Сколько мне было – три, четыре года?... Память высвечивает осознанные, запомнившиеся события…

…Лес зеленый, влажный… На мне белое платье, все в малиновых сердечках земляники – рисунок яркий, сочный, и в руке у меня земляника, только маленькая. Я поднимаю веточку и срываю ртом несколько кисло-сладких, душистых ягод – вкусно. Рядом мама, отец…

…Поздний вечер. Хочется спать, но я забиваюсь в угол кровати и кричу от страха – пьяный отец трясет за плечи маму. Мне кажется, что он ее бьет, но он никогда не бил, только мучил разговорами, не давая спать…

…Мама отвезла меня к бабушке и уехала налаживать семейную жизнь… Когда она вернулась, я отказалась называть ее мамой – мстила за то, что меня бросили. Мамой я демонстративно называла бабушку. В глазах у настоящей мамы стояли слезы, но мне не было ее жалко. Мне было жалко себя…

…Зима. Я запрягаю в санки любимого дворового пса Тарзана, и он катает меня до темноты. Домой идти не хочется, но меня силой затаскивают в прихожую. Я сижу у двери вся в снегу и зло, сквозь слезы, кричу бабушке и дедушке: «Чтоб вы издохли!» - это самое плохое, что я смогла придумать, чтобы выразить свое возмущение от такого насилия над личностью…

…Мы в деревне у другой бабушки – мамы отца. Меня поражает в доме все: земляной пол, печь с лежанкой, мутные маленькие окошки, почти у самой земли и полный дом живности, особенно цыплята – желтенькие, пушистые, пищащие. Пока никого нет, я выпускаю их из загородки и вволю играю. На пороге появляются бабушка и мама, и моя врожденная хитринка быстро находит выход, я возмущенно кричу на цыплят: «Тись, плятьлятие!», т.е. «кыш, проклятые». Эту фразу мне передала мама, я помнила только, что провинилась, но все обошлось…

За окном темно. Меня разбудили, чтобы накормить жареными грибами с жареной картошкой – это так вкусно! Ела бы и ела, только глаза слипаются… Вкус детства – грибы с картошкой в полудреме…

…Жаркий полдень. Звенит все: трава, небо, солнце, ветер в ушах. Мы идем по горячему лугу: мама, папа и я. Состояние эйфории от запаха и цвета – полынь, васильки, ромашки, клевер, ковыль, и над всем этим носятся бабочки, и я пытаюсь их ловить. Усталость от жары и восторг от переполняющей меня свободы и еще что-то, чему я не знаю названия, но это что-то дрожит у меня внутри и выпрыгивает из маленького сердечка. Наверное, это было осознание красоты мира, но таких слов я еще не знала. Ветер рвет с головы косынку, упирается в грудь. Из-под ног выпрыгивают кузнечики. Это счастье!...

…Меня отдали в детский сад. Ужасно! Я одинока и беззащитна – чужая тетка держит меня за руку. Меня опять бросили. Все, что я запомнила из недолгого опыта от пребывания в этом учреждение, это боль в разбитой коленке. Я упала и проехалась коленкой по асфальтовой дорожке. Сколько раз еще в жизни будет перехватывать дыхание от боли, но не забудется та разбитая коленка, потому что я одна, и никому нет до меня дела, рядом чужие, все чужие, и я не скажу им, как мне плохо. Я плачу беззвучно и уже понимаю, боль усиливается еще от ощущения, что на меня всем наплевать…

… Я опять живу у дедушки и бабушки. По утрам мы с бабушкой ходим на рынок. Но это неинтересно. Зато потом, втайне от деда, бабушка ведет меня в кино. Огромный цветной экран проглатывает меня целиком, я еще долго прихожу в себя, выйдя из кинотеатра. Мне строго настрого наказывает бабушка не говорить, где мы были, и я держу обещание: «Деда, а я не скажу тебе, что мы в кино ходили!»…

…Первое мая. Дед взял меня с собой на демонстрацию. Я в новом нарядном платье, вокруг яркая толпа незнакомых людей, но я же с дедушкой. Мне весело. Вот и музыка – играют на баяне… Я вырываю руку из дедушкиной ладони и пускаюсь в пляс. Толпа расступается, подбадривает, хлопает и смеется. Но я вижу, как дед гордо держит голову и довольно щурится. Дома он раз сто рассказывает, как «наша дала жару»…

