1941 год. Лето. Ленинград

С того дня, как объявили войну, многое поменялось в некогда яркой живой хохотушке Ларе. Именно в ней самой, в её детской сути. Может быть потому, что небо теперь было только серым или даже черным, воздух влажным, тяжелым, а над городом висело угрюмое туманное покрывало. Или ей так казалось, потому что взрослые перестали улыбаться? Взрослые не улыбались совсем, а только шептались и горестно вздыхали, на полном серьезе полагая, что от ребенка таятся. Она же, ребенок, впитывала волнение, исходила испариной, проваливалась в тревожные сны. И теперь всё больше молчала, боясь лишним словом или глупым вопросом добавить боли. Новости нового времени, взорвавшие их уютный мирок и вывернувшие всё и всех наизнанку, порадовать не могли. От новостей стыла кровь, уходили силы, слабли руки, ноги, дрожали губы. И еще, стало много слёз. Как началась война, ярким летним днём ушли на фронт мужчины. Дедуня, папулька и его младшие братья, её смешливые дядьки. Тогда и начало темнеть вокруг. С каждым новым днём девочка всё отчетливее ощущала на щеках эти обжигающие поцелуи прощания, перебирала в уме наставления, как впредь себя вести и как ей без них жить. Чтобы не подводить своих воинов, она стала серьезнее, аккуратнее и прилежнее. Да, Ларя стала совсем другой. Изменилась её прежняя жизнь. Раньше мама сидела с ней дома, и чем только не занимала дочку нескончаемыми днями былого счастья. Ларя приятно жмурилась, улыбалась, припоминая. Сейчас даже мамины шлепки и ругань из той поры светились ярко и празднично. А теперь слабая, неприспособленная, как говорили, к жизни мама собралась работать. Главой женской половинки семьи стала она. Как же всё уложить в голове? Непросто давалась новая жизнь маленькому человечку…
Ларя еще не знала войну, но боялась её похуже летучих мышей, которые как-то на даче напугали ребенка до смерти. Ларя не стала среди ночи будить по легкой нужде маму, одна, как взрослая, вышла на крылечко, и только присела, как над головой зашелестело, замелькало, закружило, захлопало крыльями что-то черное, быстрое, похожее на чертей. Полетало, похлопало и унеслось куда-то дальше. Ларя же на несколько дней разучилась говорить, и без взрослых с тех пор никуда ни ногой.
Слово война воздействовало похоже. Ларя часами сидела неподвижно, уходила в себя, размышляла. Она не хотела жить под гнетом летучих мышей, и потому искала выход. Искала и нашла. Она решила, что будет всё время смеяться, и этим расшевелит взрослых. Надо смеяться — несмотря ни на что! Если бабушка или мама хоть раз улыбнутся, вокруг сразу станет светлее. От таких мыслей глаза Лари наполнились слезами. Горькие детские слезы отчаяния. Но что её особенно поразило, даже плача, она улыбалась. Всё сначала, именно всё!
Ларя начала смеяться. Пусть кругом невыносимо и страшно, а смеха в ней всё больше и больше. Вот только кто бы сказал заранее, каким злым, трудным, колючим, разрывающим грудную клетку бывает смех. Да что там говорить, болью нестерпимой он давался девчонке.
Мама с бабушкой, наблюдая девочку, всё чаще вздрагивали и волнительно переглядывались. Мама щупала лоб, касалась губами, но температуры не находила. Ларя всматривалась в мамины глаза, разыскивала в них искорки своего живого настроения, но не находила. Проникнуть в тайный мир взрослых, пробить стену таким вот путем не получалось никак.
Ларя теперь больше понимала в словах, в выражениях лиц. Соседи, пассажиры троллейбуса, трамвая, проходившие мимо люди, увиденные на улице незнакомцы… От каждого из них Ларя брала какую-то черточку и запоминала. Правда, пока не понимая для чего.

1941 год. Осень. Сентябрь. Ленинград

Четвертого сентября фашисты впервые обстреляли город. Через два дня ленинградцы узнали, что такое бомбежка. Горели дома, пахло гарью, страхом, отчаянием. Разруха наступила в считанные дни. Всюду валялись ломаные стулья, столы, обломки шкафов и прочая рухлядь. Рачительные хозяева принялись собирать обломки и куда-то сносить. Ларя, наблюдая эту картину, повторила за взрослыми и пришла домой с ножкой от чьего-то стула. Бабушка всплеснула руками, но о чем-то шибко задумалась.

— Пошли, — сказала она Ларе. — Помнишь, где взяла?

Та кивнула и пошла впереди.

Тем вечером они собрали много венских стульев, вернее ножек от стульев. Еле принесли домой, свалили в чулане. Ларя была довольна. Довольна так, что не спросила: «А для чего?» Когда приучаешься видеть, говоришь всё меньше и неохотнее. Но бабушка объяснила сама.

— Чурки для нашего пузатого самовара. Вдруг приспичит ставить… Знаешь, как хорошо гореть будут! Самоварный чай, — бабушка почмокала губами, — такое, скажу тебе, удовольствие… Одним таким чаем сыт будешь. Помнишь, на даче ставили… О, милая моя, да тебя сморило…

Ларя с удовольствием ощутила, как легко бабушка подхватила её на руки и понесла на кровать. Раздела уже там, как следует, подоткнула одеяльце, погладила по волосам, коснулась губами макушки. Бабушка не любила нежничать, потому от таких редких прикосновений Ларя замирала сердцем. Сейчас она уснёт. Во сне не страшно. Завтра они с бабушкой будут из лоскутков шить куклу Глашу. Её медвежонку Тошке давно нужна подружка для театральных представлений. Глашу сошьют в платье, а Тошке она упросит сделать штанишки. Бабушка ей вчера еще обещала. Будет у Лари собственный театр, будет! Они будут давать спектакли, кланяться зрителям, задыхаться от грома аплодисментов. Будет…

Продолжение следует…