В мягкой удобной постели приличного гостиничного номера спал человек. Но, судя по дрожанию век и легкому подергиванию телом, спал некрепко. Да и посторонние звуки слышал, должно быть, мучительно ясно. Но будили его не они, а что-то иное… Что-то неведомое вошло в сон бесцеремонным победителем. Отмахиваясь как от назойливого комара, человек перебарывал навязанное волнение. Пытаясь уснуть вновь, он только сильнее вяз в тонкой паутине заплетающего беспокойства и еще больше недоумевал. «Да что же это такое! Меня ничто, ничто не может так беспокоить! У меня в жизни всё хорошо!»

Вот так всегда… Нет бы, послушаться, отбросить мягкое нагретое убаюкивающее одеяло, разыскать тапочки, рывком подскочить, ворваться в новый день. Ведь не спать же вы, провинциалы, в Москву приезжаете! А нет, он настырно перевернулся на левый бок, уютнее завернулся в одеяло, подоткнул возможные щели и через мгновение засвистел простуженным носом.

Этим спящим человеком был я.

Кто я? Мужчина сорока пяти лет, приятной наружности, солидного в пределах своего городка статуса, положения, благосостояния, почитаемый женщинами, сотрудниками, друзьями, приятелями, родителями, родственниками, женой, детьми… Квартира в центре, машина всем на зависть, зарплата, премиальные, благодарность по службе и роду деятельности, любимое дело и увлечение. Любовница? А как же! Всё схвачено, продумано, благополучно налажено, мирно.

В Москве я дня на два, на три. И не приехал в эту стужу лютую никогда, если бы, не сглупил сын. Этот чудила попал в список отчисляемых из института студентов. Ничего, не проблема. Вон, в углу корзина фруктов, в портфеле в пять звездочек коньяк, икра паюсная и, если что, приличный конвертик в довесок. Приду, паду в ноги, пущу слезу. Пожалеют отца, и в этот раз пожалеют…

Сыну скажу, что спасаю в последний раз. Правда, в последний! Пятый курс. Наработался я спасателем. Тем более, что менять его, ломать под себя, давно проверено — дело неблагодарное. Не в коня корм. Внушал, орал, руку прикладывал, потом жалел, гладил, какие только ключики ни подбирал… Затея — бесполезная. Каждый раз оказывалось, что изменения к лучшему в его жизни нужны, оказывается, мне, а не ему! Услышал как-то: «Папа, спасибо. Но учиться мне здесь — это ваша с мамой прихоть. И прихоть, как сами понимаете, наиглупейшая. Я, конечно, доучусь, но вы занимайтесь собой, и в мою жизнь не вмешивайтесь!» «Хорошо, — сказал тогда я, — я буду молчать. Вот только слово мне дай, что мать мы будем беречь. Ей со мной нервов хватает». Слово сын дал.

С тех пор я, превратившись в «сообщника», в жизнь продавленных кроватных сеток, прожженных матрасов, вечно пустых карманов, мучительно-глупых романов не вмешивался. Нравится, пусть живет. Раз мой сын вышел в этой жизни размазней… Тьфу ты, ну ты!

Нервно перевернувшись на другой бок, я задался вопросом: «Так что же ты здесь делаешь?» Ах да, по вызову. В последний раз.

Дальше я, правда, уснул. Бухнулся в пропасть, глубоко и надолго.

А потом… Потом лежал весь холодный телом, с бисеринами пота на лбу, и боялся самого себя больше всего на свете. Приоткрыть крепко сомкнутые веки боялся тоже. Потому как не знал, что за действительность ждет меня за насильно удерживаемой темнотой.

В темноте случилось вот что. Или я сам это понял, или мне кто-то сказал, но я… убил человека. То, что это сделал я — ни у кого сомнений не вызвало. Да и я сам поверил как-то сразу. Но вот отвечать за содеянное не желал, и теперь судорожно искал пути спасения. Я метался от человека к человеку, ждал, что хоть один из них успокоит, опровергнет, примется заверять, что никакой моей вины нет. А если не получается, то хоть подаст руку… Но люди отводили глаза, сторонились, поджимали губы. Когда же мне стало известно, какой невинный человек пал жертвой, поплохело совсем. Тут в комнату вошла следственная группа, сотрудники которой с удовольствием демонстрировали всем присутствующим красные книжицы. Я же весь внутренне подобрался, готовый к отпору и отрицанию возложенной на меня вины. Т.е. настроился на борьбу. Единственное, что меня сейчас беспокоило, — это друзья, с которыми я был вчера. С ними я не успел переговорить, предупредить. Вот бы кто точно заступился за меня!