…Я влюбилась. Насмерть, навсегда! К маминой сестре приехал жених. Вообще – то, у нее их два. И я справедливо решаю, что два – это уж слишком. Зачем ей два? Пусть поделится. Я же чувствую, что не могу жить без этого красивого, веселого человека. У него карие в золотую крапинку глаза, орлиный нос и густые черные волосы – сказочно красив! Я залезаю под стол и щекочу его за ноги. И это такое счастье, когда он шутливо пытается меня поймать!... Но мне разбивают сердце – позорным образом вытаскивают из-под стола, дают шлепка и уводят, как маленькую. Я рыдаю, захлебываясь от горя. Мама пытается меня утешить, но я клянусь ей, что буду любить только его…

…Мне уже лет пять – шесть и меня оставляют дома одну, запретив даже нос высовывать со двора. Ну, когда это они еще вернутся…Я успею сбегать к подруге. Обратно домой несусь на всех парусах… Дед идет навстречу, держа руку за спиной, я понимаю, что сейчас что-то будет, пытаюсь, как обычно схитрить: «Деда, я только на минуточку вышла…» Почему взрослые не понимаю, что детей нельзя запирать дома одних? Дед ловко перетягивает меня ремешком. Я реву и бегу к дому еще быстрей…

…Приехал отец. Он сидит на диване, а я качаюсь на его ноге и смеюсь, потому что он все-таки приехал, и я его все-таки люблю… Потом мы идем с отцом гулять. Мне хочется поскорее в парк – там карусели, качели, зверушки, комната смеха… Но мы долго не можем дойти до желанной мною цели – отец останавливается часто возле какого-нибудь лоточка. Покупает мне мороженное или газировку, а сам пьет пиво с соленой рыбой. В этот момент я ненавижу и пиво, и рыбу, и даже продавцов…

…Мы с соседской девчонкой придумали классную игру. У нас есть живой ребенок. Это ничего, что он в шерсти и с усами. Если его туго спеленать, надеть чепчик и уложить в игрушечную коляску, он мало чем отличается от настоящего ребенка. Его можно кормить из ложечки, поить, можно купать и укачивать… Правда, с каждым днем все труднее ловить. А если зазеваешься, и «дитя» вырвется на свободу, то уже до конца дня будет в бегах. Почему котам не нравится, когда о них заботятся?...

…Ко мне приходит в гости поиграть соседский мальчик. Он тащит по улице ящик с игрушками к моему дому, и мы возимся во дворе, пока и мальчика, и ящик не забирает мама. Но однажды мы ссоримся, и мальчик, больно стукнув меня кулаком, убегает. На следующий день он, забыв о ссоре, опять стучится в калитку. Но я-то не забыла. Я подготовилась к встрече, подобрав для этого ветку акации. Моя мама открывает калитку, здоровается с его мамой. Никто ни о чем не догадывается – это мне на руку, иначе все сорвется. Я подбегаю к обидчику и несколько раз хлещу его веткой, приговаривая: «Будешь знать! Будешь знать!» Обалдевшие мамы ничего не могут понять. Я ведь не жаловалась никому. Но я удовлетворена – враг наказан. Больше он не посмеет меня обижать…

…Дедушка приносит два малюсеньких голубиных яйца: «Вот, голубка издохла – замерзли…» Я упрашиваю деда отдать мне яйца – вдруг их можно спасти. Дед смеется: «Долго придется высиживать!» Но у меня уже есть план. С нами живет дедушкина сестра – баба Нюра, она не ходит – полиомиелит - уже много лет прикована к постели. Я заворачиваю яйца в носовой платок и, договорившись с бабой Нюрой, что она не будет шевелиться, кладу яйца ей под бок. Выпрашиваю термометр – надо же измерить температуру «гнезда». Как мне хочется, чтобы из этих яиц все же вылупились птенцы…

Домашние смеются, но я не обращаю внимания. Я верю до последнего. И только когда истекают все мыслимые сроки, а баба Нюра молит о пощаде, я со слезами отдаю мертвые яйца деду…

