новую вселенную возвести можно.

Желая попрощаться с незнакомкой, оглядываюсь.

Женщина кивком головы отпускает меня, и я делаю шаг навстречу новым приятелям.

– Эй, мужики, давайте-ка побыстрее! – доносится чей-то нетерпеливый голос.

Человеческие ручейки устремляются куда-то влево, и я тороплюсь вместе со всеми.

Мы заливаем фундамент на высоком берегу, у подножия которого извивается неширокая река. Раствор подаем из нескольких десятков бетономешалок.

Размеры котлована говорят о том, что здесь вырастет настоящий замок.

Я представляю, как красиво будет смотреться на зеленом холме белоснежное здание, как серебристые волны примутся купать его отражение и здание из мраморной глыбы превратится в текучее речное облако.

Меня никто не подгоняет и не останавливает. Каждый работает молча, но в то же время процесс идет на удивление слаженно, словно все мы получили подробную инструкцию, что необходимо делать сейчас, а что – чуть позже.

Сколько работаем, сказать сложно. Ощущение времени почему-то совершенно меня оставило.

Наконец, почувствовав приятное нытье в мышцах, приподнимаю подол рубахи, стираю со лба пот, и тут же на мое место становится пацан чуть старше меня:

– Отдохни пока.

– Да ладно…

– Иди, говорю. Это же в радость должно быть, а не в наказание.

Отступаю к самому краю холма и опускаюсь на траву.

Вокруг котлована продолжается многолюдная суета.

Закрываю глаза и подставляю лицо прохладному ветру.

Невольно улыбаюсь. Мне здесь нравится. Нравятся немногословные работяги, нарушающие тишину лишь изредка, и то по делу. Нравится стройплощадка, где всё содержится в идеальном порядке. Нравится размах, с которым возводят дома для будущих обитателей.

«Для будущих – кого?» – одергиваю себя, отгоняя недавнее очарование увиденным.

Ответ не заставляет себя ждать.

«Видимо, для тех, кто придет сюда от живых».

Примятая трава источает горьковатый запах.

«Для тех, кто придет? Значит, и для мамы тоже?»

«Конечно, и для мамы. Вот только где она, мама? И зачем эти дворцы, если её не будет рядом?»

Я прерываю молчаливый диалог с самим собой и резко поднимаюсь на ноги.

Высвободившиеся из-под груза моего тела растения мягко пружинят, принимая прежнее положение.

Нужно найти незнакомку. Она вроде бы всё здесь знает, наверняка ей известно, как можно разыскать мою маму.

Торопливо шагаю мимо котлована, невольно оценивая, сколько ещё предстоит залить раствора.

– Мишань, ты куда? – окликает меня хитроглазый мужичок. – Или притомился совсем?

Его говорок выдает в нем жителя иной области, чем та, откуда я родом.

– Мне с человеком надо повстречаться.

– Что за человек?

Мужичок вытирает лоб рукавом заляпанной бетоном рубахи.

– Одна женщина.

Хитроглазый распрямляет спину и слегка потягивается.

– Та, которая с тобой возле дворца стояла, что ли?

– Угадали.

– Зачем она тебе?

– Хочу выяснить кое-что.

– И что же это? Да не думай, не просто так с расспросами лезу, – добродушная улыбка убеждает меня в справедливости слов её обладателя. – Ты новенький, а я ого-го сколько времени тут нахожусь, может, и совет дать смогу.

– Я маму найти должен.

– О-о, – понимающе тянет мужичок, – дело достойное. А давно она… – он деликатно откашливается, – здесь пребывает?

– Не знаю. Я детдомовский. Маму никогда не видел.

– Детдомовский, говоришь? А что, бати у тебя тоже не было?

– Не было. Я своих родителей вообще не знаю.

– Ни бабушек, говоришь, ни дедушек… – задумчиво тянет мужичок.

– Никого. Я совсем один.

Мужичок поджимает губы и сосредоточенно разглядывает ровную синеву над нашими головами.

Наконец, точно обнаружив в небесной глубине необходимую подсказку, хитроглазый продолжает:

– В роддоме, что ли, от тебя отказались?

– Не знаю, наверное.

От этого разговора дыхание неожиданно перехватывает, будто мою голову сунули в мешок с сухим цементом.

– Знаешь, Мишань, – помолчав, подытоживает мужичок, – я тебе вот что скажу: нет здесь твоей матери.

– Почему так считаете?

– Потому что она либо среди живых, либо не здесь.

– А где?

– Там, – неопределенно мотает головой мужичок. – По ту сторону стройки.

– Покажете дорогу?

– Показать-то покажу, только вот нужно ли это тебе? Тут вообще-то всё продумано. Одни – сюда, другие – туда. По результатам, так сказать, земного бытия.

– Вы об аде, что ли?

– О нем, Мишань, о нем самом.

– А почему уверены, что моей мамы не может быть в раю?

