Был он весь какой-то костлявый и нескладный, стоял на бугорке щебня, насыпанном возле платформы. Обветренное лицо его было спокойным и даже задумчивым, словно видел нескладный угловатый человек что-то неведомое, никому недоступное. Потрепанный и зашитый на макушке красной ниткой картуз его с мятым кандырьком заломлен был на затылок. А белые, словно первый снег, волосы трепал сентябрьский ветерок 1940-го года.

Приисковая станция не кишела в тот день людьми. Не было на дощатой платформе обычного шума, людей, торгующих напропалую семечками, разведенным молоком и свежевскопанной картошкой. Да и кому быть-то, утром в понедельник. Что-то шипела тарелка на телеграфном столбе, а он все стоял и ждал сержанта милиции.

У самой рельсы одиноко качался маленький пшеничный колосок. Словно стойкий солдатик, он пробился сквозь щебенку, и теперь качался, подчиняясь тонкому теплому осеннему ветерку. Уцелел, невзирая на близость рельса, на пыль и мусор. Исай наклонился и сорвал его, аккуратно сдув придорожную пыль.

Наконец сержант в фуражке с синим околышем крикнул, выйдя из домика станции:

- Кубышевич!.. Идите за мной.

Ничего не объясняя, сержант поправил планшетку и зашагал к стоявшей возле штабеля шпал полуторке. Исай Кубышевич зачем-то застегнул пуговку на косоворотке, поправил пыльный пиджак, сшитый на дореволюционный манер, и, растерянно оглядевшись, зашагал вслед за НКВдешником.

Уже запрыгивая в кузов, он увидел Грушу. Девушка бежала по насыпи, с трудом поспевая к отъезду полуторки. Волосы её растрепались от долгого бега, и платок, что сжимала она в левой руке, трепыхался как-то нелепо… Исай, невзирая на косой взгляд сержанта, скакнул на землю и обернулся, умоляя взглядом минутку подождать. Во рту его было сухо, и сердце стучало так, словно норовило проломиться сквозь ребра, вырваться на божий свет, чтобы приникнуть к ней. Она перешла на шаг, переводя дыхание, и наконец уткнулась потным зареванным лицом в его грудь. Ноги его ослабли, и голова закружилась, он оперся на пыльный борт полуторки. Груша не могла говорить, воздух с хрипами вырывался из запалившихся от долгого бега легких. Только и смогла прижаться к этой костлявой, необыкновенно широкой груди, пропахшему пылью и копотью лацкану пиджака. А он, не в силах оторваться от кузова, гладил её спину широкой, как лопата, мозолистой рукой.

Так они и стояли. Грушино дыхание врывалось в уши притихшего Исая, словно буря, заглушая все, все, даже мысли.

- Кубышевич, пора, - наклонившись к борту, сказал сержант.

Исай смотрел в заплаканные глаза испуганно всхлипывавшей Груши и молчал. Слова застряли в пересохшем горле, и только щемящее чувство пустоты, той самой пустоты, что ждала там, вдали, куда его забирают от неё, холодной волной вдруг охватило его уставшее тело. Рука на спине женщины вздрогнула и прижала сильно-сильно, словно пытаясь приклеить её обмякшее тело к себе.

– Исай… - сказали её глаза, - Исаюшка!.. - немо кричало шатнувшееся в её глазах сентябрьское небо. Такое было чистое небо двадцатого сентября тысяча девятьсот сорокового года! Она еще долго сидела на куче щебня, не смотря на людей, которые спешили на обед, иные, знакомые, воровато оглядываясь на молодую девушку, словно зная, что мужа её ныне увезли в Карымскую. А на неё словно стеклянный короб оделся, отгородила стена невидимая душу молодой женщины. И показалось ей тогда, что все звуки мира - это просто шум, а правильным и настоящим был только шепот Исая:

- Я все равно вернусь….

С тех пор мир просто шумел, иногда сквозь шум этот прорывался голос Левитана, говорящий о том, что бомбят и бомбят. Годы шли, а она все ждала, когда же наконец появится родной такой голос, шепот… «Я вернусь….»