…Деревня. Мы в гостях у родственников отца. Мне не нравится, что после дождя ходить можно только в сапогах. И эти мухи… Они везде… Я не люблю деревню за грязь, но одно меня привлекает – лошади. У них такие глаза! С ними можно разговаривать – смотришь в глаза, и все понятно… Ничего страшного. Мне очень хочется покататься верхом. Брат отца поднимает меня и усаживает на спину лошади. Высоко… Отсюда все выглядит по другому. Сидеть неудобно. Я напряженно вцепляюсь в гриву. И вдруг лошадь делает шаг, потом еще шаг… Страшно… Я понимаю, что если лошадь побежит, я упаду: «Мама-а-а-а!» Всем смешно, кроме меня. Все, я окончательно убеждаюсь, что ничего хорошего в деревне нет. А лошадь не такое уж безопасное существо…

…К вечеру спадает жара, и мы идем на море. Взрослые еще топчутся на берегу, стеля покрывала, а детвора с визгом обрушивается в мутную от ила, теплую воду. Я ныряю дельфинчиком, но тут же всплываю, как поплавок, море выталкивает легкое тельце. Над головой бело - розовые подушечки облаков, у горизонта оранжевое сплющенное солнце, его лучи разбрызгивают по волнистой воде искры, царапают глаза. Нас зовут на берег, где уже разложена еда. Мы уплетаем колбасу с помидорами, запиваем компотом сладкие пирожки с вишнями. Покачиваются привязанные к колышкам лодки, как чайки взлетают и опускаются чьи-то голоса, горячий песок размаривает, я начинаю засыпать, но меня будят, и я опять бегу к воде…

…Я упросила деда взять меня с собой на рыбалку. Мы встаем очень рано. Еще только-только появляется полоска зари. Лодка идет рывками – дед работает веслами, нарезая темную воду прозрачными пузырящимися ломтями. Потом он бросает якорь и, разобрав снасти, нанизывает червяков. Эта процедура портит мне настроение – черви извиваются, и я понимаю, что им больно. Желание ловить рыбу такой ценой постепенно улетучивается, особенно после того, как дед снимает с крючка первую рыбешку. Потом в ведерко падает еще одна… Вид прыгающей в ведре, задыхающейся рыбы окончательно отбивает охоту рыбачить. Я перебираюсь на нос лодки и ложусь загорать… Пора домой. Солнце уже печет вовсю. Дед сидит ко мне спиной, налегая на весла. Ведро с рыбой притягивает мой взгляд. Я решаю, что если спасу несколько рыбешек, дед ничего не заметит. И, как лиса из сказки, начинаю тихонечко вытаскивать по рыбке и выбрасывать за борт. Возле берега дед оборачивается и, обнаружив на дне ведра всего несколько бычков, ошалело смотрит на меня. Он так же, как оставшаяся в ведерке рыбка, открывает и закрывает рот, видимо, подыскивая для моего нежного детского уха слова… Больше меня на рыбалку он не брал, да я и сама уже понимала, что это удовольствие не для меня. И все же удовольствие было, ни с чем несравнимое, - спасать и дарить свободу…

…За углом живет очень вредная старушка. Она злится на нас и гоняет от своих окон, под которыми мы любим играть. Мы решаем ей отомстить – привязываем к нитке маленький камешек и подвешиваем к бабкиному окошку. Если потянуть за ниточку, камешек стучится в окошко. Мы прячемся за углом и начинаем изводить старушку. Она выходит на стук, удивленно смотрит по сторонам и удаляется…. После нескольких ложных вызовов бабушка уже не выходит, она вылетает с палкой в руке и что-то кричит. Мы катаемся по траве от удовольствия. Месть удалась. Когда я гордо рассказываю об этом дома, мне почему-то не аплодируют, а даже наоборот, обещают наказать, если такое повторится. Я делаю вывод, что взрослые тоже находятся в заговоре, только против детей. В другой раз я буду помалкивать о своих подвигах…

…У меня родилась сестренка – моя тетя стала мамой. Мне разрешают зайти в святая святых – маленькую спаленку и показывают какое-то непонятное существо: уродливо-красное, скулящее, со скрюченными, как у воробья, пальчиками. Было бы чему радоваться… Но все ходят на цыпочках, умильно улыбаются и шикают на меня. В центре внимания тетя. Подумаешь! Я бы тоже могла стать мамой. Я беру на руки плюшевого мишку и прикладываю его к груди, как это делают кормящие мамы. Да… Что-то не то… Груди, честно говоря, не то чтобы маловато, ее вообще нет. А то, что есть, называется как-то иначе… Я понимаю, что радость материнства и связанные с этим привилегии мне пока не светят …