Мужичок морщится, словно надкусив кислое яблоко, и я понимаю, что своим вопросом заставляю его чувствовать некоторую неловкость.

– Я тебе, сынок, так объясню: то, куда мы распределяемся, неспроста, – его ответ кажется мне уходом от моего вопроса. – У каждого своя доля, и за нас уже всё решено, причем именно так, как лучше для нас же самих.

Видимо, выражение моего лица заставляет мужичка усомниться в том, насколько доказательны его слова, и он предпринимает ещё одну попытку меня переубедить.

– Тебе здесь нравится?

– Да.

– Ну вот видишь. И будет нравиться. Тебя никто никогда не обидит и не заставит идти против твоих желаний. Здесь выслушают и поймут. Тут все друг друга понимают и поддерживают. Поверь, не надо затевать никакие поиски.

– Пусть так, но всё же я хочу найти свою маму. Я всю жизнь мечтал, как мы встретимся, и верил в это. А теперь что – навсегда отказаться от главной цели? – моё горло жесткой ледяной ладонью перехватывает горькая, почти детская обида. – Не хотите помочь – не надо. Я же вас не заставляю. Сам справлюсь. Рай, называется. Нужен такой рай… Вы меня простите, – замечаю растерянность в глазах мужичка. – Не хотел вас обидеть.

– Ты меня не обидел, – прищуривается мужичок. – Эхе-хе, странный у тебя какой-то случай.

– То есть?

– Да желание твое… – хитроглазый снова внимательно исследует небо. – Впрочем, ладно. Вижу, от своего не отступишься. Пошли. Не знаю, выгорит ли, уж больно ситуация нетипичная. Сань! – орет хитроглазый так оглушительно, что над площадкой вздымаются облачка жемчужной пыли. – Подмени меня! Я ненадолго.

Мы минуем котлован, обходим стройплощадку, огибаем мой дворец.

Высокие шпили золотит солнце. Центральная дверь гостеприимно распахнута.

Во дворце светло, уютно и безопасно, но мой путь сейчас пролегает мимо него.

Наши ноги утопают в мягкой траве, и впереди, кроме бесконечных лугов, не вижу ничего.

– Скоро придем, уже совсем близко, – уверяет мужичок, бодро семеня среди одуванчиков и ромашек. – Видишь, какие тут просторы. Это чтобы мы перспективы для себя видели. Строй не хочу. А газонов можно наделать каких, лужаек для детишек… – мужичок осекается. – Хотя лучше бы, конечно, не для детишек, но тут уж ничего не поделаешь. Зато играть смогут вволю, за бабочками бегать, в догонялки всякие.

– Кстати, насчет детей. А где они? И почему нет женщин?

– Потому что кто где. Рай бесконечен. Здесь же и мужики не все собрались, сам понимаешь. Умерших куда больше, чем нас на стройке. Одни в спортзалах тренируются, другие книжки читают. У всех по-разному. Кто-то песни разучивает, концерты потом дает. Тут нечто вроде скопления клубов по интересам. Что в жизни больше всего привлекало, тем и здесь занимаются. Из лука стреляют, химические опыты ставят, ткут, прядут, на палицах дерутся.

– На чем дерутся?

– Так рай же не только для наших современников. Тут ещё знаешь с каких времен народец обитает! Но всё строго – согласно временам и нравам. Правда, иногда нет-нет да и забредет кто из другого века. Но это редко происходит. Его по-доброму к своим провожают. И не потому, что от чужака избавиться хотят, а чтобы каждому лучше было – как рыбе в пруду. А лучше где? Среди своих. Ты же к крокодилам форель не запустишь? А крокодилы тоже по-своему хороши и полезны. Только не ужиться им с форелью. Слопают за милую душу.

– Что, такой жесткий отбор?

– А как же. Тебя ведь здесь навечно поселяют. Значит, комфортно должно быть. Заметил, какие у нас мужики спокойные вкалывают? Слова дурного не произнесут. У каждого, конечно, характер свой, но ведь это только к лучшему. Иначе скучно было бы. А так всегда найдется с кем поговорить, что обсудить. Родственные души, одним словом.

– А из группы в группу переходить можно?

– Обязательно. Но общаешься строго с определенными людьми. Например, с друзьями или родственниками.

– А где в это время остальные?

– Изолируются. Незаметненько так, аккуратненько. Запараллеливаются в пространстве. Тебе пока это сложно представить. Позже поймешь. Но система работает идеально. Любые конфликты исключены.

На горизонте вырастает горная гряда. На её изломанные вершины нанизаны редкие волоконца облаков.

– Это ж с какой скоростью мы передвигаемся? – не могу сдержать удивления. – Пожалуй, целую неделю на земле нужно было бы идти.

– По-земному так и есть, идем целую неделю. Здесь пространство и время ощущаются по-другому. Даже год пролетает незаметно.

– И есть совсем не хочется.

– И не захочется, потому что мы постоянно энергетически подпитываемся.

– Да ладно, – не могу сдержать иронии. – От чего? От травы, что ли, с солнцем?

