Как-то раз, ближе к вечеру, Танька Лежебокина придумала нагадить в лифте.

Сразу обращу внимание всей честной компании, что мы с Мишкой показали себя полными имбецилами, причём сразу по двум причинам. Во-первых, потому что в очередной раз повелись на её женские штучки. А во-вторых — на тот зловредный момент мой добрый папа ещё не успел объяснить нам, лопухам, принцип бумеранга.

Это сегодня нам с Мишкой легко рассуждать. А тогда, месяцем ранее, когда мы с другом на собственной шкуре постигали очередной урок моего доброго папы, нам было не до веселья.

Начнём с того, что эту пакость Лежебокина придумала изобразить именно в моём с Мишкой лифте. А не в каком-либо другом, и, уж тем более, не в своём, лежебокинском. Вопрос о том, отчего у женщин такая странная логика — вообще весьма специальный вопрос, и мы с Мишкой как-нибудь озадачимся этим отдельно. Но не сейчас. Сейчас важнее другое: успеть, пока ещё не поздно; успеть, пока гнусные последствия содеянного нами не приобрели вселенского масштаба. Мы просто обязаны предупредить о надвигающейся беде всё прогрессивное человечество. Потому что человечество даже не догадывается о принципе бумеранга. И сегодня, находясь во всеоружии превосходного папиного принципа, мы хотим рассказать эту поучительную историю…

***

Итак, мы взяли маркеры, и пошли размалёвывать лифт. Лежебокина стояла на стрёме, и, с квадратными от ужаса глазами, рассказывала триллеры о намотанной на шкив бабушке Хатико. Откуда в русском подъезде взялась бабушка с именем японской собаки, Лежебокина не уточняла, но бабушку было жалко, и все, ради её светлой памяти, деликатно поднимались пешком.

— Ну что, бойцы, как вам новый дизайн лифта? — хмуро спросил папа, переобуваясь в вечерние тапочки.

— Да мы, Па, не совсем в теме.

— М-м-м-да? Угу. Руки бы оторвал гадёнышам…

— Да что такого? Был скучный лифт. А теперь — с дизайном. Ездить стало лучше, ездить стало веселей.

— Был чистый лифт… — папа мощно и напористо выделил слово «чистый», подчеркнув особенность доносимой до нас, гадёнышей, мысли.

— Да?

— … а теперь, многие… получив дурной пример, который, как известно, заразителен…

— … подхватят пламенный порыв и облагородят все другие лифты интересным дизайном?

— Нет, Мишук… Подхватят пламенный порыв и обгадят все другие лифты бездарной мазнёй уровня наскальной живописи! И потом… дизайн — вещь специфическая, тут важно чувство меры, вкуса, наличие таланта. Не всем это дано. Не всем по силам. И не всем, соответственно, позволено. А тут, какие-то умники, и я, кажется, даже знаю какие, навязывают окружающим свою ущербную точку зрения на святое понятие прекрасного.

— Да? Зря Вы, дядя Фёдор. По-моему — зверский дизайн!

— Вот именно, «зверский». Впрочем… Те, кто рисовал, кое-чего не учли.

— Чего? — насторожились мы с другом.

— Принципа бумеранга.

— А что это за принцип такой? — как можно небрежнее спросил Мишка.

— Вам-то зачем? Ведь не вы же рисовали?

— Ясное дело — не мы!

— Ну, если не вы, чего опасаться? — Па хитро и весьма проницательно оглядел нас. — Пусть этот незадачливый дизайнер теперь на своей шкуре бумеранг испытает. А испытания, насколько я представляю, не за горами. Испытания, как я полагаю, ждать себя не заставят.

***

Па как в воду глядел. Утром дизайн лифта претерпел кардинальные изменения. И не скажу, что в лучшую сторону. Более того: читая написанные про нас с Мишкой пасквили, мы поймали себя на крамольной мысли, что отец в чём-то прав.