… За соседним забором живут два брата – Юрка и Васька. Мы дружим. Вместе придумываем то, за что нас потом наказывают отдельно. Но это не останавливает нашу фантазию. Мешает только одна маленькая деталь – запертая дверь. Мальчишек запирают на весь день дома, пока не приходят родители. Но разве это может помешать нашей дружбе? В доме есть ключ, но дверь открывается только снаружи. Ерунда! Юрка подает мне ключ в форточку, а там уж дело техники. До прихода родителей мы успеваем наиграться во дворе и за его пределами. Вокруг столько интересного… Можно, например, нарвать липучей травы, и повесить липучий хвостик прохожему пониже спины, а потом умирать со смеху, наблюдая за подергиваниями хвоста и недоуменными поворотами головы на наш хохот. Только однажды, когда мы таким образом опять пошутили, и полная, тяжело дышащая женщина обернулась, я увидела ее глаза на некрасивом усталом лице. Что-то защемило у меня в груди – жалость, стыд, раскаянье… Не знаю. Но больше я не хотела играть в эту игру. А душа требовала озорства, и вот мы уже крадемся по улице к почтовым ящикам и бросаем туда бумажки с надписью: «Мне нужен труп – я выбрал вас. До скорой встречи. Фантомас». Еще мы любим играть в «войнушку». Ставим у стратегически важного объекта – колодца часового, им всегда бывает Васька, и берем «языка». Связываем Ваську скакалкой и тащим в штаб. Обычно Васька не очень возмущается, когда его волокут, но однажды мы решаем, что «языка» положено сначала оглушить, чтоб не сопротивлялся. Юрка находит огрызок доски, подползает к «часовому» и бьет его сзади по голове. Васька взвыл так, что мы с перепугу тоже заорали. Пришлось пообещать Ваське, что в следующий раз часовым будет кто-нибудь из нас. Наша тяга к острым ощущениям создает нам проблемы, но что это в сравнение с удовольствием почувствовать себя вне закона. Юрка придумывает новую игру. Берет дома кошелек, обвязывает его ниткой и просовывает под калитку. Я сижу на заборе и рукой подаю Юрке знаки, когда кто-то проходит мимо. Обычно все идет по плану: прохожий замечает кошелек, наклоняется, но находка ускользает в щель под калиткой. Радость наша безгранична. Но как-то раз прохожий оказывается ловчее и кошелек, обмотанный ниткой, остаётся у него в руках. Все бы ничего, но вещь нужно положить дома на место. Юрка открывает калитку, и говорит: «Дядя, отдайте кошелек». Дядя находку вернул, но заодно очень сильно надрал Юрке уши. Все когда-нибудь кончается. Кончились и наши веселые прогулки. Нас разоблачили. Больше всех досталось Юрке, как самому старшему – отец выпорол его ремнем. Я слышала, как Юрка кричал: «Папочка, я больше не буду!» Это было ужасно. Меня не наказали, но лучше бы дали ремня. Мама сказал, что Юрку били из-за меня, так как это я открывала дверь. Что можно было придумать посильнее, что бы я больше никогда так не поступала? Ничего…

…Я хочу быть балериной. Балет завораживает. В меня вселяются души балерин – я чувствую изящные движения рук, ног, головы… И уже не могу жить без этого. Все так красиво, что я часами верчусь перед зеркалом, выделывая разные «па». Мне покупают черный купальник и белые чешки для занятий. Записывают в кружок. Вот и зал, родители рассаживаются, как зрители. Мне сразу не нравится тетка, которая будет с нами заниматься. Где она взяла такой противный голос – как будто бьют по железному тазику? От ее резких команд я внутренне сжимаюсь и сразу чувствую, что хочу в туалет… Тетка с железным голосом что-то требует, но мне уже нужно прилагать усилия совсем для другого. С каждым движением катастрофа приближается, а тетка, как назло: «Выше ногу! Тянуть носок! Присели!» Мне стоять-то - уже подвиг. Присели… Ничего не могла получше придумать? И мама тоже хороша – ничего не видит, а я все время с мольбой ловлю ее взгляд. Зато «железная тетка» замечает мое странное поведение и шлепает меня по спине: «Не сутулься!» Все! Больше не могу! Слезы текут сами… Хорошо, что только слезы… Тетка кричит родителям: «Чей это ребенок?» Мама уводит меня. В этот кружок я больше ни ногой. Проза жизни убивает во мне высокое искусство. Прощай, балет!...

