За плотными шторами Кирилл укрылся от несносного летнего солнца. Комнату освещал ночник. Его тлеющий, неверный свет лишь помогал взгляду искать и находить знаки беды.

На стене силуэты Гималайских вершин Рериха и музыкантов «Агаты Кристи» повторяли друг друга мрачными изгибами, в складках одеяла залегли неспокойные тени, с полки стремился съехать и разбиться на мелкие осколки стеклянный конек - приз, добытый в роликовом марафоне (давно ещё, до всего).

Впускать в свое убежище утро Кирилл не хотел, потому что не знал, что ему делать с новым днем. Проснулся рано, но продолжал лежать в кровати, затылком чувствуя источник боли в изголовье.

Там пряталась самая главная в комнате вещь.

В свое время он долго подбирал ей место, потратив на поиски много часов и дней. Это было мучительно и сладко одновременно.

Сначала фотография висела на протянутой от окна к двери леске, якобы, сохла после проявки (увлёкшись чёрно-белым ретро, Кирилл обрабатывал плёнки по старинке).

Для маскировки рядом красовались другие снимки:

«Нива» с высунувшимися из окон лохматыми головами из девятого "А" тормозила на деревенской дороге;

друг закадычный Славка с хитрющим видом обнимал четырьмя конечностями огромную канистру с надписью «ВОДКА»;

ролики в воздухе, рубашка парусом - Кирилл раскидывал руки, извернувшись в сложном пируэте;

он же сгребал за плечи гогочущих одноклассников - все голые, с лопухами на причинных местах. (Расчёт был верен: родителям, прежде всего, бросилась в глаза эта фотка. Они натужно изображали толерантность. Папа, хохотнув, поинтересовался, девочка снимала или мальчик).

А та, главная, висела тыльной стороной к двери. Кирилл, входя к себе, описывал зигзаг, чтобы посмотреть на неё и вздрогнуть от накрывающей с головой нежной волны. Потом отходил к книжному стеллажу или шкафчику с реактивами - занимался обычными делами, а остаточное тепло в груди создавало иллюзию, что за ним наблюдают два продолговатых лучистых глаза.

Со временем, когда он мужественно решил избавиться от опасных фантазий, снимок попал в рабочий стол с увеличителем.

Мощный агрегат хищно нависал над ящиком. Кирилл не выдержал и переместил фотографию на письменный стол, разумеется, засунул лицом вниз под кипу журналов.

Наконец, он честно признал свое поражение в борьбе с невероятно разбухшей сердечной хворью, которая выползла из здорового молодого тела и расползлась манной кашей по белому свету. Кирилл окончательно влип, завяз в сентиментальных мечтаниях.

Всё, за что цеплялся взгляд, наводило на мысли о Ней. Небо заполнялось любимым именем. Лужа на пути к заветному соседнему дому хранила воспоминание о лёгкой фигурке, забегающей в подъезд. (Кирилл старался угадать, с какой стороны обошли лужу cиние лаковые сапожки, и повторял их шаги). Номер над подъездом служил секретным кодом–подсказкой: через столько же месяцев или лет, в общем, когда-нибудь Кирилл и Она будут вместе.

Смирившись с умопомрачением, он прикрепил фотографию на стене рядом с изголовьем кровати в скрытом от посторонних глаз месте. (В комнате уже давно никому не разрешалось хозяйничать, тайник вряд ли мог кто-то обнаружить).

Теперь можно было, упёршись в решётку подбородком, смотреть на снимок до одури.

Кирилл столкнулся с чем-то невиданным и непознанным. Он бесконечно перебирал в памяти случившиеся встречи. Разбирая недолгие разговоры на фразы, интонации, паузы, изменчивые выражения Её нежного лица, выуживал из них столько чувств и знаний, сколько другие, ему думалось, не получат за целую жизнь. Кирилл невольно надеялся, что уникальная душевная работа увенчается сказочной наградой.