– От любимого дела, – прищуривается мужичок. – И заметь, вечера с ночью тут тоже для нас нет.

– А для кого есть?

– Для любителей. Романтиков всяких, мечтателей, поэтов. Говорю же, рай многолик. Просто измерение у них иное, чем у нас.

– Как такое может быть, чтобы у нас всегда день, а у них – вечная ночь?

Мое недоверчивое хмыканье вызывает у мужичка снисходительную улыбку.

– Представь себе, что рай – нечто вроде небоскреба. На каждом этаже свой интерьер, своё освещение. Усёк?

– Усёк.

Гряда стремительно приближается.

Каменистая поверхность испещрена тонкими розоватыми прожилками неизвестной мне породы, что придает горам схожесть со сбившимися в стадо громадными живыми существами. Кажется, будто по бледно-красным сосудам струится кровь заснувших неведомых созданий.

У подножия одного из гигантов мой провожатый останавливается и осторожно прижимает к горе ладонь, кивком головы приглашая меня сделать то же самое.

Едва мои пальцы касаются слегка колючего на ощупь камня, вокруг становится непроглядно темно.

Ни звука, ни запаха, ни проблеска света – но только на миг.

Мы оказываемся в бесконечном широком коридоре, по обеим сторонам которого расположены одинаковые двери.

– Сейчас попадем в приемную.

Костяшками согнутых пальцев мужичок выстукивает незамысловатый ритм по одной из дверей, после чего она неожиданно распахивается.

Мы переступаем порог гигантского слабо освещенного неяркими электрическими лампами помещения, чьи стены усеяны бесчисленными выключенными экранами. Между экранами – множество простенков с дверями, как в коридоре.

– О, кого я вижу! – потрясает мой слух чей-то рёв, и, повернувшись на этот призыв, замираю от ужаса.

Моему спутнику пожимает руку высоченный темнокожий мужик. Не негр и не мулат, просто очень смуглый, словно закопченный. Белоснежные зубы сияют ослепительной улыбкой. Кончик длинного носа едва не касается узких губ. Черная майка обтягивает мощный торс. Вместо ремня в шлевки черных же брюк продернута толстая веревка с объемной волосяной кистью на конце. Но пугает меня, разумеется, не это. Надо лбом, скрытым спутанными смоляными кудрями, окостенелым полумесяцем торчат два угрожающе острых рога.

– Привет, чертяка, – мужичок, заметив произведенное на меня впечатление, расплывается в довольной улыбке.

– А я-то думаю, кто это сюда пробрался. Даже экраны на всякий случай отключил, – косит в мою сторону глазами цвета консервированных маслин рогатый.

– Вот пацана к тебе привел. Недавно к нам прибыл. Человека одного ищет. Если сможешь, помоги. А потом быстренько отправляй назад.

– Сергеич, что за ерунда? – хмурится рогатый, и я только сейчас понимаю, что так и не удосужился спросить, как зовут моего провожатого. Зато теперь знаю – Сергеич.

– Да дело тут такое, мать он ищет.

– Ты чего, Сергеич? – продолжает нудеть рогатый, скрестив на груди руки. – Это же нарушение будет.

Черт волнуется, и веревка из шлевок вылетает с оглушительным свистом.

Раздается мощный удар по каменному полу, и до меня доходит, что это не веревка, а хвост.

– Скажем так, небольшое отступление от общих правил, – осторожно возражает мужичок, и его непоколебимая невозмутимость если не приводит меня в восхищение, то по крайней мере успокаивает. – Помочь действительно надо. Чертяка, ты лови мысль. Он из рая, а неумиротворенный. Догоняешь?

– Хрень какая-то, – морщит могучий лоб рогатый.

– Вот именно, хрень. Ты же понимаешь, что не должно такого быть. У него вечность впереди, а он мечется. Опять же стабильность системы… Не сработало что-то. Да и сам посуди, разве бы нас допустили до горы, когда бы не его… – мужичок осторожно покашливает, возводя глаза к потолку, – на то божественная воля? Значит, всё правильно делаем. В общем, покажешь, что нужно, и выпинывай обратно. А я снаружи подожду. Тут у меня ещё кое-какие делишки имеются.

– Убедил, – соглашается рогатый. – Черт с вами.

– Я в тебе, дорогой, и не сомневался. Ну, до встречи, Мишаня, – пожимает моё предплечье мужичок. – И давай не задерживайся. Ты нам очень нужен.

– Погодите, – останавливаю хитроглазого. – А вы сами-то кто будете?

– Я? Да прораб бывший. Или ты о том, как из рая нашел выход в приемную? Так связи же и на том свете связи.

Он задорно подмигивает мне и хлопает по плечу.

Дверь за его спиной закрывается бесшумно, будто в секретной лаборатории.

– Ну что, чистенький, кого искать будем?

– Меня Михаилом вообще-то зовут.

– Как архангела, что ли?

