Каменную терраску у Дома Печати Ирвин узнал бы на любой фотографии, каких угодно времён. Сейчас же, он стоял на ней, потому что издали она поманила его своим панибратским окликом. Сколько тут было выслушано и рассказано душещипательных историй в одну сигарету, перелопачено взбалмошных новостей, сколько здесь прошло уже засыпанных пеплом времени судеб. Только на его скромном счету значилось два отвергнутых чувства молоденькими журналистками, обременёнными карьерой, и четыре попавших в цель признания несносных дам, исписавшихся до рисочек любви мерного стаканчика рассудка. Нужно сказать, что целью Ирвин был достаточно лёгкой, вернее безотказной, поскольку имел абсолютную слабость быстро увлекаться половыми играми. Знаете, все эти перемигивания, многозначительные касания, общее задание с ночёвкой в другом городе: «У вас же номер только с одной кроватью» (утвердительный тон). Он стоял, курил, предаваясь, как ему казалось, трагедии своих, зачастивших в последнее время, воспоминаний. Его внезапное явление родному городу в среднерусской глубинке, оказалось пока никем не замеченным, что несколько разочаровывало. Хотелось обязательных встреч, расспросов, разговоров заполночь, а тут - тишина, холодная прозрачность улиц. Только знакомые, некогда пустынные переулки колют глаз памятными скамейками, да бывшая уютная зелень, хранившая в ветвях тени его молодости, теперь уже отрезана свежевыкрашенными чёрным металлическими загородками с роковыми карточными пиками на самых концах. Молчали телефоны с пожелтевших страниц в развалившейся от скуки записной книжке, найденной случайно среди своих же вещей в пыльных картонных коробках. Полусонных, полузабытых, уложенных ещё рукой давно потерянной жены. Эти ископаемые, он вчера по приезде разбирал в постаревшей за эти годы квартире своего брата, брошенного им здесь на произвол судьбы. Тутошний сплин и лень заставила его стать завсегдатаем мусорных баков расплодившихся в каждом дворе на западный манер.

Дверь так же, как и раньше, открылась со знакомым скрипом. За спиной Ирвина хохотнул женский басок, чиркнула спичка, несколько развязный, с нежной хрипотцой другой девчачий голос произнёс: «Сёдня утром, (мелькнула пауза для выпуска дыма изо рта) проснулась от того, что по мне Иванова елозит». «И чё?» - Отозвался басок. «Лекцию первую загнули…вот, и чё!» - Басок хохотнул ещё раз. Ирвин, не оборачиваясь, спустился с терраски и направился вдоль опрятной улицы, только что подметенной, судя по равномерно расчерченной пыли на потрескавшемся асфальте, выгнутой по направлению движения округлыми сегментами. «Тридцать семь махов дворника», - закончил счёт Ирвин, чтобы успокоится.

Но всё равно обида, неизвестно откуда выплывшая обида, обхватила горло обеими руками. «Теперь это место чужое, и люди там чужие, и не так у них всё, и всё у них не так», - он поковырялся в кармане и, не вынимая пачку, пальцами зацепил сигарету за упругий фильтр (вопреки услышанному, машинально вернулась студенческая привычка не светить при всех богатством). «Кому теперь это нужно?» - остановился, чиркнул открыто тремя бензиновыми пятёрками, затянулся глубоко, притравленная колючая хватка обиды в горле ослабла. Опустил большим пальцем на еле заметный в полуденном солнце язычок пламени смачно клацнувший поблёскивавший черно-белым никелем колпачок зажигалки.
Направо – с тех памятных времён, виднелась окончательно выцветшая и теперь облупленная вывеска камерного театра. Некоторые буквы ещё можно было условно принять за правду. Налево – парадные ступени центрального городского Загса ликовали на солнце новенькой гранитной отделкой. Ирвин почему-то повернул в сторону ступеней. В конце улицы, за углом, в памяти существовал детский парк. Должна сохраниться согнутая из железных трубок прикорнувшая на один бок круглая каруселька, где он любил раскручивать её - Лизу, присевшую на низкую скамеечку кверху коленками, покуда центробежная сила не заставляла тонкие пальцы испуганно впиваться в вертлявое железо, отпущенное платье съезжало с коленок вниз, и она, тревожно вертя головой, начинала повторять: «Ну, хватит, ну, хватит… . Ванька-дурачок?» Там назначали свидания и грезили о будущем, читали Бродского вслух, как выяснилось, теперь, наверное, - будущего не существовало уже тогда. За углом парка не сохранилось. Огромная круглая клумба разноцветным невысоким конусом поселилась на «священном» месте. Всё равно Ирвин к ней подошёл и постоял долгие минуты, ошеломлённый потерей, словно у могилы, находящейся под должным присмотром. Хотел со злости бросить в её соцветия окурок, но не смог, так и нёс его, потухший, до каменной урны с торчащим из неё чёрным пакетом, разинувшим бесформенную пасть, жаждавшую редкой мусорной подачки.