***

… Аграфена Ивановна положила на стол очки и пошла готовить чай. Скоро должна была прийти Люба, работница, надомница, назначенная для Аграфены Ивановны райсобесом. Молодая женщина Люда, тридцати с небольшим лет, имевшая двоих детей, трудолюбивая и кроткая, больше молчаливая, с грустными глазами. «А ведь замужем», - подумала Аграфена. Мужа Любиного, Кольку, знал вес околоток. Еще в восьмидесятом он угодил на малолетку за грабеж. Пьяница и дебошир, он много раз с тех пор устраивался и на шахту, и на другие работы, но надолго его, увы, не хватало, всякий раз выгоняли за пьянку. А когда пришла перестройка, и Балейский рудник, как многие другие предприятия России, остался не у дел, подобных Кольке мужиков, потерявшихся в жизни, стало - пруд пруди.

«Как же так», - думала Аграфена, - «раньше война была, и мужик вставал на защиту, и тянул нелегкую солдатскую лямку до самого Берлина. Потом, те, что вернулись, строили, работали, рвали жилы, восстанавливая хозяйство. А надеяться-то было не на кого, все сами, стремились жить, стосковавшись по работе по мирному труду».

Аграфена словно наяву видела тех самых мужчин, что когда-то вернулись с фронта, сильные суровой своей правдой характеров, пережитым сильные, охочие до любви и работы, радовавшиеся каждому новому штреку, каждому сверхплановому забою. Стахановцы вы, стахановцы!.. А как бабы после войны расцвели! Зашевелилось что-то большое в народе, полное жизни. И пили не меньше, чем теперь, только дело разумели. А теперь какая-то обреченность на мужиков навалилась, сами ничего решить не могут, все ждут какого-то дядю, который им работу даст… Только никто не придет, добрый и ласковый, и не даст. Оголели все, глотки друг другу рвут. Власть какие-то акции придумала, ваучеры, а простой народ, ничего не понимающий, болтается без дела, пьет да ворует.

Аграфена Ивановна выключила из розетки чайник и, обварив заварник кипяточком, высыпала из пачки мелкие листья чая, аромат из чайника поплыл по всему домику, перебивая запахи стариковского жития, запахи старых вещей и газет. «Дров надо в печь занести, успеть, Любаше меньше работы будет»,- подумала Аграфена, накрывая чайник чистым посудным полотенцем. Калитка скрипнула, и по терраске застучали каблуки Любиных полусапожек.

***

Неприветлива была бабка Аграфена, не всякий раз и заговорит с Любой. А если и спросит чего, то все по делу. Не было в характере её вездесущей стариковской сплетности, правда всегда встречала Люду крепким свежезаваренным чаем. Потребности у неё самые простые, в магазин попусту не погонит. Если вот разве молока натурального, не магазинного, попросит, так это Людмила враз, у свекрови банку возьмет. Свекор, жадный до денег, все в тетрадь записывает да на Людмилу ворчит, мол, без толку старухам этим молоко растаскиваешь, лучше поросенку выливать. Всяко, пенсию не дождешься, а и дождешься, так она нынче у старух маленькая, вся по долгам разнесется. Но Любаша исправно приходила к бабке, хоть та и помалкивала, лишний раз слова не вытянешь, а все же жаль было Любе одинокую старуху.

Телевизора у Аграфены Ивановны не было, привыкшая к радио, она могла часами сидеть, глядя в окно и слушать «Маяк». Вот и теперь Люда застала её сидящей на табурете у окна. В полумраке избы Люде показалось, что ждет Аграфена Ивановна кого-то, ждет давным-давно. Каким-то шестым чувством, угадала молодая женщина, что вот так за ожиданием и прошла жизнь этой угрюмой с виду старухи.

Чай пили медленно. Люба споро поправилась с бабкиными делами, и теперь просто пили чай, в сумерках сидя друг напротив друга. Аграфена Ивановна, долго подслеповато щурясь, вглядывалась в желтизну под правым глазом Людмилы. Наконец, решившись, негромко так, словно прося прощенья, спросила:

- Опять твой, непутевый, руки распустил?

Людмила вскинула на бабку глаза. В них явственно читалось горе, глубокая, словно омут глубокая, женская обида. Когда тянешь все, на себе тянешь, из последних сил, отказывая себе даже в самом простом, в чем-то мелком, по-женски необходимом. А вместо благодарности и ласки, вместо простого «обнимет, поцелует» - пьяная небритая рожа, по пьяни орущая блатную песню и сующая вонючий кулак тебе в лицо. Вдруг губа её мелко задрожала, а из огромных, словно омуты, глаз по щекам покатились горькие слезы. Она не причитала, нет, она просто тихо плакала, ревела, отпустив душу на волю, словно почувствовав, что в бабкином доме над ней суда нет, и не будет, словно спряталась она здесь в тёплой Аграфениной избушке, специально, чтобы горечь вытекла из неё слезами.