– Я думал, вы и слов таких не знаете. Не ваш лексикон.

– Ой, да не смеши меня. Здесь все одним лексиконом пользуются и одной цели служат – и райские, и мы, черти. Это живые всякую дребедень про ад и про служителей темных сил навыдумывали, а на самом деле всё иначе.

– И какова же цель?

– Поддержание вашего достойного пребывания на том, в смысле, уже на этом свете, – темные губы змеятся в ироничной усмешке. – Почти как няньки при вас, что чистых, что грязных.

– А при чем тут грязь? – бросаю быстрый взгляд на свою одежду и замечаю шлепки засохшего раствора. – Если вы об этом…

– Да не об этом я, – громогласный хохот отражается от экранов и заставляет тонко звенеть осветительные приборы. – Это такие общие определения праведников и грешников. Попал в рай – значит, чистый. Заслужил ад – следовательно, грязный. Ты у нас из рая, получается, чистенький. Ну как, кого разыскиваем?

– Маму.

– Ок, пусть будет мама. Я так понимаю… – оценивающий взгляд рогатого напоминает мне медицинский осмотр, – белая, русская. Преставилась недавно?

– Не знаю.

– В смысле?

– Детдомовский я.

– Как выглядит, хорошо помнишь?

– Я её никогда не видел.

– Чистенький, ты чокнутый, что ли? Мы как искать-то будем? Ты знаешь, сколько в аду баб? Эдак вечность, прости господи, к концу подойдет.

– Давайте начнем, а там разберемся, – сухо обрываю рогатого. Хотя черт, конечно, прав, и я сам совершенно не представляю, как среди миллионов, а то и миллиардов женщин отыскать ту, чья внешность мне неизвестна.

– Ну давай, что с тобой, дебилом, делать, – печально констатирует черт. – Тогда приготовься, и чтобы без соплей, охов и заламываний рук.

– Мы сейчас куда-то отправимся?

– Ага, прямиком в ад, – злорадствует рогатый. – Вдохни поглубже, чистенький.

Он подходит к стене с экранами и принимается нажимать только ему видимые кнопки.

В моих висках начинает ритмично пульсировать кровь, и я ощущаю её всё более усиливающееся давление чуть выше бровей, словно на моей голове стягивают металлический обруч.

Непроизвольно провожу рукой по лбу. Он мокрый. Или это ладонь влажная, не пойму.

Мне становится очень страшно.

Я готовлюсь увидеть двойников рогатого, орудующих дымящимися сковородами, кипящими котлами, подкидывающих в гигантские костры поленья. Ожидаю услышать душераздирающие крики страдающих в огне мучеников, их мольбы о помиловании и спасении. Набираю в легкие побольше воздуха, потому что боюсь дыма и смрада, исходящего от горелого мяса.

– Вперед! – орет рогатый.

Мои веки от ужаса смыкаются так крепко, что я опасаюсь, не раздавлю ли собственные глазные яблоки. Ноги, кажется, врастают в пол. Скрещиваю на всякий случай руки на груди, чтобы, если начну падать, успеть сгруппироваться.

– Приехали! – верещит мой провожатый.

Я осторожно приоткрываю глаза.

Мы всё в той же комнате. Передо мной корчится от беззвучного хохота рогатый.

На мгновение мне становится стыдно за свою трусость, но тут я замечаю движение на стене, и от увиденного мысли о собственном малодушии молниеносно меня покидают.

Все экраны включены, и их испускающие тусклое свечение поверхности демонстрируют множество непрерывно двигающихся лиц. Я их вижу, а они меня – нет. И не только потому, что находятся по ту сторону экранов. Грешники слепы. Все до единого. Их лица изуродованы чудовищными бельмами. Мужчины и женщины. Старики и подростки. Совсем юные создания и древние старцы. Их кожа кажется пергаментной, рты распахнуты.

– Почему они слепые? – вместо своего привычного голоса я слышу сдавленный шепот.

– Они ещё и глухие, – довольно констатирует рогатый. – Прикинь, какая у меня клиентура. И о каждом позаботься, всякого обиходь.

– Каким образом?

– А это, думаешь, зачем? – черт выразительно указывает на рога и помахивает хвостом.

– Для устрашения? – с трудом ворочаю языком.

– Дурак, что ли? Они же слепые. Не видят своими бельмами ни бельмеса. Я живой генератор. Вечный двигатель. Совершенная электростанция.

– Это как?

– А вот так.

На кончиках рогов вспыхивают крохотные искры.

Черт хватает когтистой лапищей хвост и осторожно подсоединяет его к отверстию в стене.

По огромному телу пробегают мелкие разряды.

– Поле поддерживаю особое физическое, понял? А это, – рогатый приподнимает ногу и с гордостью демонстрирует внушительное копыто, – для изоляции. Если бы не я и не другие адские, в вашем раю уже делать было бы нечего. Грязные бы всё заполонили. А так специальное пространство создаем, которое не позволяет наружу никому выбраться. Да ещё и атмосферность устанавливаем определенную, температурный режим опять же, необходимую мягкость грунта программируем, чтобы не расшиблись. Эдакий террариум. Тычутся, мычутся, а проникнуть наружу не могут. Я это место плацдармом называю. Типа ведут они вечную войну.