Блуждая очередным тесным переулком, куда ноги его привели сами, он наткнулся на дверь, отпечатавшуюся в памяти именно на этом неудобном месте. Чёрный ход давно забытого учреждения, где он бывал часто по долгу службы, когда отрабатывал свои журналистские крохи. Что именно находилось за дверью, он не мог вспомнить, но вошёл, не раздумывая, надеясь увидеть знакомое лицо. Уже на крашенным коричневым лестнице, узнанной по хвату перил и ведущей круто ввысь, Ирвин услышал репетиционные звуки оркестра, воспоминание оживилось. Он таскал свою девушку на концерты только этим тайным ходом, считал, что имел бесконечное моральное право пользоваться рабочими связями. Ухали басом трубы, нисходя постепенно к дребезжащему визгу, барабан гудел туго вибрирующими перепонками, и немного нескладно на фоне всей нестройной какофонии плакала и изнывала рыданиями волнующая скрипка. Пока он поднимался на самый верх, смычок несколько раз безжалостно извлёк из груди Ирвина давно копившиеся для сего случая, но пока не востребованные всхлипы. В нерешительности постоял у следующей двухстворчатой преграды, переводя дух. Скрипнул одной её половиной. Бессовестные звуки нагло рванулись наружу. В полутьме коридора, стеклянная будка вахты светилась уютным, но неприступным домиком. Внимательная женская голова поднялась в приоткрытом окошечке. «Я же ничего не смогу сказать, язык вот окаменел и не ворочается. Нет, не стоит, слишком сильно, слишком…», - подумал Ирвин, отступив назад, убавил громкость створкой двери.

Радостный от того, что хоть какая-то знакомая жизнь обнаружилась нетронутой, он зашагал дальше, собирать крупицы брошенного когда-то бытия. «После концерта, в тот вечер, мы направились в гостиницу, там подрабатывал тогда приятель, и можно было перехватить комнату на час-другой», - потянул он за случайно обнаружившийся кончик воспоминания. Начал разматывать, и пока пытался обновить черты её лица в привычном тогда для моды каре, оказался у знакомого порога. Та же лепнина на фронтоне, те же подслеповатые окна, входная дверь, отсутствовала и в фойе, исчирканные пыльными лучами, давно уже обосновались кучи хлама. Ирвин поднялся по наполовину обвалившимся ступеням, но внутрь войти не решился, резкий запах мочи и гнили оборвал нежный след.

Обогнув развалины гостиницы проходным двором с двумя подозрительно примолкнувшими старушками на безукоризненно освещённой обильным солнцем лавочке, он, приподняв локти, вышел памятной тропинкой, захваченной по обе стороны крапивой, доходящей до подмышек, на задворки Губернаторского музея и сквозь его заросшую диким виноградом чугунную ограду, заметил неспешную экскурсию. Сверкающий циклопическим лобовым глазом Неоплан стоял неподалёку. Ирвин пролез в известную ему дыру с выломанными в незапамятные времена прутьями. Проник на стриженый газон и, изображая потерявшегося слушателя среди бестолковых деревянных идолов, натыканных то тут, то там, (гордость местного резчика по бревну) безмятежным прогулочным шагом направился в сторону английской речи. Он сошёл за своего, поскольку последний десяток лет обходился промозглым климатом Амстердама, и приобрёл западную чопорную чёрствость, когда можно без всяческого волнения и стыдливости пройти мимо протянутой руки на улице. В неистовой борьбе за своё тихое благополучие, там - в мире цивилизованного рынка - появилось у него приобретённое холодное, абсолютно нулевое выражение глаз. Поэтому, никто, ни о чём его не спросил, лишь ближайшая рассохшаяся от полуденного припёка пара синхронно и вежливо кивнула при его появлении. А он так и прослушал известные с детства факты на чужеродном языке, пристроившись к рыхлой туристической толпе, состоящей в основном из старческих клюшек и слуховых аппаратов. Только когда подопечных старичков подсчитывали в дверном проёме автобуса, голосистая тучная женщина-экскурсовод подозрительно одарила его истинно нашим уничижительным взором. Разглядев в нем жадного даже до такой бесполезной халявы русича. Ирвин не стал её разубеждать, ему было приятно хоть на некоторое время снова оказаться приделанным к этому заброшенному месту, к этой угловатой ментальности, к этому туманному, вывернутому наизнанку образу человека, коим обладают только исконно русские души.