…Иногда по вечерам у нас дома бывают чтения – младший брат мамы Лешка вслух читает что-нибудь интересное, а остальные домочадцы слушают. Лешка хорошо читает – с выражением. Я сажусь у его ног, и начинается превращение маленькой девочки в кого-нибудь из героев Жюля Верна, Вальтера Скотта или Майн Рида… Это удивительно, как слова становятся образами, исчезает комната, исчезает все, что было привычным, знакомым, и из ничего возникает неведомый мир, где живут совсем непохожие на тех, кого я знаю, люди – сильные, смелые, гордые, верные слову и никогда не бросающие друзей в беде. И я живу в этом мире, я – одна из них, я учусь у них бороться со злом, превозмогать боль, любить, ненавидеть… Года три назад мне прочли книжку о дружбе двух девочек – дочери богатых родителей и бедной цыганочки. Финал этой истории так потряс меня – цыганочка погибает, спасая свою подружку, которую укусила змея, маленькая бесстрашная цыганочка отсасывает яд из ранки на ноге у подруги, но сама умирает – я так переживала, что истерла пальцем до дыр нарисованную змею и физиономию богатой мамаши. Это осталось в памяти навсегда … На белой стене подрагивают тени, по темным стеклам постукивает дождь, шуршат в печке раскаленные угольки… Но я замечаю это только, когда Лешка замолкает – ему хочется пить. Я смотрю в окно: мрачными силуэтами раскачиваются ветви деревьев, свет фонаря рассыпан на мельчайшие блестки… Лешка снова берет в руки книгу, и опять моя душа расправляет крылья…

Зима - сказка. Не важно – утром или вечером – всегда сказка… Утренней сказкой загораются на окошке ледяные узоры от неторопливых наплывов ленивого солнца. Можно долго любоваться, дышать на льдистые картинки, изменяя рисунок, можно лизнуть… Во дворе кряхтит дед, расчищая дорожки. Я слышу, как скрипит и царапается упрямый снег под лопатой. В кухне бабушка растапливает печь, расщепляя кусочки дерева на тонкие лучинки. Вспыхивает огонь, хрустит, как сухариками, сухими поленьями. Снег за окном медленный, тихий. Можно взять санки и пойти на горку, там уже кто-нибудь катается, наверное. От сверкающей, переливающейся белизны замирает сердце. А солнце все настойчивей – не выдерживают сосульки горячего золотистого томления и сочатся с крыш, деревьев, водосточных труб, позвякивая о бугристую, застывшую на дорожках, наледь. На сугробы уже ложатся синие-синие тени.

Солнце забралось высоко, и снег лепится, как пластилин – строй, что хочешь. Мы роем в огромном сугробе у дороги тоннель и прячемся в него, как зверушки. Каждый представляет себя кем-то. Сказка… Вечером я опять иду гулять, хоть погода и испортилась. Никого нет. Я бреду на «полянку» - любимое место для игр – там тоже никого нет. Быстро темнеет. Ветер порывисто щетинится колючим снегом. Но снег уже не белый, блестящий – он серый, такой же, как небо. Будто кто-то быстро-быстро зарисовывает все вокруг штрихами метели. Протяжно воет поземка, змеится серой дымкой, завивается по переулку. Из сугробов лохматыми пучками, похожими на волчьи хвосты, мечется по ветру сухая трава. Я стою завороженная… Скрипят тусклые фонари, выхватывая из темноты черные заборы, стены домов… Жутковато и таинственно… Я совсем одна. А, может, не одна…Может, кто-то прячется за углом, сидит в сугробе… Но уходить не хочется – заколдованным, загадочным чувством держит меня этот зимний вечер, не пускает домой. Сказка… Зимняя сказка…

