Она и сама не могла постичь, как это у неё вдруг получилось сидеть вот так на лавочке тёплой летней ночью под липой, пахнувшей бабушкиным чаем. И, неумело открыв рот, стараясь не задеть зубами чужой напористый язык, ощупывающий её нёбо, следить, каким-то внутренним глазом за осмелевшим пятиконечным существом. Существом тёплым (скорее да, чем нет) желанным, уже почти добравшимся до заветной цели по оцепеневшему, чтобы не спугнуть, бедру, под специальной укороченной для этого случая просторной юбкой.

Ещё со вчера на лице остался малиновой мушкой придушенный спиртиком прыщ. Ватка и зеркальце с длинной округлой, приятно падающей в ладонь ручкой, потом долго ещё валялись на незаправленной кровати, превращённой в насиженное девичье гнездо, свитое из двух по очереди одиноких подушек и двуспального одеяла в девственный горошек. Пока не пришла с работы мать уравновешенная авоськами. В одной из которых помимо прочих продуктов нагло и бесстыдно торчала иссине-бордовая палка сырокопчёной колбасы. Мать, как всегда, молча, чтобы лишний раз не травмировать дочь, убрала и ватку, и зеркальце, прикрыла стёганым атласом изрытую за день постель. Потом, молча, резали колбасу.

А сегодня, в парке, на лавочке - Геннадий! Он, Ген-надий! Он -Ген!

Голова кружилась всё настойчивее и сильнее, сладкие мурашки уже не стеснялись толпиться внизу живота; они уже просто бесновались, устраивая там свои пляски; вокруг головы появились сине-оранжевые круги, заметные даже голубям в кроне дерева, неуправляемый лёгкий стон вырвался наружу. Тело дёрнулось и поплыло, - рука Геннадия добралась до цели.

«Ма, пожрать есть чё?» – С порога зарядила Инна. Перемены в дочери мать увидела сразу. Щёки всё ещё пыхали красными шарами, поволока ленивая, немного голодная поселилась в зрачках. Насыщение пришло ненадолго и скоро потребуется новая доза. Туфли дочь снимала как-то по-особенному, двумя пальчиками за тонкий каблучок. Подержала ещё в руке немного, покачала на подушечках пальцев, словно не хотела расставаться с ними. Застыла с согнутой в колене ножкой, выпятив губы трельяжному зеркалу. Не то, что раньше: стряхивала обувь с ноги в темноту прихожей и они падали невидимые с безразличным стуком. «Звать то хоть как?» – Без всяких прелюдий спросила мать. «Ну, Ма! Опять ты не в своё дело! – но добавила полтоном ниже, - Геной величают…»

Не могла Инна вспомнить тот день, когда она увлеклась общественным, хотелось быть в центре событий, ловить на себе восхищённые взгляды мальчиков. С тех пор, выросшая неизвестно из какого мгновения детства, и развилась у неё тяга к устройству собраний, заседаний и прочих сборищ, откуда каждый нормальный человек пытался улизнуть под любыми предлогами. Она выбирала самых достойных, по её мнению, парней и просто заваливала их общественными поручениями. Если кто не выполнял её указаний, всегда можно было пожаловаться и всё снова начинало работать, как и раньше. Так мужская половина класса стала её избегать. Она бралась за устройство любого дела: будь то школьная дискотека или поздравление учительского состава с днём…неважно, с каким днём, их в календаре было достаточное количество. Школьная деятельность плавно перетекла в администрирование и курирование университетских групп, учебных пар, и, иногда даже, отдельных, отстающих по предметам, личностей. Личности эти странным образом также старались избегать её, и за глаза называли «Кузиной». Ещё издалека, заприметив её вездесущую ментальность, окольцованные её невидимыми метками, они начинали прятаться за группы девчонок или шустро скрывались в недосягаемом мужском туалете. Узнав про «Кузину», Инна так и не поняла смысла своего прозвища, приняв его за похвалу, с удвоенной энергией раздавала задания на благо своего курса.