Но беспокойная тайна, со временем, всё больше мешала сближению наяву. Страх, что накопившаяся в груди буря вырвется наружу уродливо и смешно, заставлял избегать встреч наедине. Дошло то того, что даже нечаянно натолкнувшись на соседку в булочной (о, счастье!) или на автобусной остановке, Кирилл норовил спрятаться за чужими спинами, но успевал утащить в свою коллекцию новое драгоценное воспоминание.

Как-то так случилось, что он проделал огромный путь один. Теперь, чтобы побудить Её пойти с ним вместе, нужно было вернуться назад - к игривому флирту, поддразниванию, легковесным комплиментам и всякой подобной чуши. Кирилл был для этого слишком молод. А Она старше его на несколько лет, это ещё больше всё усложняло.

В тот чёрный день Кирилл лежал, отвернувшись от фотографии, и разглядывал сизо-чернильные горы. Если лететь вниз с холодной вершины, попадешь как раз в самую густую чернь, и уже больше ничего не будет.

Пока Кирилл искал среди пустотелых и шершавых слов сколько-нибудь подходящие, хоть плохонькие, но приблизительно похоже звучащие, худшее случилось. Она сделала выбор, и это был не он.

Вчера новость обронили, как случайно роняют на голову кирпич. Уже месяц как шли приготовления к свадьбе. И вскоре она уедет к мужу в другой город, так ничего и не узнав о том, как огромно пространство грудной клетки нескладного мальчишки, разместившего там весь её мир с прошлым, настоящим и будущим, детьми и внуками, родителями и прародителями, книгами, друзьями, платьями, смехом и звуком шагов.

Кирилл уже привык в последнее время напряженно всматриваться, вдумываться в то, что происходит внутри, не прося совета, сочувствия или поддержки. О таком даже заикнуться немыслимо. Кому? Добряку Славке? На толстяка можно было грузно рухнуть с любыми проблемами - он бы не уклонился, а честно и азартно принялся их решать. Этого еще не хватало. Любящие родители - славные ребята, но, к сожалению, с другой планеты, где все давно утихомирилось, вследствие чего устои крепки, плотно утрамбованы, чтобы, не дай Бог, что-нибудь не нарушилось.

Чтобы выкарабкаться из-под обвала, требовались запредельные силы. Их не было. Кирилл всё потратил на освоение другой науки: как чувствовать другого человека так близко, что перестаешь различать границы самого себя.

Треугольник плеча с острой лопаткой, продолженный изломом руки поверх одеяла, - вот что видели родители тем утром перед отъездом за город, за ягодами. Обещали вернуться засветло. На их будничное "пока" Кирилл ответил, не поворачиваясь.

Вскоре обнаружилось, что повернуться непросто. Охватило звенящее оцепенение. Как будто невидимый гипнотизер велел ему застыть, а потом ушел, не закончив сеанса. Так и пролежал несколько часов, цементируясь в кровати.

В соседней комнате многократно повторились телефонные звонки, отзываясь в голове назойливым гулом. Было странно, что кто-то настырно набирает его номер, за окном гремят грузовики, разговаривают прохожие, женщина зовет домой какого-то Игорёшу.

Хотелось выключить все раздражители, чтобы стало пусто, черно и глухо. Кирилл подвинул налитую чугуном руку к ночнику. Раздался щелчок, и в абсолютной темноте вдруг взвился в истерике резкий, высокий голос.

Соскользнув с тумбочки, рука нечаянно шлепнула по клавише стоящего на полу магнитофона. Ещё недавно любимая песня звучала чудовищно. Стало трудно дышать. Онемевшие ноздри впускали нечто похожее на воздух, в котором, казалось, не было кислорода.

В стенку постучали: соседка напоминала о себе, своей нелюбви к современной музыке и праве спокойно провести выходной день.