А где я с ними был вчера?..

Следователь представился и задал подозреваемому первый вопрос. Сопровождение занялось свидетелями. Я, стараясь не смотреть по сторонам, держал спокойствие изо всех сил, не отрываясь смотрел в глаза, внешне не волновался, пытался шутить. Или мне так казалось? Отвечал четко, грамотно, доступно. А мыслями и всей сутью порывался хоть на миг вырваться к друзьям. Найти, позвонить, сообщить… Только им я скажу, только им: “Не отдавайте меня, ну, пожалуйста”.

Ведь нам так хорошо было вчера. Такие слова говорились…

«Друзья, как же вы мне нужны!» Я не успел додумать фразу, как… Да вон же они! Стоят миленькие в простенке и призывно машут. Улыбаются мне мои драгоценные Рафик, Бобка, Элик и… Ох, она здесь как?!

Я резко сел в постели, нащупал ногами тапочки. Нашел один и, как есть, рванул в ванную. Озираясь по сторонам, ощупывая себя. Всё самое дорогое было по местам. Но что-то разительно изменилось вокруг. Или во мне самом…

Ничего, сейчас разберемся.

В этой жизни я побеждал, покорял, и еще ни разу не был побежденным или покоренным сам. Но... сейчас, в зеркальном отражении я видел измученную, размазанную, слезливую физиономию. Где, когда, в чем растворился летящий, горящий, чуть грустный взгляд так любивших жизнь глаз? Где этот всем нравящийся смельчак, весельчак, любимец женщин? Прервать, срочно прервать это свободное падение!

Я умылся ледяной водой, встряхнулся, нацепил улыбку. Но, внутри не шутилось, не смеялось, а лишь спотыкалось, смущалось, мутило душу. Падала камнем, летела в пропасть задетая за живое сущность.

Не хочу! Не хочу!!! Не нравится мне всё это! Боже, как же болит голова…

Падение прервалось выстрелом Машиных глаз. Она будто просила ими: “Очнись, глупейший мой на свете умник. И больше не нервничай так никогда. Пожалуйста”.

«Маша? Как ты здесь?»

Маша… Я стукнул себя по лбу! Угу, впору биться башкой о стену! И будет мало! Я глянул на часы, содрогнулся и всё вспомнил.

Я днём прилетел в Москву. Удачно устроился в гостинице, вселился в номер, разложил вещи, достал свою волшебную записную книжку и засел за телефон. Маша была первой, кому я позвонил. Боже, как горело сердце и я сам, пока тянулись нудные гудки. И, наконец, чуть хриплое «Аллё», от которого я задохнулся совсем. Эта её манера тянуть слова…

— Здравствуйте! Вас приветствует…
— Здравствуй. Я узнала.
— Я…
— Знаю.
— Я…
— Знаю. Буду у тебя завтра в два часа дня. Приеду с цветами.

Клянусь, я слышал эту улыбку!

Её трубка, наверное, мягко легла на рычаги. Мою же, безвольная рука пристроила на колене, и она теперь кротко попискивала.

Я только прилетел. Как, откуда, каким образом женщина, с которой не виделся сотню лет, знает обо всем без исключения? То, что я оказался узнанным сходу, недоумения не вызвало, а вот самолюбие погрелось. Спасибо, Маша…

Связь наша разгорелась на любопытстве. Забалованная жизнью Маша, дочка большого папы, пресытилась имеющимися под рукой развлечениями и, почуяв новую кровь, решила поточить коготки о шкурку плохо управляемого красавца. Кроме того, важно было испытать силы, проверить влияние и выяснить: чем ради нее могут жертвовать. Как оказалось — многим…

Любить меня Маша собиралась недолго. Но кто из нас что знает заранее… И я не знал, что так втемяшусь. Пьянящее счастье вцепилось в горло, сердце, стиснуло ребра, оплело руки-ноги. Пустой веселой стала голова, тянуло на подвиги и великие поступки. Я складывал у ног этой женщины завоеванные знамена, она же, приминая их остреньким каблучком, находила место для новых. Мы болели, и выздоровления не предвиделось. Мы летели в пропасть, но выжили, по одиночке, с большими потерями.

Она приземлилась в Москве. А я — в своей забытой на время любви семье, где меня теперь гладили, гладили, гладили, пока не придушили совсем.

…Часы пробили дважды. За ними последовал знакомый стук в дверь. Пунктуальность с годами усугубляется.