– С кем?

– С самими собой, разумеется. Со своими страхами, надеждами и опасениями.

– А на что они надеются?

– Душу вернуть свою бессмертную. Только не получится у них, ущербных, ничего.

– Это наказание такое за грехи?

– Да, ну, какое к черту… – изо рта рогатого вырывается невольный смешок, – наказание. Живые нафантазировали. Не наказание, а банальная закономерность. Прикинь, дали тебе определенную сумму. Сказали, купи себе, дружок, квартиру, обустрой её и живи себе поживай. А ты взял и пропил всё, на девок потратил да на фигню всякую. И валяешься пьяный, грязный хуже скотины под забором. И что, это наказание, что ли, небесное?

– Нет, пожалуй.

– Не «нет, пожалуй», а «нет, конечно». Типичная закономерность. Тебе дали, ты распорядился, как захотел. Свобода выбора. Только больше у тебя денег нет. И жилище себе уже не купишь. И от человеческого облика сам, добровольно отказался. Так и тут. Никто их не наказывал. Им пропуск в рай заранее выдали – в виде чистой незапятнанной души. Пользуйтесь, твари человеческие, сказали. Совершенствуйте. Не в том смысле твари, что звери, а в том, что сотворены всевышним. А некоторые слово «твари» буквально восприняли и от души своей избавиться поспешили, ибо душа – это совесть, а совесть до скотства опуститься не позволяет.

– И что они здесь, как в стойле, содержатся? Просто потому, что их деть некуда?

– Конечно. Они же люди, хотя и бездушные. А господь обо всех своих детищах заботится. Но каждый из них тоскует о потерянном. Это на земле можно забыться – выпить, завести новую подружку, расширить бизнес, выкинуть мысли о преданной любви. Здесь такое не пройдет. Всё, что отвлекало, остается в мире живых. С собой человек забирает только душу. Думал ты о ней при жизни, заботился – просим в рай, отказался от неё – добро пожаловать на плацдарм. Если живым не захотел видеть истинное, решил пренебречь голосом совести, вот и прыгай потом слепой и глухой по аду. Во-во, смотри, как вытанцовывают, а? И ни забвения им, ни покоя. Вечные скитания в поисках преданной души. Всё, ликбез закончен. Давай искать твою мамашу.

Я пробегаю взглядом по экранам.

Меня ослепляет количество мужских и женских лиц, оглушает собственная растерянность.

– А рассортировать их никак нельзя? Ну, по полу, по возрасту, по…

– Нельзя. Я тебе и так помог – нужный временной период выбрал и национальность. А теперь как-нибудь сам постарайся. Да не торопись, – неожиданно смягчается рогатый, очевидно, заметив моё состояние. – Времени у нас с тобой уйма. Смотри, вглядывайся, с собой сравнивай. Авось что и получится. Если мать твоя в аду, конечно, а не в живых.

– А в раю… – робко пытаюсь возразить рогатому, однако и сам понимаю бессмысленность моего сомнения. Вот и бывший прораб говорил, что рай – не для моей мамы.

– Нет, рай для неё исключен. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем… В общем, все, отказавшиеся от своих детей, находятся на попечении адских.

– Почему вы думаете, что она отказалась? – говорю совсем тихо.

– Потому что Сергеич иначе тебя сюда не привел бы. Значит, сообщили ему.

Вспоминаю, как бывший прораб изучал пространство над нашими головами.

Надо же, живые шутят, мол, чего вверх уставился, там ничего не написано. А в раю, видимо, пишут – прямо на небе.

Я перехожу от экрана к экрану.

– А это что за двери?

– Трогать категорически не рекомендуется. Открывать однозначно запрещается. Переступишь порог – и ты в аду на веки вечные.

– Почему?

– Я про поле кому рассказывал? Засосет, как болото, и никто оттуда тебя уже не вытащит.

– Даже вы?

– Даже я.

Непрекращающаяся суета тел, смена лиц.

– Они что, никогда не останавливаются?

– Никогда.

– А можно какое-то изображение отдалить? Я хочу увидеть как можно больше.

– Пожалуйста.

Скептическое хмыканье рогатого сопровождает появление жуткой картинки на одном из экранов.

Ни какого-либо строения, ни деревца, ни даже жалкого кустика – только люди, непрерывно двигающиеся, подобно бактериям под микроскопом. Унылая бескрайность и серая взвесь туч над головами несчастных.

– Ну как? – улыбается рогатый.

– А теперь давайте все изображения приблизим.

Снова продолжаю идти.

Моя голова то опускается, то поднимается.

Молодые женщины со следами потускневшей красоты, особы преклонного возраста, морщинистые старухи.