…Мне нравится дразнить длинноногого парня. Он имел неосторожность подшучивать надо мной, за что и поплатился. Где я услышала эти слова, не знаю, но они мне очень нравятся. Парня зовут Петя, и я ору на всю улицу: «Петух – на яйцах протух!» Иногда Петя пытается меня догнать, но тщетно – бегаю я быстро, да и калитка рядом. Мне так смешно представлять, как длинноногий Петя сидит в гнезде на куриных яйцах! И я довожу бедняжку ежедневно, когда он проходит мимо. Но однажды меня услышала мама. Она строго и возмущенно выговаривала мне, что это плохая дразнилка, но почему плохая – так и не смогла объяснить. Почему на меня будут смотреть, как на дурочку? Я так остроумно подобрала к этому смешному Пете дразнилку… Странное чувство юмора у этих взрослых: когда мне смешно, они возмущаются, а когда я говорю серьезные, умные вещи – смеются. Сами они… Ну, в общем, каждый остался при своем мнение, но дразниться я перестала. От греха подальше…

…Пес Тарзан блестит из будки мокрым носом, вздрагивает, прижимает уши – боится грозы. Ливень, гром, молния – бедный лохматый друг не решается выйти из своего укрытия на мой зов. А мне так весело и так хочется бегать под дождем! Блаженство! Теплый летний ливень ворвался в город, как всадник: он бьет копытами по крышам, барабанит в окна домов и наискосок хлещет деревья тонкими плетьми. Я тоже скачу, как жеребенок, по улице и подолгу стою под водосточными водопадиками, запрокинув лицо. Дымится нагретый за день асфальт и кажется, что деревья парятся в бане, шлепая себя мокрыми ветками. Мгновенно прошивают низкое небо желто-белые нити молний. Резко врываются в ритмичную мелодию дождя гулкие громовые удары, звенят тяжелые струи о жестяные ведра под желобами домов, булькают грязные потоки по дороге, уходящей в мутную пелену. Мне кажется, что я отрываюсь от земли и лечу, подхваченная музыкой дождя и ветра. Это моя музыка – музыка свободы и полета, музыка бунта и восторга. И нет ее прекраснее… Но летние грозы длятся недолго. С последними аккордами проклевывается из-за туч солнце, заливая рыжим цветом потемневший мокрый город: вспыхивают зеркально лужи, переливается гирляндами огоньков листва, загораются крыши домов. Откуда-то появляются нахальные воробьи. Они что-то клюют, прыгая между разбросанными по земле мелкими сухими веточками, пьют из лужиц и смешно встряхивают перышки. А в небе ворочаются грузные черные тучи, уступая место легким, белым клубящимся облакам, в которых нежится вымытое солнце. В палисадниках сладко пахнут пригнутые к земле и измятые дождем цветы. Воздух наполняется новыми звуками: щебетом птиц, гуденьем машин, мягким бормотаньем ручейков, но это уже другая мелодия…

…Нас с троюродным братом Степкой давно мучает вопрос: как это взрослые курят? Что в этом приятного? Мой дедушка не курит, но вот у Степкиного есть трубка. И, естественно, нам она для эксперимента очень даже подойдет. Степка тайком берет у деда запретный плод, и мы прячемся за сараем. Все готово: трубка, спички, сухая трава. Мы набиваем трубку травой, даже добавляем немного мелких щепочек, чтоб хорошо горело. Вот Степка с силой втягивает в себя дым… Я вижу, как округляются Степкины глаза, краснеет нос – пуговка. Степка долго откашливается. Странно… Не похоже, чтоб ему это нравилось. Я все-таки тоже пробую вдохнуть дым, но сразу же понимаю, что зря. Фу! Гадость! Откашлявшись и утерев слезы, мы разочарованно смотрим на трубку. А вот интересно, почему она сама не загорается? Очень интересно… На наше счастье во дворе сжигают деревянный хлам, и пока никого нет, мы решаем положить трубку в костер, чтобы выяснить, выдержит ли она серьезное испытание. В самый неподходящий момент во двор входят оба деда. После слов: «А ну брысь от огня!» - мы убегаем. Остается надеяться, что трубки все-таки не горят. Но через какое-то время нас зовут, и особенно ласково зовет Степку его дед. Мы подходим на безопасное расстояние. Дед показывает обгоревшую трубку: «Степка, это ты бросил ее в костер?» «Нет, не я», - Степа делает такие честные глаза, что даже я начинаю ему верить. «А кто?» - дед пытается приблизиться. «Ты», - говорит Степка. Во дает… Даже я бы до такого не додумалась. «Как – я?» - хлопает глазами дед, - «Зачем?» «Ну, нечаянно…» - наглеет Степа. Но дед уже приходит в себя, и его ругательный монолог мы слушаем издалека, улепетывая через забор к соседям…

