Саш, иди домой! Нас ждут к обеду. Папа принёс синенькие с базара. Так что будет твоя любимая икра и, конечно, борщ. Мне давали пробовать. Мама говорила: не хватает соли, а папа говорил, что кислоты. Ну как всегда. Я сказала: всего хватает. Но к столу не садимся, пока ты не придёшь. Аромат - по всему дому.

Хотела бы я научиться варить такой борщ. Как это у них выходит?

Папа ставит на огонь огромную кастрюлю - мама чистит овощи, папа режет капусту и картофель - мама плачет над луком и трёт на тёрке помидоры. В отдельной миске булькает кругленький буряк.

Папа знает, что за чем класть в воду. Мама знает, как смешать морковь, томаты и лук. И получается красное с золотом варево. Важно вовремя оттенить бульон густым свекольным цветом. Чеснок и зелень тоже сыграют свою роль. Как и красно-желтый болгарский перец, что плывёт между золотыми кольцами горячего жира и тиной укропа.

Но есть что-то ещё. А что? Разве теперь узнаешь?

У нас на Киевской в каждом доме свой борщ. И всякий считает, что у него самый правильный рецепт. Но мы-то с тобой знаем: папомамин лучше всех.

Что ж ты не идёшь? В прохладе сумрачного коридора в тазу припорошена сахаром вишня. Вечером сварим варенье. Я ободрала руки-ноги, пока её рвала в саду на солнцепеке. Ты вовремя улизнул. Как что-то поручат нам, так тебя и след простыл. И все косточки уже выдавила. А так пострелялись бы на веранде.

Похоже, не успеваешь в этот сон... Тогда загляни в другой. Там я сижу с наружной стороны подоконника (на втором этаже) и втягиваю в окно столовой ветки шелковицы. И не страшно совсем. Папа снизу, задрав голову, кричит: «Осторожно, упадёшь»! А мне не страшно. От папиного присутствия тепло. И спелая чёрная шелковица во рту. Приходи, я угощу.

Покидаемся подушками в спальне. Я буду вопить после каждого меткого броска. А сама - всё время промахиваться. Достанется "Берёзовой роще" Левитана и чугунному профилю Пушкина. Пролетев мимо тебя, они окажутся на полу. И все подушки тоже.

Тут, как на грех, войдет мама. Она не верит, что мне больно ("подушки мягкие"), и велит всё убрать.

Ты, конечно, ничего убирать не собираешься (для этого есть младшая сестра), идёшь в гостиную наигрывать дразнилку на пианино.

"Замуууучен тяжёёёлой нево-о-о-лей", - выводишь ты "злодейским" баритоном под раскатистые аккорды, следя через открытую дверь, как я собираю осевшие на ковёр перья. Противная такая дразнилка. Я, значит, в неволе, а ты на воле.

Но во сне не обидно. Там мама. И папа. И дом на Киевской. С таинственными книжными шкафами, где интереснее всего рыться на верхних полках, туда даже взрослые нечасто заглядывают: высоко.

А я пододвину большой овальный стол, на него поставлю стул, на стул - табуретку. И сижу на ней, рассматриваю картинки в старинной географии Реклю. Наискосок, покачиваясь, тихонько звенит люстра стеклянными трубочками. В них преломляется солнечный луч. Он пыльно сочится сквозь закрытые ставни - значит, солнце почти в зените.

После пяти вечера его пустят сюда и закроют ставни в спальне, выходящей на запад. Тогда будет уже не так интересно, зулусы в странных перьях тем загадочнее, чем меньше света падает на страницу.

Или позови меня в свой сон. Уверена, там тот же дом. Но мы с тобой на первом этаже, в мастерской, заваленной радиодеталями и номерами журнала "Юный техник".

Я пытаюсь выклянчить заманчивые металлические уголки с дырочками - поиграть. Ты не даёшь. Ну и ладно. Начинаю потрошить сигареты, спрятанные от родителей в пенале с паяльником. Ловко получается: насыпаю табак в консервную банку - вот каша, раскручиваю фильтр - вот хлеб.

Этот сон пахнет канифолью - ты паяешь схему.

Мы безмятежно смотрим из окна во двор, где мама кормит Барсика, лохматого беспородного пса с кошачьей кличкой. Он был назван Джульбарсом в младенчестве, да так до этого гордого имени и не дорос...

Ни за что не пустим в наши сны бесповоротное:

папы нет
и мамы нет.

И никто на улице Киевской не вспомнит длинноволосого подростка, выезжающего на мотоцикле из ворот дома номер 23 с маленькой девочкой на заднем сиденье. (Пассажирка вцепилась в джинсовую курточку водителя. Каштановые кудри взлетают из-под шлемов. Мотоцикл набирает скорость, исчезает из виду).

Потому что нет больше на улице Киевской ни одного старого дома, ни одного вишневого или абрикосового дерева.

А выросшие мальчик и девочка живут в разных странах, равноудаленные от далекого украинского городка своего детства и друг друга.

Пойдем, братик, домой. Ты ведь знаешь дорогу.