Никто из них не кажется мне подходящей кандидатурой.

Возможно, не будь бельм, мне стало бы проще. Но, видимо, не зря говорят, что глаза – зеркало души. А у этих женщин душ нет. Потому они и слепы. Получается, разглядеть нашу с кем-то похожесть мне будет крайне сложно.

Я иду вдоль бесконечной стены, сопровождаемый сопением рогатого.

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Чувствую легкое покалывание в висках.

Вверх-вниз. Вверх-вниз.
Лица, профили, затылки.
Экраны, экраны, экраны.

– Чистенький, не хочу тебя разочаровывать, но если твоя мать всё-таки жива?

Вправо-влево, вправо-влево.

Экраны, экраны, экраны.

Комната кружится и танцует вместе с затылками, лицами и профилями.

– «Пол-Европы прошагали, пол-Земли», – раздается негромкое пение за моей спиной.

Иронизирует, скотина рогатая.

Не оборачиваюсь.

Вверх – по диагонали слева направо. Строго вниз. Теперь по горизонтали в левую сторону. Опять вверх. И – замираю от неожиданности.

Я вижу странно знакомые черты лица, совсем как у приветствовавшей меня в раю улыбчивой женщины в белом одеянии. Однако это единственное сходство между двумя совершенно разными людьми. Копия моей приятельницы незряча, как и прочие несчастные обитатели ада. Её зрачки тоже размыты белесыми плевками бельм, и глаза закачены вверх, словно у молящей о пощаде преступницы. Рот испуганно полуоткрыт, и губы шевелятся, произнося неслышимые слова.

Сердце под белой рубахой неожиданно принимается гулко отбивать такт. Тук-тук-тук.

– Чего-то ты напрягся, чистенький. Думаешь, нашел?

Тук-тук-тук.

Мышце, судорожно спазмирующейся в груди, становится слишком тесно в заточении жестких костей и упругих сосудов.

– Ну что, она?

Легкий тычок рогатого в мое плечо ничуть не отвлекает от странного зрелища – одновременно ужасного и завораживающего.

Тук-тук-тук. Тук-тук-тук.

По-моему, звуки усиливающихся ударов слышны даже живым.

– Твоя мать? – не унимается рогатый, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не приложиться кулаком прямо к его пакостно ухмыляющейся физиономии. Конечно, рогатый меня значительно выше, но если надо будет, то и допрыгну.

Темные волосы женщины растрепаны и спутаны, серый свитер неряшливо обтягивает расплывающуюся стареющую шею. В уголках губ залегли глубокие морщины, неухоженная кожа кажется покрытой тонкой цементной пылью.

Тук-тук-тук. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук.

– Да, это моя мать, – еле выталкиваю слипшиеся, словно влажный песок, слова и с удивлением ощущаю, как мое тело охватывает озноб.

Значит, вот она какая – женщина, которая меня родила. Не придуманная в ночных слезах прекрасная фея, а измученная, ничуть не кажущаяся родной тетка.

– Ну, посмотрел и будет. Пора тебе, чистенький, возвращаться. Как там, – когтистый палец устремляется вниз, – твоего появления не ждали, так и здесь, поверь, ты никому не нужен. Отправляйся в свой рай.

Губы женщины начинают дрожать, и мне кажется: ещё немного, и незнакомка разрыдается. Но этого не происходит, и я обнаруживаю, что мелкая рябь распространяется по всему лицу, перетекая под растянутый ворот свитера.

Изображение немного отдаляется. Теперь я вижу женщину в полный рост. Длинную юбку, облегающую круглые бедра, словно треплют за подол десятки крохотных рук. Мою мать трясет так, точно пространство по ту сторону экрана превратилось в гигантскую морозильную камеру. Руки судорожно исследуют пространство перед собой, пытаясь нащупать невидимую опору.

– Да не пугайся ты так, чистенький. Я тебя каким должен вернуть в рай? Свежим и розовощеким. А ты бледный, будто грязный. Объяснял же: это их нормальное состояние. Моих всегда так трясет. И твоя мамаша, разумеется, не исключение. Сейчас ещё вертеться начнет вокруг своей оси, приседать, хлопать ладошками по земле. Я их экзерсисы наизусть выучил.

Рогатый сплевывает на каменный пол и деликатно затирает копытом крошечную пенную лужицу.

Однако непостижимое, практически зеркальное отражение внешности двух женщин не дает мне покоя.

– По-моему, я уже встречал свою мать. Или только кажется, что встречал?

– В раю, что ли? – левая бровь рогатого в подтверждение отличной информированности стремительно взлетает ко лбу. – Так это закономерно. Чистые всегда встречают первым именно того, кто олицетворяет для них любовь. Принцип рая – «любовь повсюду». На земле вы мучаетесь, сталкиваетесь с непониманием, неприятием, отторжением, предательством, а в раю, куда ни ткнетесь, ожидает любовь – вечная и бесконечная. Счастье душевного благополучия, незыблемого психологического комфорта и гармонии. Океан заботы, бездна нежности. Теперь понимаешь, чистенький, какой ты везунчик? Небось, сперва расстроился, что рано умер, а теперь оцени-ка альтернативу: ну пожил бы, нагрешил, а потом всю оставшуюся бесконечность мыкался бы так по плацдарму.