Знала бы она, как ненавидел сейчас Кирилл своих недавних кумиров! Стук и визг слились в мучительную какофонию. Кирилл нашарил над тумбочкой розетку и выдернул шнур. Наконец, стало тихо.

Жить отвратительно. Противно слышать звуки, ощущать свое тело, двигаться трудно, думать - страшно.

Постепенно темнота накрыла Кирилла тяжёлой плитой, и он заснул.

Хлопнула входная дверь, родные шаги и голоса разорвали спасительное ничто. Через мгновенье Кирилл всё вспомнил.

Вошла мама, из коридора полилась световая дорожка, по которой она пошла к сыну, сказала весело: "Рюха-горюха, два уха - одно брюхо! Почему лежишь, почему темно?", присела на постель и притянула его к себе.

Щемящая до всхлипа жалость к себе, горячая, отчаянная, выдала себя дрожью.

Кирюхой - Рюхой звали его в детстве. Папа любил поддразнивать, говоря о сыне в женском роде: "Рюха пришла!" Кирилл представлял себе маленькую девочку в бантиках и платьице с рюшами и заходился смехом: он же не девчонка.

Кирилл уткнулся в мамино плечо, хотелось быть маленьким Рюхой: рассматривать суету жуков-пожарников возле дырочки в асфальте и подталкивать их соломинкой.

Было стыдно и неловко: размяк как тюря. Он отвернулся, чтобы скрыть растерянность, медленно и осторожно встал с кровати, подошел к окну и раздвинул шторы.

Светлый летний вечер поразил тихой мягкостью. Солнце перед уходом стало добрее, оно миролюбиво пятилось от наступающих сумерек, приберегая весь жар на завтра. Кирилл открылся целебному свету всеми клетками. Теперь он понимал, как старики греют на солнышке старые кости. Хотелось быть ребёнком, а он был обессиленным измученным стариком.

Но, кажется, удастся справиться. Появятся желания: захочется есть, разговаривать, возможно, даже слушать музыку и улыбаться.

И будет залитый светом белый день.

За плотными шторами Кирилл укрылся от несносного летнего солнца. Комнату освещал ночник. Его тлеющий, неверный свет лишь помогал взгляду искать и находить знаки беды.

На стене силуэты Гималайских вершин Рериха и музыкантов «Агаты Кристи» повторяли друг друга мрачными изгибами, в складках одеяла залегли неспокойные тени, с полки стремился съехать и разбиться на мелкие осколки стеклянный конек - приз, добытый в роликовом марафоне (давно ещё, до всего).

Впускать в свое убежище утро Кирилл не хотел, потому что не знал, что ему делать с новым днем. Проснулся рано, но продолжал лежать в кровати, затылком чувствуя источник боли в изголовье.

Там пряталась самая главная в комнате вещь.

В свое время он долго подбирал ей место, потратив на поиски много часов и дней. Это было мучительно и сладко одновременно.

Сначала фотография висела на протянутой от окна к двери леске, якобы, сохла после проявки (увлёкшись чёрно-белым ретро, Кирилл обрабатывал плёнки по старинке).

Для маскировки рядом красовались другие снимки:

«Нива» с высунувшимися из окон лохматыми головами из девятого "А" тормозила на деревенской дороге;

друг закадычный Славка с хитрющим видом обнимал четырьмя конечностями огромную канистру с надписью «ВОДКА»;

ролики в воздухе, рубашка парусом - Кирилл раскидывал руки, извернувшись в сложном пируэте;

он же сгребал за плечи гогочущих одноклассников - все голые, с лопухами на причинных местах. (Расчёт был верен: родителям, прежде всего, бросилась в глаза эта фотка. Они натужно изображали толерантность. Папа, хохотнув, поинтересовался, девочка снимала или мальчик).

А та, главная, висела тыльной стороной к двери. Кирилл, входя к себе, описывал зигзаг, чтобы посмотреть на неё и вздрогнуть от накрывающей с головой нежной волны. Потом отходил к книжному стеллажу или шкафчику с реактивами - занимался обычными делами, а остаточное тепло в груди создавало иллюзию, что за ним наблюдают два продолговатых лучистых глаза.