…Мама в который раз пытается сохранить семью, и лето мы проводим в деревне у отца. Однажды мы засиживаемся допоздна у его родственников и меня сонную усаживают в коляску мотоцикла. Я слышу, как мама говорит отцу, что ему нельзя садиться за руль, но веки у меня смыкаются, и я засыпаю. Дальше память сохранила только вспышки сознания… Сильный толчок, я лечу, удар, боль… Я открываю глаза, но ничего не вижу – ночь. Очень больно - болит голова. Я ничего не могу понять. Меня несут куда-то, укладывают на овчинный тулуп, расстеленный на полу. Нас приютили какие-то люди…

Еще очень темно, но от боли в разбитой голове я не могу уснуть. Хочется пить, только все спят, и я молча терплю, стиснув зубы… Утром из разговоров я понимаю, что мы врезались в стадо коров и покалечили одну, за которую нужно будет платить колхозу… Мы опять едем на мотоцикле. Я поворачиваю голову к маме, что-то спрашиваю, но мама молча отрицательно качает головой, показывая на свои почерневшие, опухшие губы. Я вижу боль в ее глазах и испытываю дикий ужас. Мне приходит в голову мысль, что мама навсегда останется немой. Я глотаю слезы и понимаю, что уже никогда не захочу, чтобы мы опять жили с отцом… Дома мама объясняет мне, что разбитые губы просто слиплись от крови, но даже это уже не изменит моего отношения к отцу – пережитый смертельный страх за мать навсегда перечеркнет жгучее желание иметь отца…

…Бабушка иногда рассказывает мне о себе. Я кладу голову ей на колени, и она гладит мне волосы, плечи… У бабушки худые, жилистые руки с жесткими подушечками мозолей на ладонях, но никогда в жизни мне не было так уютно и приятно, как от прикосновения бабушкиных рук. У бабушки было только два класса образования, но все шли к ней за советом и утешением со своими тайнами. Она умела слушать и понимать. Как-то ненавязчиво ей удавалось прививать своим детям и внукам любовь к живописи, литературе, вообще, к прекрасному… Для каждого светились добрые лучики в уголках ее глаз. Ничего особенного, яркого, связанного с ней, не вспоминается, кроме ее рассказов о своей мало радостной, тяжелой, иногда страшной жизни. Бабушка просто была со мной рядом, как ангел-хранитель - всегда…

… «Казаки – разбойники» - азарт погони, изворотливость, фантазия и неудержимое веселье… Сегодня я с разбойниками, и мне не повезло – двое мальчишек постарше связывают мне руки за спиной и ведут, держа самодельные ружья наперевес. Мои враги злорадно хихикают и обещают привязать меня к дереву. Я молчу, но стараюсь незаметно ослабить веревку, и, когда мы проходим мимо моего дома, я освобождаю руки, даю пинка каждому конвоиру и, вырвав у одного из них оружие, шмыгаю во двор. Мальчишки возмущенно кричат и стучат кулаками в калитку. На шум выходит дед. Мальчишки, немного присмирев, жалуются: «А Ваша внучка нас бьет и ружье забрала!» Дед, хитро прищурившись, спрашивает: «Это какая внучка – маленькая с косичками?» «Да!» - орут потерпевшие хором. И тут дед добивает их одной фразой: «Это что же – маленькая девочка обидела двух здоровых лбов? Ай, да – орлы! Вот это – да…»

Мальчишки топчутся, опустив глаза. Потом удаляются. А дед гордо и по обычаю раз сто рассказывает всем домашним, как «наша опять дала жару». И меня переполняет чувство гордости за свою победу и за деда, который оценил меня по своему высшему баллу…