Стук в дверь застал меня в ванной. Накрытый воспоминаниями я, как вцепился в раковину, так никуда не ушел, стоял, смотрел в свои заплывшие глаза. И что теперь? Открывать? Господи, но отчего так болит голова? Я ощерился своему отражению. Пусть напугается оно. Напрасно. Совсем поплыл именно я…

Рафик, Бобка, Элик… В таком порядке пошли следующие звонки. А потом, встреча, объятья, смачные мужские поцелуи друзей, горячие слова на сухую, а потом расслабуха в любимой «Праге». Вкусно, уютно, тепло. Я расчувствовался, я растекся, я был счастлив, как никогда…

Да, да, я начал припоминать свой вчерашний вечер. Но с чего вдруг такое беспамятство? Что там вчера лилось рекой? Помню, как вырывал микрофон, как на весь зал кричал о настоящей дружбе и любви. А потом до одури плясал с какой-то молодой девицей в колготках и высоких ботинках. Точно-точно, нам освободили всю сцену! А потом?.. Потом я спал.

Я осмотрел себя. Забрызганная водой майка, пижамные брюки, одна нога босая. Приглаживая на ходу всколоченные патлы, я пошел открывать Маше. Маше, о приходе которой начисто забыл.

е2—е4.

Широко улыбаясь, резко рванул дверь, а вот погашенные глаза никак не включались. Дверь не поддалась. Наконец, догадался. Повернул щелчок, рванул еще раз. В общем, погрохотал. Женщина за дверью невольно вздрогнула и подалась назад, в то же время, протягивая вытянутыми руками роскошный букет. Белые каллы. Мои любимые цветы. Многообещающая кокетка.

Я забрал цветы и, со словами: «Проходи, проходи…», пошел в номер первым. Уже там, какое-то время потоптался, чтобы не сразу обернуться и увидеть ту, что идёт следом… Знал, что будет тяжело. Тяжело, больно, невыносимо. Я предвидел, конечно же, всё предвидел, но подумать не мог, что настолько!

Передо мной стоял чужой человек.

Незнакомая, раздобревшая не по годам женщина улыбалась Машиными глазами, но Машу я в ней не видел, не находил, не узнавал. В глазах застыло выражение сильнейшего разочарования, которое, как ни старался, никуда деть не мог.

Ситуация, должно быть, Машу озадачила. Но, не подав виду и напустив на себя игривое великодушие, она вольготно разместилась в кресле, закинула ногу на ногу и принялась вспоминать прошлое. Наше с Машей прошлое. Решив, что нашла, чем сломать. И вот-вот, после долгой разлуки, я припаду к любимой щеке...

Маша делала только хуже. От мысли, что эта грузная незнакомка так легко размещается в моем драгоценном памятном ларце, делалось дурно, душно, нехорошо. Тошнотворная тоска грызла изнутри, и я хотел сейчас только одного. Только одного…

— Ты куда-то торопишься? — встревожено спросила Маша. Может что-то, наконец, поняла?
— Нет-нет, что ты, что ты… я тебя внимательно слушаю, — в качестве подтверждения я подпер подбородок. Голове стало легче.
— Ну, так вот, слушай дальше…

Фу ты, ну ты, черт дери…

Примерно через час скука, а может глупость положения, протрезвила не только одного меня. В комнате стало много неудобной тишины.

— Ну вот, я вроде всё рассказала… — и через долгую паузу. — Может, мы всё же спустимся вниз, посидим где-нибудь?
— Да, да… Непременно. Если ты этого хочешь…
— Я хочу? Ну, знаешь ли, дорогой! — Маша гневно пошла к двери. Прежде чем открыть дверь, задержала шаг, прислушалась. Потом с той же силой, что я, рванула дверь и вырвалась наружу.

Маша не обернулась, а жаль. Она не увидела, как широко я ей улыбался. Улыбался всю ту последнюю минуту, что еще удерживался на ногах.

Следующим утром, окончательно придя в себя и содрогаясь от воспоминаний и произошедшего со мной накануне, я попытался еще раз дозвониться до Маши, что-то ей объяснить. Я пылал лицом от ужаса, как и в каком виде, встретил свою женщину. Маша не отвечала.
Позже я обнаружил в глубине букета записку: “…я всё знала заранее...”

Всё остальное в Москве получилось более, чем хорошо. Оставалось ехать домой и как-то жить там. Потому что теперь, я думаю о Маше постоянно. Эту располневшую подурневшую женщину я люблю теперь пуще прежней Маши. Вот такая разница между вчера и сегодня…