Со временем, когда он мужественно решил избавиться от опасных фантазий, снимок попал в рабочий стол с увеличителем.

Мощный агрегат хищно нависал над ящиком. Кирилл не выдержал и переместил фотографию на письменный стол, разумеется, засунул лицом вниз под кипу журналов.

Наконец, он честно признал свое поражение в борьбе с невероятно разбухшей сердечной хворью, которая выползла из здорового молодого тела и расползлась манной кашей по белому свету. Кирилл окончательно влип, завяз в сентиментальных мечтаниях.

Всё, за что цеплялся взгляд, наводило на мысли о Ней. Небо заполнялось любимым именем. Лужа на пути к заветному соседнему дому хранила воспоминание о лёгкой фигурке, забегающей в подъезд. (Кирилл старался угадать, с какой стороны обошли лужу cиние лаковые сапожки, и повторял их шаги). Номер над подъездом служил секретным кодом–подсказкой: через столько же месяцев или лет, в общем, когда-нибудь Кирилл и Она будут вместе.

Смирившись с умопомрачением, он прикрепил фотографию на стене рядом с изголовьем кровати в скрытом от посторонних глаз месте. (В комнате уже давно никому не разрешалось хозяйничать, тайник вряд ли мог кто-то обнаружить).

Теперь можно было, упёршись в решётку подбородком, смотреть на снимок до одури.

Кирилл столкнулся с чем-то невиданным и непознанным. Он бесконечно перебирал в памяти случившиеся встречи. Разбирая недолгие разговоры на фразы, интонации, паузы, изменчивые выражения Её нежного лица, выуживал из них столько чувств и знаний, сколько другие, ему думалось, не получат за целую жизнь. Кирилл невольно надеялся, что уникальная душевная работа увенчается сказочной наградой.

Но беспокойная тайна, со временем, всё больше мешала сближению наяву. Страх, что накопившаяся в груди буря вырвется наружу уродливо и смешно, заставлял избегать встреч наедине. Дошло то того, что даже нечаянно натолкнувшись на соседку в булочной (о, счастье!) или на автобусной остановке, Кирилл норовил спрятаться за чужими спинами, но успевал утащить в свою коллекцию новое драгоценное воспоминание.

Как-то так случилось, что он проделал огромный путь один. Теперь, чтобы побудить Её пойти с ним вместе, нужно было вернуться назад - к игривому флирту, поддразниванию, легковесным комплиментам и всякой подобной чуши. Кирилл был для этого слишком молод. А Она старше его на несколько лет, это ещё больше всё усложняло.

В тот чёрный день Кирилл лежал, отвернувшись от фотографии, и разглядывал сизо-чернильные горы. Если лететь вниз с холодной вершины, попадешь как раз в самую густую чернь, и уже больше ничего не будет.

Пока Кирилл искал среди пустотелых и шершавых слов сколько-нибудь подходящие, хоть плохонькие, но приблизительно похоже звучащие, худшее случилось. Она сделала выбор, и это был не он.

Вчера новость обронили, как случайно роняют на голову кирпич. Уже месяц как шли приготовления к свадьбе. И вскоре она уедет к мужу в другой город, так ничего и не узнав о том, как огромно пространство грудной клетки нескладного мальчишки, разместившего там весь её мир с прошлым, настоящим и будущим, детьми и внуками, родителями и прародителями, книгами, друзьями, платьями, смехом и звуком шагов.

Кирилл уже привык в последнее время напряженно всматриваться, вдумываться в то, что происходит внутри, не прося совета, сочувствия или поддержки. О таком даже заикнуться немыслимо. Кому? Добряку Славке? На толстяка можно было грузно рухнуть с любыми проблемами - он бы не уклонился, а честно и азартно принялся их решать. Этого еще не хватало. Любящие родители - славные ребята, но, к сожалению, с другой планеты, где все давно утихомирилось, вследствие чего устои крепки, плотно утрамбованы, чтобы, не дай Бог, что-нибудь не нарушилось.