- Как пропьется, остановится, на коленях ползает, прощенья просит… А у меня сил больше нету ни прощать, ни бояться… - шептала она трясущимися губами. - Пусто в душе, один пепел на него остался.

Аграфена встала, опираясь на стол, и пошла к кровати, за которой на сундучке, всегда закрытом на замок, лежала стопка полотенец и выглаженного белья.

– На, дочка, возьми вот полотенце, утри слезы, давай еще чайку добавлю. Завтра тесто поставлю, опару затеяла, - зачем-то добавила Аграфена, не зная, чем утешить молодую женщину.

Что-то больно кольнуло под левую лопатку, и холодный комок прокатился по груди вниз к животу. Аграфена Ивановна достала из шкатулки старый ржавый ключик и, подойдя к сундучку, стала открывать. Руки никак не попадали ключом в замочную скважину, и она, обернувшись, позвала:

- Люба, открой-ка вот…

Люда, к тому времени немного придя в себя, встала и подошла. Впервые ей предстало узнать, что же столь ревностно хранит в сундучке бабка, никогда не рассказывавшая о себе. Естественное женское любопытство чуть отвлекло Любу от грустных мыслей. Она взяла у бабки ключ и открыла замочек. Хотела было приподнять крышку, но вдруг просто отошла в сторону, оставив бабку один на один с её богатством.

Еще летом она как-то попыталась протереть пыль с сундучка. Аграфена Ивановна тогда так глянула на Люду, что та шарахнулась. А вот теперь сама попросила открыть сундучок. Чо же там такого у бабки, какие сокровища хранит восьмидесятилетняя старуха?.. Тут же в памяти всплыли слухи, о том, что до войны была Аграфена замужем за поляком, эмигрантом. Говорили, дескать, из благородных был поляк тот.

Меж тем Аграфена Ивановна извлекла на свет завернутую в старую плисовую ткань вязанку, бережно положила на стол и, глубоко вздохнув, медленно развязала бантик шпагата. Людмила включила свет, в избе уже было довольно темно.

Но баба Груша не торопилась развернуть тряпку с завернутым в неё богатством. Вместо этого она устало присела на стул и приложила руку к груди. Лицо её стало бледным и каким-то уставшим.

- Я ведь ни с кем об этом не говорила,- тихо прошептала она.

Любе показалось, что сказано это было одними губами. Она тоже присела на край кровати и стала ждать продолжения. «Пауза, затянувшаяся на всю жизнь, долгую одинокую жизнь, ПАУЗА...» – вдруг подумала Люба. А ведь вот так и ждала бабка всю жизнь, тихо ждала чего-то, непонятного другим людям.

Ей почему-то стало страшно. Свет внезапно погас, и в избушке воцарился мрак, только ветви черемухи за окном вдруг отчетливо и громко заскрипели под порывом ветра. Люда подумала, что надо бы пойти домой, но вдруг решила, - нет, не теперь. Что-то страшное, невыносимо далекое, даже древнее лежало в сундуке. И об этом должна была поведать Аграфена Ивановна. Люба зажгла сальник, сделанный из вылущенной картошки. Свиное сало в картошке трещало, словно нечто живое, третье.

- Мне было восемнадцать, когда поженились мы с Исаюшкой моим, – тихо заговорила бабка. Голос её оказался неожиданно ровным и громким, как показалось Людмиле. – Я тогда молодая была, красивая, а он самый нескладный из всех парней, белобровый, но высокий такой и очень, очень сильный, крепкий такой. А говорил тихо, сильный у него акцент был, от этого стеснялся.

Бабка наконец развернула тряпку и извлекла на неровный свет огонька желтый треугольник письма.

- Это первое письмо его, и оно же последнее, три года где-то лежало, потом еще два с половиной у кого-то было. Да нашелся добрый человек, передал через земляка нашего. Исай пишет здесь, что в лагере недолго был. Времена тогда строгие были, поляков переселенцев по всему Забайкалью раскидали, ну тех, кто советску власть признавал. А Исаюшка, он электриком был, шибко в этом деле саабражал.

Аграфена развернула письмо и, обернувшись к Любе, сказала:

- Вот пишет он с фронта уж, его искупить кровью… Ты принеси мне, дочка, воды… Ага, спасибо, милая. Вот тут пишет еще, что скоро в бой ему идти, только мне уж и не прочитать будет, все глаза кончились.