На выходе из музейного сада Ирвин неожиданно для столь тихого дня столкнулся с процессией, девочки в косынках, мальчики со светлыми лицами. Впереди шёл круглопузый поп с лопатистой бородой в блестящем золотыми нитями одеянии и сзади, по бокам от него, послушники в белом, с иконами на полотенцах. Хоругви на длинных древках парили в застывшем от разыгравшегося зноя воздухе. Хор пел женскими голосами плавно, без сбоев, что-то протяжное и непонятное на слух. Ирвин пропустил ребятишек, прижавшись от неведомого ему самому смущения к дорожному столбу и заметив наконец замыкающего взрослого, худощавого бородача в обвисшем на плечах пиджаке, пошёл за ним следом. Крестный ход пересёк полупустую площадь с выбеленным пятиглавым храмом посередине и облупившейся до островков красных кирпичей колокольней. Процессия подошла к памятнику основателю города, весьма сомнительное имя которого было выбито на почётном граните, и, обступив его, усилила пение. У Ирвина посветлело внутри, совесть, проданная в рабство заграницей, отчаянно пыталась дышать, почуяв знакомые воды. И уж было совсем растаял в религиозном елее Ирвин, как подёргивание за локоть вернуло его на грешный асфальт. «Подержите, дяденька!» - Мальчик лет десяти протягивал ему икону на длинной палке. Через минут только двадцать он понял, что сорванец не вернётся, и он, как-то вроде уже привязанный, проделал весь запланированный батюшкой ещё со вчерашнего вечера путь до конца, где в другом храме, через два квартала, сдал икону худощавому мужику в пиджаке. Но Ирвин остался благодарен мальцу, поменявшемуся с ним этим часом - и наверняка слинявшему на какой-нибудь дворовый футбол. Купольная высь переполненного детьми храма, куда ему тоже пришлось зайти, голубь, парящий под сводами, словно обретший плоть Божественный дух, благотворно повлияла на его нервное не выверенное ещё после приезда поведение. Посмотрел, как другие крестятся, чтобы не перепутать стороны, и сам с оглядкой махнул перед собой несколько раз тремя перстами. А вроде и полегчало, а вроде и ничего - нашёлся, прижился. При выходе из Церкви он даже положил в жестяную баночку довольно крупную монетку, поклонившись сморщенной старушенции с коричневыми высохшими до жил руками. Заиграла душа красками разными, наполнилась прохладой живительной, а от чего - и сам понять не мог, но радовался, радовался чему-то. Уже казались смешными давешние поиски былых закладок на полузнакомых улицах. И сами улицы, живущие новой и не понятной пока жизнью, оказались вдруг ближе. Словно и не было тех десяти лет, проведённых вдали от дома, вдали от себя.

«Иван, Иван!» - Он сразу и не понял, что слова обращены к нему и что его имя, давно забытое имя, звучит именно так, по-отечески ласково. «Что ж ты не отзываешься, Ванечка, я тебя ещё у памятника заметила. Всё думала: ты, не ты?» - Ирвин-Иван вглядывался в черты лица, приветливо улыбавшегося ему. Обернулся на всякий случай, но в пределах сказанных слов он оказался один. Всё ещё не понимая значения встречи, наконец, стал различать в изменившемся лице подошедшей женщины знакомое: «Лиза, ты?» «Я, Ванечка, я, вот с ребятами на крестном ходе была, трое у меня ребят теперь». Ирвин-Иван хотел было пригласить, хотел было рассказать, может даже похвастаться, но Лиза, из-за которой он не спал ночами и терял по молодости голову, улыбнулась ему той своей неповторимой улыбкой, о которой он мечтал долгие, долгие вечера в одинокой современной квартире в пригороде Амстердама. «Некогда мне, Ваня, забот у меня, … малому всего два месяца, с бабушкой сейчас, сама-то еле сюда вырвалась», - Лиза отвела глаза в сторону. Иван понимал, что он что-то должен был сказать, что-то сделать, иначе вся его удалая жизнь не будет стоить и копейки, но сделать уже было ничего нельзя, и тем более сказать. «Прощай, Ванечка!» - услышал Ирвин сквозь подступающий звон в ушах и предательскую пелену слёз. Поскольку сам уже выговорить ничего не мог, то спрятался за своё западное равнодушие, попытался помахать вслед уходящему чужому счастью дрожащей рукой.

Где-то невдалеке прогремел трамвай, протяжно заскрипев на повороте. Чайка крикнула раскатисто, потом ещё раз. Прогремело далеко и гулко. С совершенно безоблачного неба, как это обычно бывает в этих широтах, заморосил еле заметный тёплый дождичек, вытянув из-за ближайшего к Ирвину дома широкую, как улыбка, яркую радугу.