Разумеется, о папином тезисе, что не всем позволено вносить изменения в дизайн, мы готовы были ещё поспорить, — ведь, в конце концов, демократию в этой стране никто не отменял, — но вот в смысле чувства меры он, похоже, прав. Неизвестный дизайнер, подхвативший наш пламенный порыв, написал там, такое… Собственно… кое-чего про Мишку не знал даже я, самый близкий его друг. И, признаюсь, прочитав содержимое витиеватого бордюрчика, заботливо выведенного вокруг носатого Мишкиного профиля, — пару дней опасался оставаться с ним наедине. Возмущало не столько цветовое решение дизайна, сколько совершенно недопустимые откровения о внутренней сущности моего верного друга.

Или уже не друга?

Пока я читал про Мишку, Мишка, затаив дыхание, созерцал про меня. А досозерцав, молча вышел из лифта. Больше своего друга я не видел. «В чём дело?» — спросит честная компания, слушающая мою скорбную историю. А дело, друзья, в том, что пламенный дизайнер выдал настолько сокровенные мои тайны, что позорное явление, описанное гадким пачкуном, не оставило никаких шансов на продолжение крепкой мужской дружбы.

***

Ночь я спал плохо. Потерять друга — настоящая трагедия. Преданного, проверенного годами и испытаниями, через которые мы прошли вместе. Ах, Мишка, Мишка… Каким замечательным другом ты был! Как мне тебя не хватает!

Мама жалела меня, и старалась подложить за столом лучший кусочек. Папа был суров, и, вместо того, чтобы оказать родному сыну моральную поддержку, авторитетно заявил, что принцип бумеранга ещё только начинает действовать. И сегодняшниё день принёс пока лишь цветочки. А ягодки ждут впереди.

Я не знал, какие будут ягодки, но даже от цветочков стало не по себе. Тех самых лиловых цветочков, которыми дизайнер заботливо выложил мой портрет по бордюру. Гадкий тип! Кто вообще позволил ему покушаться на самое святое? Кто дал ему право в общественном лифте навязывать свои примитивные, лишённые креативности решения? Кто он вообще такой, что мы, порядочные и интеллигентные люди, должны терпеть его убогое чувство вкуса? Он нас об этом спрашивал? Мы, интеллигентные люди, этого хотим? Мы его звали?

***

Сон так и не пришёл. Я проворочался в постели ещё час, затем решил выяснить, что такое бумеранг, и какой у него особенный принцип.

Википедия услужливо сообщала, что бумеранг — древнее охотничье оружие в Южной Индии, Юго-Восточной Азии, Древнем Египте, и даже на нашем Урале. Ну и что? На что намекал папа? Оружие и оружие… Что-то типа дубинки, которую швыряют во всяких доверчивых кашкалдаков.

Стоп! Вот оно — у меня перехватило дыхание, холодный пот пробежал между лопаток — «У австралийских аборигенов распространены возвращающиеся бумеранги, представляющие собой изогнутую пластину… Бумеранг широко известен именно в силу своего свойства возвращаться назад, к месту, с которого был запущен…»

Сердце забилось учащённо. Так вот что Па имел в виду! Мы с Мишкой запустили бумеранг. Именно мы… Запустили, не подозревая, что он вернётся. Вернётся и оприходует нас по лбу!

Что там ещё? Ага: «…Если его не ловят, то бумеранг снова делает виток — меньшего размаха…» Чудесно. Просто чудесно. Во время первого витка — бумеранг поссорил нас с Мишкой. А что будет после второго? Третьего?

***

Общая беда сближает. Я предложил Мишке временное перемирие, и мы пошли сдаваться. На лице у Мишки было написано презрение к моей персоне, но, как человек интеллигентный, он это демонстративно прятал. Прятал так, чтобы было специально видно. Хотя… какой он интеллигент после того, что я узнал про него в лифте? Сегодня мне не хотелось поворачиваться к нему спиной, и вообще оставаться наедине. Лицемер! Спесивый лицемер! Вы только посмотрите на него! Вернее почитайте!