– Значит, та женщина в раю…

– Копия твоей матери. Точнее, её улучшенный вариант. Та, какой бы она могла быть, не спихни тебя в дом малютки. Вот и возвращайся к ней. Там тебе будет хорошо. Станешь гулять по садам, бегать по стадионам, плавать в реках, жарить шашлыки. Или что ты там любил при жизни?

– Строить.

Теперь я понимаю удивление Сергеича. Видимо, мой случай и правда нетипичен для рая. Вместо того чтобы проникнуться к встретившей меня незнакомке сыновними чувствами, я воспринял её как абсолютно чужого человека, хотя и почувствовал её особенное отношение ко мне.

Мой взгляд неотрывно следит за женщиной на экране.

Заострившийся нос матери хаотично тычется в молочно-мглистое пространство, словно обнюхивая его и пытаясь определить по запаху направление движения.

– Жилища, что ли?

– Они самые. Ещё когда в детдоме был, мечтал стать большим, построить дом, найти маму и привести к себе жить.

– Похвально. Вот и воплотишь свои мечты. Возведешь идеальное жилище из райского стройматериала. Я слышал, он сплошь белый и из него настоящие дворцы получаются. Пригласишь туда свою приятельницу, она тебе супы примется варить из…

Выражение лица на экране неожиданно меняется. Лоб болезненно морщится, губы испуганно вытягиваются трубочкой. Полные руки, на мгновение взлетев, беспомощно полосуют воздух и опадают. Женская фигура надламывается, и моя мать еле удерживается на ногах.

– Чистенький, да ты не переживай. Подумаешь, споткнулась, – добродушно, словно наблюдая за обучающимся ходить ребенком, улыбается рогатый. – У них это часто бывает. На ровном месте запинаются, падают, но при этом всегда поднимаются. Ничего страшного, поверь, с ними не происходит. Умереть не получится, дальше умирать уже некуда, переломы тоже исключены. Говорю, всё под контролем. Эй, чистенький, ты куда?

Но я уже торопливо распахиваю ближайшую от экрана дверь.

Прямо у моих ног стелются грязно-белесые хлопья чего-то воздушного, напоминающего клочки растерзанной ваты.

– Да ты чего, сдурел, что ли? – испуганно орет рогатый, и между кончиками торчащих над его лбом ороговелостей, треща и посверкивая, принимаются пробегать электрические разряды. – Назад, идиот! Назад, я сказал! Тебя нельзя туда! Что я райским-то скажу?

Одним прыжком рогатый преодолевает расстояние от экрана до двери и протягивает лапу, чтобы схватить меня, но я уверенно делаю шаг вперед, навстречу душным сумеркам.

– Придурок, остановись! Это же навсегда! Ты понимаешь, навсегда! Тебе не вернуться оттуда, – неистовствует рогатый, нещадно хлеща по полу хвостом, и сыплющиеся с его рогов искры дополняют общую картину безумного отчаяния, которое я вызвал у служителя ада своим поступком. – Там поле слишком сильное, оно не выпустит тебя. Вернись, пока не поздно. Она не увидит тебя и не услышит. Она даже не узнает, кто принес ради неё такую жертву. Вдумайся, ты при жизни не был нужен ей, а сейчас и подавно.

Ещё шаг. И ещё.

За моей спиной раздается смачный всхлип, словно герметично смыкается некая пластичная масса, и последние звуки, которые долетают из оставшегося позади пространства, принадлежат моему рогатому приятелю:

– Чи-и-истый, это же вечность!..

Вокруг воцаряется тишина, тугая и плотная, и я вязну в ней, как в свежем строительном растворе. Всюду колышутся угрюмые фигуры. Дрожащие пальцы вытянутых рук тонут в сизоватой дымке. Полуоткрытые рты жадно втягивают густой воздух. Иногда обитатели ада натыкаются друг на друга, торопливо исследуют чужие руки, спины, лица и, не задерживаясь дольше, чем требуется для нескольких суетливых прикосновений, продолжают метаться, подобно броуновским частицам.

Растерянность давит на мои плечи железобетонной плитой: я не могу понять, в каком направлении нужно двигаться. На плацдарме нет ориентиров. И ведь экран меня об этом предупреждал. Вот они, дурацкие эмоции.

Но не торчать же столбом вечно.

Я подаюсь влево, осторожно огибая трясущегося мужика в деловом костюме, минуя приседающую в реверансах девушку в коротком облегающем платье, стараясь не прижаться к древней старухе в изношенном кроличьем полушубке.

Как же я найду в забитой людьми бесконечности свою мать? На это может не хватить и целой вечности.