Чтобы выкарабкаться из-под обвала, требовались запредельные силы. Их не было. Кирилл всё потратил на освоение другой науки: как чувствовать другого человека так близко, что перестаешь различать границы самого себя.

Треугольник плеча с острой лопаткой, продолженный изломом руки поверх одеяла, - вот что видели родители тем утром перед отъездом за город, за ягодами. Обещали вернуться засветло. На их будничное "пока" Кирилл ответил, не поворачиваясь.

Вскоре обнаружилось, что повернуться непросто. Охватило звенящее оцепенение. Как будто невидимый гипнотизер велел ему застыть, а потом ушел, не закончив сеанса. Так и пролежал несколько часов, цементируясь в кровати.

В соседней комнате многократно повторились телефонные звонки, отзываясь в голове назойливым гулом. Было странно, что кто-то настырно набирает его номер, за окном гремят грузовики, разговаривают прохожие, женщина зовет домой какого-то Игорёшу.

Хотелось выключить все раздражители, чтобы стало пусто, черно и глухо. Кирилл подвинул налитую чугуном руку к ночнику. Раздался щелчок, и в абсолютной темноте вдруг взвился в истерике резкий, высокий голос.

Соскользнув с тумбочки, рука нечаянно шлепнула по клавише стоящего на полу магнитофона. Ещё недавно любимая песня звучала чудовищно. Стало трудно дышать. Онемевшие ноздри впускали нечто похожее на воздух, в котором, казалось, не было кислорода.

В стенку постучали: соседка напоминала о себе, своей нелюбви к современной музыке и праве спокойно провести выходной день.

Знала бы она, как ненавидел сейчас Кирилл своих недавних кумиров! Стук и визг слились в мучительную какофонию. Кирилл нашарил над тумбочкой розетку и выдернул шнур. Наконец, стало тихо.

Жить отвратительно. Противно слышать звуки, ощущать свое тело, двигаться трудно, думать - страшно.

Постепенно темнота накрыла Кирилла тяжёлой плитой, и он заснул.

Хлопнула входная дверь, родные шаги и голоса разорвали спасительное ничто. Через мгновенье Кирилл всё вспомнил.

Вошла мама, из коридора полилась световая дорожка, по которой она пошла к сыну, сказала весело: "Рюха-горюха, два уха - одно брюхо! Почему лежишь, почему темно?", присела на постель и притянула его к себе.

Щемящая до всхлипа жалость к себе, горячая, отчаянная, выдала себя дрожью.

Кирюхой - Рюхой звали его в детстве. Папа любил поддразнивать, говоря о сыне в женском роде: "Рюха пришла!" Кирилл представлял себе маленькую девочку в бантиках и платьице с рюшами и заходился смехом: он же не девчонка.

Кирилл уткнулся в мамино плечо, хотелось быть маленьким Рюхой: рассматривать суету жуков-пожарников возле дырочки в асфальте и подталкивать их соломинкой.

Было стыдно и неловко: размяк как тюря. Он отвернулся, чтобы скрыть растерянность, медленно и осторожно встал с кровати, подошел к окну и раздвинул шторы.

Светлый летний вечер поразил тихой мягкостью. Солнце перед уходом стало добрее, оно миролюбиво пятилось от наступающих сумерек, приберегая весь жар на завтра. Кирилл открылся целебному свету всеми клетками. Теперь он понимал, как старики греют на солнышке старые кости. Хотелось быть ребёнком, а он был обессиленным измученным стариком.

Но, кажется, удастся справиться. Появятся желания: захочется есть, разговаривать, возможно, даже слушать музыку и улыбаться.

И будет залитый светом белый день.