На четвёртом году учёбы, неожиданно случилась и с Инной приятное волнение, как это правильно называется, она тогда не знала, а слово «любовь» приносило совершенно другие ассоциации, связанные в основном с употреблением кондитерских изделий.

Категорически неуспевающий студент с космическим лицом Гагарина заставлял её по делу и без дела оборачиваться на лекциях с первой парты на галёрку. Она искала его глазами на виду у всего переполненного зала, находила и многозначительно улыбалась. Видимо поэтому, он и был отчислен по собственному желанию. Она отстаивала его на учительском совете, где как представитель студентов имела голос, но безрезультатно. Пациент сам решил покинуть место происшествия.

Всё закончилось в день выдачи дипломов. Сжимая в руках свои честные корки, покрасневшие больше от её общественных заслуг, нежели от полученных знаний, Инна вышла последний раз в университетский коридор. Мимо шумными кучками проходили уже недосягаемые, неподвластные, бывшие сокурсники, среди которых места ей не нашлось. Образовавшиеся за время учёбы влюблённые пары, последний раз махнув ей сдвоенным махом лебяжьих крыльев, упорхнули навеки. Несколько дней Инна мучилась больным бездельем, а потом началось то, о чём её никто не предупреждал, даже мать. Нарастающее раздражение, невозможность пришить оторвавшуюся с рукава мелкую пуговку, пугающие своей откровенностью эротические сны, постоянно мутная голова и беспробудная лень. Теперь она поняла, куда исчезали с её собраний мальчишки, выманивая за собой девчонок, и почему так избегали её в студенчестве молодые люди. «Нужно всё исправить, - думала она, - ведь всегда можно всё исправить».

Будучи неискушённой, Инна, рисовала себя в оживающих картинках на пороге яви и сна, в неге полудрёмы и вымысла, как всё будет происходить, как должно всё случиться. Обязательные простыни, часто упоминающиеся у Есенина и вино с шоколадом – дань современной моде. Даже представилось ей, то незыблемое чувство женского счастья похожего на воздушный шар размером с крылатого розового слона. Кто-то из подруг уже отметившихся с мужчинами подарил ей этот образ вкупе с «розовыми очками». Она же приняла его за естественное знание и, поднимаясь по ступенькам чужого опыта, отпечатала тысячи его изображений в своём сознании. Стоило в любом месте её жизни, появиться шоколаду, тотчас из тумана серой действительности материализовывалась, например, задняя нога и хвост розового оттенка; находилось отдельно от всей картины вино – хобот и полукруглое ухо начинали окрашивать воздух в любимый цвет. Примериваясь к постельным комплектам в магазине белья, к их стыдливым узорам и простоватым расцветкам (на фоне этого, - голой!), Инна видела почти весь силуэт олицетворяющего животного. Но всё произошло совсем не так и не дома, как планировала мать засидевшейся в девках дочери. Ни помогли специально выделенные для этого часы, которые она выгуливала по молчаливым улицам, освобождая квартиру от своего присутствия. Ни попытки знакомства с сыновьями любознательных подруг, якобы случайно вместе с мамой зашедших в гости, и даже разведенный спиртик вдогонку двум бутылкам сухого за знакомство, в конечном итоге, помогал только от прыщей.