Левее, теперь прямо и снова налево.

Угрюмый старикан в потертом камзоле, пронзая гулкую пустоту унизанными перстнями скрюченными пальцами, чуть не сбивает меня с ног. Интересно, из какого века его сюда занесло? Если миграция грешников настолько активна, тогда мне придется миновать толпы дворян, крепостных, бояр и прочих представителей многовековой российской истории.

Отшатнувшись от старика, я делаю шаг в противоположную сторону и ощущаю легкое ускорение сердечного ритма.

Озаренный внезапной догадкой, начинаю двигаться вправо, обходя сутулого подростка в потертой косухе, минуя пацана чуть моложе меня, чье обтянутое синей майкой тело чернеет фривольными татуировками. Меня обтекают сотни разновозрастных людей, и непрекращающиеся прикосновения их робко подрагивающих рук к моим плечам, спине и груди напоминают о том, что в этом человеческом океане я единственный зрячий.

Не сбивая ни на миг заданного темпа, осторожно лавирую между грешниками и тороплюсь туда, где должна находиться мать.

А сердце колотится всё сильнее, всё резче. И когда отголоски его ударов отчетливо ощущает даже моя гортань, среди расступившихся тел я вижу невысокую плотную женщину со спутанными темными волосами и знакомыми чертами лица.

Шаг. Ещё шаг.

Замираю в паре сантиметров от неловких пальцев с коротко обрезанными ногтями.

Наверное, моя мать никогда не была состоятельной. По крайней мере, её руки подсказывают, что маникюром она не увлекалась.

– Мама, – негромко произношу я, но она меня, конечно, не слышит.

Невидящие глаза устремлены куда-то вдаль, рот горестно поджат, по телу пробегает знакомая дрожь.

Выражение робости, тихого отчаяния и тоскливой безнадежности, окутавшее лицо моей матери, заставляет меня невольно протянуть руки, чтобы обнять осунувшиеся плечи, но я сдерживаю внезапный порыв, боясь испугать незрячую. В аду вряд ли привычны объятия.

Слегка обвисшая грудь взволнованно вздымается под тонким трикотажем.

Интересно, моя мать хотя бы однажды, как только я родился, кормила меня своим молоком или сразу отвергла ненужного отпрыска?

Она выглядит сорокалетней, значит, умерла уже несколько лет назад. А может, от новорожденного сына отказалась совсем юная женщина. Но почему? Не хватало денег? Принудил любимый? Просто не хотелось ребенка? Что должно было случиться такого, чтобы беспомощного, практически слепого и глухого, как она сейчас, младенца сделать отказником, отправив в ад чудовищного одиночества и нелюбви?

Тем временем мою мать толкают с такой яростью, что она едва не валится на землю. Высоченный качок с арбузоподобными мускулами исступленно молотит кулаками по спинам грешников, и перепуганная толпа чуть снова не разделяет нас. И тогда я решительно охватываю округлые плечи и бережно притягиваю к себе трясущуюся женщину.

– Не бойся, мама, – снова шепчу я.

По серому то ли от пыли, то ли от бесконечной усталости лицу скользит подобие униженной улыбки.

Незрячие глаза безуспешно пытаются разглядеть источник странной заботы.

Трясущаяся ладонь боязливо прикасается к моему подбородку, щеке и запястью, и женщина на миг замирает, словно поймав чуткими кончиками пальцев гулкое биение чужого пульса.

– Мама, мама… – не теряю я надежду быть услышанным, но несчастная не реагирует на произнесенное и только слепо тычется в мою грудь.

Я ощущаю исходящую от её тела вибрацию и прижимаю к себе теснее, чтобы унять изматывающую дрожь, но мать принимается биться в сдерживающих её объятиях, порываясь куда-то идти.

Ну да, конечно. Вечные скитания в поисках преданной души.

Я осторожно прокладываю нам путь, увлекая за собой мать и по возможности оберегая её от чужих тычков и нечаянных прикосновений.

Давно она здесь или нет, свыклась со своей участью или никак не примирится – это неважно. Важно только одно – нас сейчас двое. Двое в огромном, бесконечном аду, где каждый – сам по себе. Мы будем потихоньку двигаться вперед, и среди многомиллионных вздохов и всхлипываний я обязательно расскажу ей всё: с кем дружил в доме ребенка и в интернате, как нас иногда водили в кино и возили в загородный лагерь. Не забуду и про горькие обиды и детские желания. Пусть сейчас мать меня не слышит, это не главное. Главное, что мы будем идти вперед, и кто знает, что там, в неизвестности. А если и ад вроде небоскреба, и нам удастся выбраться на другой этаж? Какой-нибудь технический, где нас ожидает спасительная тишина. Или иные возможности обнаружу. Ведь это мама незряча, а я-то вижу. И чем черт не шутит, вдруг мы не только обретем с ней покой, но и вернем её потерянную душу. Думаю, для этого времени предостаточно. Ведь перед нами – вечность.