Стоя в разных углах комнаты, мы во всём сознались. И, скрепя сердце, запросили дальнейших указаний. Папа мельком глянул на нас, затем утробно хрюкнув, заявил, что время дальнейших указаний ещё не пришло.

— Почему не пришло?

— А вы по-прежнему считаете, что в нашем демократичном обществе каждый гражданин имеет право свободного волеизъявления посредством дизайна общественных мест?

— Ну… не каждый… — промямлил я. — Нужно иметь вкус и понятие о правильном дизайне.

— Да! — поддакнул Мишка.

— Ага. То есть вы так легко отказываетесь от собственных убеждений?

— Нет! — взвился Мишка. Мы их это… немного скорректировали.

— Да! — подхватил я. — Те, у кого есть талант — имеют право, а остальным пачкунам — в лифте не место!

— Ишь, какие умники! «У кого есть талант». А кто это будет определять? Кто вообще способен определить, есть у человека талант, или нет? И кто ему, пусть даже талантливому, дал право навязывать свой талант всем, кто не хочет видеть проявления этого таланта? Справедливо ли глумливо надругаться над вкусами свободного гражданина в лифте? Или, если ваше творчество ему не по душе — путь идёт пешком?

— Ну это… Мы своим принципам так просто изменяем! Талантам — свободу!

— Флаг вам в руки!

***

— Есть у меня дело к дяде Матвею. Не хочешь сходить, проветриться?

— Что это за дядя Матвей такой? — я уставился на отца.

— Сослуживец. Тут недалеко живёт. Идём, не пожалеешь.

— Да ну… Что у него делать?

— Это ты зря… Знаешь, он много ездил по миру. Весь шарик исколесил. И собрал… чудную коллекцию. Всякие там маски, скальпы, амулеты, томагавки, и даже… австралийские бумеранги!

— Бумеранги?

***

Бумеранги, скажу я вам, вещь, конечно, стоящая! Дядя Матвей позволил мне ими досыта налюбоваться, даже дал подержать. Только запускать не разрешил. Но трагедия крылась не в бумерангах дяди Матвея. А в его удивительной дочке.

Когда она пришла, мы с дядей Матвеем уже подружились. Но я увидел её, и что-то во мне перевернулось. Бумеранги, вращаясь, отлетели на второй план, вслед за упоительными рассказами о технологии снятия скальпов… Я никогда ещё не встречал таких классных девчонок. Конечно, у нас, с бывшим другом Мишкой, по поводу женщин позиция принципиальная и бесповоротная. Мы им, надо сказать, спуску не даём.

Но тут… что-то произошло.

Во-первых, мне сразу захотелось для неё что-то сделать. Например, пройтись на руках по балкону. Чтобы в её изумительных зелёных глазах, из под огромных, пушистых ресниц, обязательно промелькнуло восхищение. И чтобы она знала, какой я ловкий. И чтобы она знала, какой я умный. И чтобы она знала, какой я интеллигентный.

Во-вторых, мне почему-то очень не хотелось уходить из этого дома. В нём, при появлении Даши, всё засветилось уютом и доброжелательностью. Мне хотелось что-то делать, куда-то стремиться, что-то завоёвывать. А ещё мне показалось, что Дашенька очень-очень мною заинтересовалась. В середине вечера она даже призналась, что никогда прежде не встречала таких цельных и содержательных натур с глубоким внутренним миром. Она так прямо и сказала: «цельных и содержательных». Что характерно — «с глубоким внутренним миром». Я витал в облаках, как глупый кашкалдак, и не заметил, как ушёл Па.

Впрочем, папа вернулся с небольшим тортом, и мы все вместе — с дядей Матвеем, Дашей, и тётей Вероникой, Дашиной мамой, уселись пить вкусный, душистый чай с папиным тортом. За чаепитием Па непрерывно расхваливал меня, доказывая, какой у него целеустремлённый и волевой сын, а тётя Вероника восхищённо поддакивала, и даже несколько раз тактично заметила, что я «весьма воспитанный мальчик». Не то, что те пачкуны, которые трутся в подъездах и портят стены.