Закономерность случая в этом непростом деле доказана всеми предыдущими поколениями. Это был не просто случай, а щедрый подарок судьбы, и заключался он в сведении всех компонентов розового слона в одно целое. В то саркастическое утро на дубовой кровати невероятных размеров спали трое. Инна задержалась после визита к недавно открывшей для себя замужество подруге, с которой они, при встрече томно повизгивая, троекратно целовались носами. И вино, и конфеты, и смысловые разговоры, - своеобразный паспорт доверия между людьми такого толка, - присутствовали. Незабываемый вечер, когда всё ещё в первый раз. Такие вечера врезаются в память насмерть, на них наклеивается бирка «лучшее» и в минуты светлой печали они приносят отдохновение. Всегда при встрече можно воскликнуть первой: «А помнишь, мы! - и тебе гарантированно ответят из той же истории, - Да, да, было наше время…». Словно ни при каких обстоятельствах «такое» уже нельзя повторить. Пусть и с напускным оттенком прошлого. Вежливые: «Позвольте!» Внимательные: «Не желаете?» Разрешающие: «Пейте, завтра выходной». Льстивые: «Вы очень интересная девушка!» Ну и наконец: «Уже глухая ночь. Оставайтесь. У нас большая кровать!» Как же здорово было, потом, в темноте, немного пьяными и слегка развязными шутливо толкаться и болтать в тесной постельной темноте о всяких глупостях, потому, что надоели Толстые и Бетховены, а Пелевин со своим магическим огурцом перешёл в разряд анекдотов. Смысл жизни был найден на скорую руку и все как-то одновременно отключились. Только весь этот молодёжный антураж вечера принадлежал совсем не ей, своего-то ещё не было нажито и приходилось пользоваться чужим, якобы не замечая подмены. Тут-то образ розового слона воплотился сам собой. И когда, подруга, демократичная понимающая особа, пополоскав горло остатками выдохшегося за ночь шампанского, раненько утром убежала по неотложным художественным делам, посветив перед взволнованной Инной привлекательными ягодицами, продёрнутыми в стринги. Инна сразу представила, как их мнёт мужчина, красиво распластавшийся рядом, от этого у неё защекотало соски. «Лежи, лежи, куда ты с похмелья! Мой ещё долго будет дрыхнуть. Он тебя завтраком накормит. Пока!» - запихивая себя в узкие джинсы, шёпотом тараторила подруга. Инна осталась с её спящим мужем, наивно не понимая оказанного ей доверия. Сначала опасливо косилась на его мускулистую спину, потянула носом воздух с его стороны пытаясь почувствовать запах самца, но ничего не почувствовала, потому что было немного нехорошо от выпитого вчера и слегка подташнивало. Веки снова закрылись, и она опять провалилась в утреннюю дремоту. Разбросанные вчерашним весельем по разные стороны супружеского ложа, они также одновременно и включились.

Ничего особенного Инна не почувствовала, было больно и приятно, снова больно и совсем немного приятно. Ещё, на её неуместный вопрос: «А как же жена?» Она не получила ответа. Сопротивляться ей тоже не хотелось, и всё это сопение и толкание с выходами в туалет, завернувшись в простыню, всё-таки закончилось освобождением и длительной негой.

Заслуженная чашка обжигающего кофе, ей, ещё растрёпанной, прямо в руки! Было в этом что-то настолько тёплое и приятное, что сердечко у Инны сжалось и уже не хотело разжиматься. Все её полыхнувшие вдруг чувства приходилось по возможности прятать: держать марку перед мужчиной. Перед чужим мужчиной! Но покатившиеся вдруг сами слёзы, выдали её. Она просто сидела оперевшись спиной о подушку, прижатую к спинке дубового изголовья, укрытая голубоватым одеялом в чёрный иероглиф (где они его купили?). Сидела тихо, только губы её слегка подрагивали, а из глаз сами по себе вытекали, и вытекали предательские струйки, и ничего нельзя было сделать, ничего. Капали на блюдце, в коричневую кофейную муть, разбегаясь по ней жирными кругами. Она попыталась скрыть следы своей слабости, растирая слякоть запястьями по щекам, но лишь развела грязь из размокшей туши под глазами и чуть не уронила чашку. В таком состоянии и застал её вышедший из душа её первый мужчина.