Людмила бережно взяла треугольник письма в руки. Штемпеля почтового не было, похоже, письмо в действительности передали вживую, миновало оно армейскую цензуру. Уголок, когда-то побывавший в воде, вовсе размылся. Людмила и не пыталась разобрать мелкого почерка.

- Он мне перед свадьбой вот эти серьги дарил, и платок.

Бабка Аграфена бережно достала из свертка небольшой кулечек с серьгами, и Людмила ахнула. Серьги были большими, тяжелыми, золотыми.

- Их ему земляк делал, тоже поляк один, еще в Красноярском крае. Любили мы друг друга, да так, что душа замирала от взгляда одного, от вздоха. О такой любви и не мечтала я в девичестве, весь белый свет светился, когда он домой с работы приходил, ласковый был, засыпала я на его плече. Вон его рубашка нательная так и не одеванная с тех самых пор лежит. Молодая я была, все ждала его, думала в лагерях после войны он, еще надеялась. Потом в шестьдесят четвертом пришла бумага, что, дескать, муж ваш, пропавший без вести, реабилитирован.

Бабка вздохнула, и по морщинистым впалым щекам её потекли слезы. «Вот она, настоящая, земная любовь, о которой в книжках пишут, верность лебединая, горькая…»– подумала Люба, глядя на то, с какой нежностью перебирают старушечьи руки ветхие вещи, какие-то пожелтевшие бумаги, старые фотографии. Наконец на самом дне сундучка, в старинном конверте, сделанном из плаката, обнаружился хлебный колосок.

- Увезли моего Исая, вот его он мне и дал напоследок. Я ведь всю жизнь ночами думала, зачем он мне? А смысл в этом какой?.. Да, девка, такой здесь смысл, - глядя на колосок, тихо сказала баба Груша. – Вот оно, творенье божье, простое и самое нужное, крепкое и надежное, как мой Исай. И нет ничего удивительнее силы, что в этом слабом колоске. Он, как народ наш, через все пройдет, от зернышка к хлебушку.

Аграфена Ивановна бережно положила колосок в конверт и стала складывать нехитрое свое богатство в сундучок.

– А серьги эти себе возьми, – сказала она, протягивая кулечек с золотом Любе. Люда отдернула руку, словно от огня:

- Вы что, баба Груша, ведь это ж!.. Да здесь деньжищи-то какие!

Бабка лишь вяло махнула рукой:

– Ничего, мне они без надобности теперь. Всю жизнь не одевала, войну закопанные были в подполе, а теперь… Бери, дочка, не все тебе в синяках ходить, может, когда и принарядишься, посмотрит твой обормот, обдумается, ты ведь женщина видная.

Домой Люда вернулась поздно. Свет так и не дали, поэтому шла медленно, страшно вечерами в Балее ходить стало. Все шла, о многом думала, о детях своих, мальчишках, что вот, глядя на пьяного папашу, станут неуправляемые. От старшего давно сигаретами попахивает. Учатся абы как… После этого развала все пошло кувырком, работы никакой не найти, соседи запились в тоску. Отмахово все к чертовой матери развалилось, дома народ бросает, уезжает кто куда. Зима на носу, а дров кот наплакал. В прошлом году Колька хоть буржуйку сварил, а то замерзли бы вовсе.

Николай на удивление был не пьян, и в кухне пахло капустными щами с тушенкой. Мальчишки тоже были дома. Старший, потирая зад, хмуро поздоровался с мамой и отправился в спальню.

Коля хмуро прикрикнул вслед:

- И мне, чтобы все учебники, какие надо, в школу носил!.. Понял!..

- Понял, - зло бросил в ответ Сашка.

- Ты чо, всыпал ему, что ли?.. - удивленная Люда сняла плащ и сапоги, прошла в зал, поцеловала в пыльную макушку младшего Витьку.

Когда дети уснули, они сидели в кухне, и Люба вдруг тихим голосом стала рассказывать Николаю о судьбе бабки Груши. И серьги показала. Коля долго молчал, изредка пошвыркивая жидкий холодный чай. Потом, вдруг потупившись, заговорил, внезапно охрипшим голосом:

-Ты прости меня, Люд… Урод я совсем…, Моральный урод стал, обозлился на эту жизнь проклятую, тебя вон побил в который раз. Душит какая-то злоба невыносимая, куда не пойдешь, везде не нужен работяга. А напьешься - вроде сначала отпустит, а потом - как красная пелена на глаза, словно весь мир этот виноват.