Дядя Матвей рвался подарить мне один из своих новых бумерангов, но папа скромно заметил, что ещё не настало время. И что всё впереди. Я не сразу понял, что он имел в виду, да и не до того мне было: будучи на седьмом небе от счастья, я боялся только одного: окончания этого невероятно вечера в кругу такой замечательной, интеллигентной семьи.

***

Дядя Матвей и тётя Даша вызвались нас проводить. И, — о счастье! — Дашенька пошла с нами. Пока ждали лифт, папа, не переставая, расхваливал мои достоинства. И даже не преминул с гордостью заметить, что моё дворовое прозвище — Шериф. Дядя Матвей, конечно же, заинтересовался, чем обоснован такой необычайный выбор. Ведь, как известно, дворовая шпана в этом плане консервативна. Папа объявил, что прозвище, несомненно, обосновано — я, его сын, отличаюсь специально обострённым чувством справедливости, всегда заступаюсь за слабых, воюю с хулиганами, и вообще навожу во дворе всяческий порядок. За что и пользуюсь заслуженным уважением.

— А в школе тоже? — глаза Дашеньки полыхнули изумрудным огнём.

— О, в школе его вообще прозвали Судья Дредд! — возопил папа. — Конечно, ему пришлось записаться на айкидо, иначе приходилось туго. И даже есть… этот, как его… третий ученический разряд.

И тут пришёл лифт...

***

Я, как человек, со специально обострённым чувством справедливости, вынужден признать, что дизайн Дашенькиного лифта отличался изысканностью. Таких умопомрачительных гарнитур шрифтов, и такой шедевральной цветовой палитры не сотворил бы даже я, человек безупречного вкуса. Признаюсь: был раздавлен, втоптан в прах — подавляюще гениальным дизайном расписного Дашенькиного лифта.

Папа, как-то по-быстрому, и весьма кстати, подобрал мне челюсть, после чего заметил: «Мало ли на свете мальчиков по прозвищу Шериф!». Дядя Матвей деликатно добавил, что парней с оперативным псевдонимом «Судья Дредд» тоже, вероятно, хватает. Тётя Вероника, глядя на меня с жалостью, уточнила, что наверняка многие Шерифы и Дредды так же, как и я, вынуждены заниматься айкидо. Она, безусловно, имела в виду мерзкое уточнение, намекающее на незавидную судьбу, которая вскорости постигнет «Шерифа вместе с его айкидо», если он не прекратит мучить дворовых кошек.

Ещё лифтовое граффити услужливо сообщало номер мобильного телефона Судьи Дредда, который скупает собак на кошачьи консервы. Дашенька сразу же набрала этот номер — вероятно хотела выразить свою гражданскую озабоченность моральным обликом негодяя. Любой более-менее сообразительный паренёк сразу бы догадался, что Дашенька — просто чудо. И что её прекрасная душа буквально негодует от несправедливости, творимой гадким Судьёй; звонок же её был обусловлен только одним — активной жизненной позицией, за что я её сразу зауважал. И до сих пор уважаю.

Одно плохо: когда мой мобильник разразился рыданиями из оперы «Фауст», все присутствующие в лифте инстинктивно зажали носы. Словно засмердело.

***

Час спустя мы с Мишкой постановили, что демократия должна иметь ограничения. Затем устроили выездную сессию в лифте Дарьи Ниточкиной, и, после десятиминутных дебатов, единодушно решили, что даже талант не даёт право на самовольство в общественных местах.

Вот только эпидемию пасквилей, захлестнувшую стены нашего чистенького дома-новостройки, никакими постановлениями уже не остановить. Да и Дашенька почему-то отворачивается при встрече.

Вы случайно не знаете, почему?