Конечно, рыдать в объятиях легче всего, и пряный запах шампуня намекает, что всё уже по-взрослому, и нежные слова вместо успокоительного, что всегда накапывала в мензурку мать, и чистое влажное тело – мужское тело, первое тело в её жизни. Только всё это новое удивительное счастье не для неё.

На следующий день, желание, - раздражением и нетерпением, -вернулось с новой силой, не смотря на то, что где-то внутри живота всё ныло и побаливало. Пришлось найти Геннадия, и так вот, за столиком в любимом кафе, где когда-то она проводила время шумной студенческой мишвохой, предложить ему себя. Пусть и он тоже давно и бесповоротно был занят худенькой скромной девушкой. Инна их как-то видела вместе в одной из картинных галерей, куда с тоски ходила искать себе парня. «Пользуйся мной, пока есть возможность», - говорила она ровно и тихо, стараясь не краснеть, - «я обязуюсь хранить в тайне все наши встречи». «Ты согласен? Ответь мне, пожалуйста, теперь!» - пристально заглядывала она ему в глаза, и, чувствуя уже за собой вчерашний опыт и явную правоту, повторила требование несколько раз. Геннадий по-деловому отхлёбывал пиво и почему-то молча, кивал, и это его невнятное: «Давай попробуем», - совсем разочаровало Инну. В сущности, предлагала она не совсем себя, и даже не своё я, а всего лишь яростное желание, горевшее высокотемпературным пламенем у неё в мозгу, который всё настойчивее стал требовать у своей хозяйки поступления новых эндорфинов. Но по стечению странных обстоятельств именно это она и не могла найти. Даже розовый слон уже не справлялся с поставленной задачей.

Выход напрашивался сам собой. Уехать. Бросить свою одинокую депрессирующую мать, которую она считала виновницей всех своих неудач, и начать все в другом месте.

Другим местом оказался глубоко провинциальный город. Совсем не шумный, дышащий покоем и говорящий нарицательными именами. Решительное «нет» тщательно приготовленное и отрепетированное так и не удалось никому сказать. Провожать никто из друзей не пришел, и уговаривать остаться не пытался, а она могла бы поменять решение, как самоубийца, которого некому остановить в последний момент, и от стыда перед самим собой он вешается. Она сняла удобную квартиру, заплатила подозрительной хозяйке вперёд за несколько месяцев, и, растолковав по-своему её уничижительный взгляд, сопровождавшийся язвительной ухмылкой, проревела весь остаток дня. Одна в чужом городе, защитить некому! Ей было жалко себя истерзанную навязчивым жарким желанием и свою оставленную неприспособленную к современной жизни мать, и ещё черти чего приходило на ум. Но потихоньку, после сладкого чая с местной сдобной булочкой колючей от сахара и кондитерской корзиночкой набитой изюмом, купленной ещё на вокзале, мир вокруг постепенно восстановился. Пока она смачно жевала и сквозь высыхающие слёзы смотрела в окно на потешную ссору воробьёв, стоя с кружкой в руках у облупленного подоконника. Захотелось чистоты, и он стала убираться на новом месте. Терла пол специально привезённой с собой новой тряпкой, хорошо впитывающей воду, словно хотела вытереть свою жизнь начисто. Только когда, и тряпка совсем порвалась, и колени до красноты намялись о дощатый крашеный пол, усеянный вытаращенными наружу шляпками любопытных гвоздей, она остановилась. Оглядела себя снизу вверх: босые ноги, достаточно стройные, узкие колени её достоинство, в отличие от некоторых, похожих на лоб годовалого телёнка, пухлые, но ещё с тремя положенными просветами ляжки. Она подняла ещё выше уже подоткнутое платье и подошла к напольному зеркалу во весь рост (качающийся овал на оси). Посмотрела, как резинки трусиков повторяют изгибы её тела, повернулась боком, оценивая выпуклости и впадины: «Что ещё мужикам нужно?» Вдруг возбуждённая сама от себя выронила из рук тряпку, сначала присела, а потом и прилегла на скрипнувший от удовольствия диванчик, скрестив ноги, замерла в позе зародыша, пока благодатная нега разливалась по её тоскующему телу.