…Откуда-то приблудилась маленькая собачка. Мне так нравится играть с ней, кормить, купать. Наконец-то у меня есть своя живая собака! Я буду ее дрессировать, и, может быть, нас возьмут охранять границу…Я вожусь часами с Ласточкой – мне захотелось так ее назвать, потому что у нее гладкая черная шерстка и белоснежная грудка. Я так упрашивала маму оставить Ласточку, что мама сдалась. Но через несколько дней Ласточка исчезла… Я плакала, искала, звала – напрасно. Мама сказала, что собака, наверное, убежала. И вдруг случайно вечером, подойдя к двери, я слышу, как мама рассказывает бабушке, что Ласточку кому-то отдала… Это был шок… И не только от того, что собаку у меня забрали тайно. Шок был от того, что моя мама – самая справедливая и честная – солгала. До той минуты я не допускала даже мысли, что моя мама может говорить неправду. Я вдруг почувствовала, что теперь не знаю, как мне дальше жить…Потрясение было настолько сильным, что я долго не могла прийти в себя. Я ничего никому не сказала, но что-то новое, очень сложное, не детское вошло в мою душу…

…В каждом дворе есть свой сад и огород. Лето выдалось жаркое, а тут еще вредители – мы все время слышим жалобы на то, что урожай под угрозой – нашествие гусениц. Чем мы можем помочь взрослым? Конечно же, объявив войну гусеницам и бабочкам. Мы начинаем отлавливать врагов. Но просто так ловить и уничтожать нам скучно. И мы придумываем игру. Роем яму – подземелье, строим помост с плахой и виселицей. Все по – взрослому. Узники заточаются в подземелье и ждут своей участи. Потом осужденным зачитывается приговор и приводится в исполнение: мы с чувством справедливого возмездия затягиваем петли – травинки на гусеницах и рубим головы бабочкам кусочком стекла, как сказал поэт: «…с жестокой радостью детей…» Почему нам нравилось убивать? Это был враг! Наверное, мы еще не знали, что врагов тоже можно жалеть…

…Мамин брат подобрал на улице выпавшего из гнезда птенца. Мы с бабушкой пытаемся его спасти: делаем из коробки и тряпок домик, наливаем в блюдце воду и ловим всяких мошек. Но птенец сидит нахохлившись, закрыв глаза, и не реагирует ни на что. Мне очень хочется, чтобы он выжил. Я постоянно бегаю посмотреть на него. Иногда он приоткрывает глаза, и у меня появляется надежда…Живи…Живи… Пожалуйста…Я глажу его перышки и шепчу ласковые слова… Утром бабушка говорит, что он умер, что он вряд ли вообще мог выжить, но мне кажется, что я в чем-то виновата, что-то делала не так… И от этого мне еще хуже, потому что если бы я знала, как надо спасать…

… Меня готовят к школе. Покупается масса красивых вещей, шьется форма – суета входит в мою жизнь. Я волнуюсь, но это не радостное волнение. Что-то мне подсказывает, что скоро моя жизнь изменится… Все первоклашки боятся проспать – я тоже. В душе вместо радости страх неизвестного и ответственного. Вдруг я не оправдаю надежд? …

Толпа возле школы, незнакомые лица и особенно строгое лицо учительницы – все это угнетает меня. Нас рассаживают за парты совсем не так, как мне бы хотелось. И начинается урок. Поначалу я пытаюсь слушать, но мне не нравится учительница – холодные глаза, холодный голос. Она что-то говорит, но мне не интересно. Совсем не интересно! За окном такая красотища: теплое-теплое солнышко, желтеющие листья, нежно - голубое небо без единого облачка и свободные от всего стайки стрижей… Чтобы как-то компенсировать свое заточение, я рисую на промокашке. Вдруг кто-то жестко берет меня за локоть, и я понимаю, что поймана с поличным. Меня отчитывают… Дома я заявляю категорически, что в школу больше не пойду. Но на следующее утро меня, ревущую и упирающуюся, тащат за руку… И я понимаю, что нет мне спасения, что кончилось мое беззаботное детство, что есть что-то сильнее меня, сильнее мамы, сильнее тех, кто меня любит и всегда был на моей стороне… Мне объясняют, что все должны учиться, и я должна. Должна… Так в мою жизнь входит взрослое слово и взрослые обязанности… Прощай, свобода! Прощай, детство!...