- Не проклятая… не проклятая никем твоя жизнь, Коля, ни мной, ни детьми нашими. А жизнь трудная, так от пьянок твоих она еще труднее становится. Чем больше злишься ты, тем больше пьешь. А я устала, Коля, сильно устала. Мне ведь много не надо в жизни-то. Сам подумай, вспомни, как мы познакомились, как Сашка родился… Вспомни и выбирай.

Она встала и пошла спать. А Николай еще долго сидел у огонька лампы и смотрел в пустой стакан. О чем думал этот молодой сильный мужчина? Может, сравнивал себя с тем парнем, что ушел когда-то на войну, а может, вспоминал своего отца…

***

… Кружил ветерок свежевыпавшие снежинки, а те все пытались зацепиться за павшую листву, за голые ветви деревьев. Солдат в мятой пропахшей соляром шапке-ушанке тихо полз вдоль подлеска, изредка оборачиваясь, чтобы разглядеть в полутьме еще четверых разведчиков. До ближайшего немецкого окопа оставалось метров семьдесят, когда тишину вдруг разорвал крик часового.

Йонас Леем обходил посты и первым заметил, как ближайшие кусты шевельнулись. Йонас был опытным солдатом, он сразу понял, что с той стороны от русских штрафников пришли брать языка. Солдаты выбегали из землянки, быстро передергивая затворы шмайсеров.

Потом была короткая схватка. Русских было всего пятеро, но дрались они отчаянно, врукопашную. Особенно тот длинный, словно мельница, белобрысый, саперной лопаткой зарубил набежавшего на него немецкого солдата. Йонас Леем выпустил в него очередь, прежде чем эта костлявая громадина с лопаткой в руках не рухнула за два шага до Йонаса. Немец беззлобно попинал раскинувшего руки русса, и вдруг наклонился, вслушиваясь в предсмертный хрип. Йонас устал от этих звуков войны, несмотря на то, что был закаленным в боях и считался самым отчаянным во всем взводе. Русский что-то шептал по-польски, именно по-польски. Йонас бывал в Польше и немного знал этот язык. Белобрысый кого-то звал, кажется, женщину по имени Груша, говорил, что вернется к ней.

- Странные у них имена,- тихо, себе под нос, прошептал Йонас Леем. Он достал из-за пазухи пистолет, завернутый в тряпку, и добил умирающего русского.

Зачем он сделал это? Йонас долго задавал себе этот вопрос потом. Может быть потому, что в какой-то момент в глазах этого русского-поляка он увидел что-то, заставившее его задуматься? Но пока была война, тяжелая работа для мужчин. Немецкий солдат бережно завернул пистолет в тряпку и убрал за пазуху. Обшаривать русского было бесполезно, штрафники в разведку ничего бумажного не брали.

***

… Аграфена Ивановна накрыла горячие калачи и булки чистым полотенцем и, убрав баночку с маргарином и гусиное перышко на веранду, села у своего окна, привычно разглядывая раскинувшийся ниже золотой горки поселок.

Смеркалось сегодня как-то по-особенному медленно. Вдруг представился Исай, возвращающийся с шахты домой. Вот-вот скрипнет калитка, и его шаги застучат по старым доскам крыльца. Затем дверь растворится, и он медленно, чинно войдет в избу. Снимет старый свой картуз и посмотрит ей в глаза, так, как умел смотреть только он. В какой-то миг ей послышалось, как калитка скрипнула, и рука боязливо сжалась. Груша опустила глаза на ладонь и увидела в своих пальцах колосок. Он почему-то стал теплым и вновь позеленел. Слезящиеся глаза её видели, как пустые коробочки вдруг наполнились тяжелым семенем, а усики стали мягкими. Вот и на веранде стукнула дверь… Исай!..

В среду вечером Люда торопилась к Аграфене Ивановне, несла в авоське банку молока и немного конфет «Дунькина радость», квадратики такие, с повидлом, к чаю. Дверь в домик оказалась заперта изнутри, и Люба, почувствовав неладное, вызвала больницу и милицию. Когда с трудом взломали дверь, то обнаружили бабу Грушу, окоченевшую, на стуле у окна. В руке старушка сжимала старый-старый колосок, зернышек в колоске уже не было…