На следующий день, (ей повезло) она нанялась на весьма престижную работу в городскую администрацию и начала принимать у себя мужчин. Сначала по деловым надобностям и в кабинете, где работала секретарём, а потом и так, дома, по-выбору. Особи попадались разные, но никто из них не горел желанием жениться на ней. Да и она сама уже с этим смирилась, и так по-детски радовалась всегда новому ухажёру, и так же искренне огорчалась, когда отношения подходили к своему логическому и трагическому концу. От такой неравномерной половой жизни и по своей собственной беспечности угодила Инна в гинекологию с воспалением придатков. Сколько женских историй про вырезанные матки и лопнувшие яичники пришлось выслушать ей лёжа под капельницей среди таких же горемык в цветастых фланелевых халатиках. Какую бездну горя краем уха почерпнула она. Как ей стало жаль себя, одну из тех, кому может никогда в жизни не достанется собственный мужчина, всё потому, что оказалось - женщин на земле гораздо больше. От этого научилась курить, ходила глотать дым вместе со всеми. Кашляла, ловила лиловые круги глазами, но зато потом легче становилось, отчего-то легче. Там, среди неприкрытой наготы унитазов и постоянного журчания бачковой воды, она, Инна, поняла, что ничего не изменится в её жизни, и никогда не повернётся в другую сторону. Ну, потому что вот так вот. Здесь, навестил её Геннадий, коего она совсем уже не ожидала увидеть. Привёз апельсины, коробку конфет и одну белую, чудно пахнущую розу. Они долго разговаривали, сидя внизу, в зале для посещений на ободранной дерматиновой лавочке с выпущенными наружу ватными внутренностями. Она радовалась, как дитя! Вспоминали своё время и своих знакомых. Инна загадочным голоском попыталась соблазнить бывшего несостоявшегося любовника, но вдруг вспомнила, что больна и осеклась. Хотя, всё равно, попросила его приехать потом, с глубокими намёками на доступность её тела. «Детей всё равно уже не будет…», - всхлипнула она напоследок. Что-то родное просыпалось в ней при виде этого человека. Тело её становилось шёлковым, голос озорным. Она даже не спросила, женат ли он. Ей было всё равно. Лишь бы с ней, лишь бы всегда. Он твёрдо пообещал приехать, и она после этого быстро пошла на поправку, но он так никогда и не исполнил обещание.

Ещё через месяц после больницы прибился в её пустующую гавань одинокий вдовец. Лысоватый инженер в годах с забывчивой небритостью на суховатом лице. Он был постоянен, и прижился. Готовил ей пикантную кавказскую еду, баловал жидкими зимними букетами, водил в местный, сильно драматизирующий театр.

Ей нравилось, когда он нападал на неё внезапно, мыла ли она посуду, занималась ли уборкой в квартире или неожиданно входил в комнату, где она переодевалась. Инна ждала этих, щекочущих дух, нападений и даже готовилась к ним, выбирая покороче платья, декольте позабористей, чулки, охватывающие кружевами ноги в самом выгодном месте. И когда ставшие уже привычными движения не приносили желаемого успеха, она вспоминала Геннадия, и его руку под своей юбкой, тогда летней ночью на скамейке, и сразу же всё завершалось благополучно.

Попытки заняться рисованием, на какое-то время отвлекли её от любовных игр. Инженер был изгнан и его место занял местный ваятель художественных полотен, моложавый худой брюнет, любитель утренней выпивки и словесных сентенций. Он рисовал её голой, словно не замечая её нежных посылов, и только когда под конец сеанса мастерская оглашалась длинными стонами, только после этого Инна, удовлетворённая, брала в руки кисти и палитру. Ей теперь нравилось так томить себя и наполнять соком желания обнажённое тело, а потом лежать на холщёвом подиуме уже с пойманной негой, среди декораций, полуразрушенных гипсовых статуй, вдыхая вязкий масляный запах краски. С новым, свободным от комплексов, любовником желание накатывало всё чаще и внезапнее. Её единственная, начатая картина, натюрморт с высокой вазой в багровых тонах так и осталась незаконченной.

Ещё через какое-то время у Инны появился фотограф, потому что художник запил и не мог справляться с её бесконечными фантазиями. Процесс рисования полотен слишком затягивал другой с нетерпением ожидаемый процесс. Теперь Инна ловила образы, и каждая новая постановка приносила ей особенное, ни с чем несравнимое удовлетворение. Ей стало казаться, что она нашла себя. Сидеть на расправленной кровати с морозным фоном зимнего окна, естественно обнажая грудь вполоборота; бродить по яблоневому саду, впитывая открытой кожей вечернее солнце; повторять шершавые изгибы могучего дерева, нежно, словно лесная фея, устроившись в его ветвях – теперь это стало её сущностью. Фотографии получались сногсшибательные. Она жила в них особой жизнью, потому что знала: после нескольких часов съемок обязательно будет награда, стоит только сбросить с себя это прозрачное газовое покрывало, заменяющее ей теперь на весь день одежду. Работа секретарём была оставлена. Всецело отдаваясь творчеству и чувственному восприятию мира, Инна была счастлива. Да, да счастлива! Подумайте, может и Вам стоит отказаться от всего ненужного, что вас окружает.

Тут-то ей и пришла в голову мысль отправить письмо со своей фотографией Геннадию. Так просто, ради памяти, поделиться своим образовавшимся цельным миром. Она представляла, как он откроет конверт, как будет жалеть, и вспоминать её юношескую пылкость. Может быть, даже позвонит ей или напишет. А вдруг в нем проснётся и вспыхнет с новой силой, то лёгкое и яркое безумное чувство как в ту летнюю ночь, в парке. Она отправила письмо заказным и потом ещё, долго бродила, сначала вокруг почты, словно ждала скорого ответа, всё увеличивая и увеличивая круги по городским улицам, словно медленно отпуская, прощаясь и чувствуя, что ответа не будет. Этим вечером, вернувшись к своему фотографу, навонявшему с кухни пельменями, скрывая, то, что теплится в её душе, она, Инна, воплощение страсти и бесконечного желания, просидела тихонько весь вечер, обхватив руками свои замечательные коленки.

Он наткнулся на её черно-белое фото, когда искал пусть разные, но ещё целые носки в комоде. Оно лежало на самом дне фанерного ящика, немного пожелтевшее и трогательное. Разглядывал он его с интересом. На него смотрела вполне симпатичная девушка с загадочной полуулыбкой на юном лице. Стройная, фигуристая, в легком летнем платье до привлекательных коленок. Одной рукой она обнимала крапчатый ствол берёзки. На обороте было написано «от Инны» и чуть пониже подпись «Корабь» и рядом немного криво нарисованная лодочка, такие обычно сворачивают из бумаги. Геннадий Адольфович ещё раз перевернул фотографию, отодвинул её подальше от глаз, чтобы пропала муть и восстановилась резкость, и ещё раз пробежал взглядом по коленям. «Как же её фамилия?» Память выдала, что-то связанное с рекой, морем: «Лодочкина? - сказал он сам себе вслух и сам себе ответил, - не-е-ет…». Покопавшись в голове ещё несколько секунд, он сдался и отложил фотографию на стол, потянулся за таблетками. Глотнул из стакана не первой прозрачности воды, чтобы протолкнуть в себя пилюлю, и, отдышавшись, когда отпустило грудь, зашаркал на кухню по своим стариковским делам. Но как звучали плавающие совсем рядом в сознании сочетания её букв, так и не смог вспомнить.