Спать не до сна.

Бессонницей в темноте томимым не проснуться, а с обидой на медлительность часовой стрелки двух ночи еле дождаться.

Заранее прищурясь, зажечь свет.

Споро одеться тепло. Закинуть ружье за спину. Погоном спереди поперек и косо. Испытать свободу рук.

Трижды проверив, опустить в карман два патрона и фонарь.

Задев притолоку и дверью скрипнув, выйти на крыльцо.

Немного постоять, тишину слушая в освежающей теми, словно на вкус пробуя.

Яркости и четкости мелких звездных дыр небосвода подивиться. Тщетно поискать какую-нибудь систему в надголовных узорах осыпей светящейся дроби.

«Жаль, в школе астрономию не учил. А ведь где-то там есть меткий Стрелец. Это ведь ее знак. Интересно, а сейчас она с кем-нибудь или одна?»

Вдохнуть глубоко раз-другой, всю звездную ересь мира в себя впуская.

Пальцы скрестить.

Дунуть на неправильный лунный блин.

Сплюнуть через плечо, где нет торчащих стволов.

«Тьфу-тьфу-тьфу! Сегодня уж точно повезет!»

Шурша наледью на прошлогодней траве зашагать к соседу.

Стукнуть кулаком в дверь и услышать: «А я и не сплю давно. Сейчас».

Еще подождать чуть, слушая звук надеваемых сапог. Молча пожать сухую ладонь и мелким шагом пристроиться сзади.

За пять минут со всей поддевкой промокнуть от пота.

Скользить замерзшими пальцами левой по ружейному погону.

Бережно хранить теплую правую в кармане.

Поменять руки на ходу.

И еще раз, через некоторое время, покалыванием от холода правую ощутив.

Идти, не останавливаясь ни на секунду.

Аккуратно ступать в темном беззвучии леса.

Стараться попасть в след.

До рези следить из-за мутных от влаги очков за прыжками густо желтого фонарного пятна впереди идущего.

Одновременно с напарником остановиться.

Да вот же оно, то самое болото!

«Можешь перекурить. Там нельзя. И разговаривать тоже. Когда дойдем, я дам знак. Руку подниму. Ты встанешь, а я пройду вперед».

Спиной ощутить мокрый холод одежды.

С трудом расправить застывшие пальцы.

Закурить, и обе руки спрятать в карманы.

Выдохнуть, вдохнуть и забыть опять выдохнуть.

Вздрагивая, пересчитывать волны мурашек от щиколоток: «одна… вторая… третья…».

И сбиться.

И вдруг выдохнуть, выплюнув окурок в полсигареты.

И закашляться.

И звука исторгнутого воздуха испугаться до сердцебиения.

Стиснув зубы, дать себе слово впредь даже дышать тихо.

И посмотреть на часы.

И удивиться тому, что шагали только сорок минут.

«Готов? Пошли опять. Только не шуми».

Идти по хрустящему, потом по мягкому, потом по хрустящему сверху и мягкому внутри, а потом по хрустяще-мягкому и присасывающе-мокрому.

С ненавистно громким «чавом» вытаскивать сапоги.

Особенно наглеющий левый.

Струйки пота на щеках.

Но все равно идти. Уже без фонаря.

Ломотой окружья головы ощущать севшую от телесной влаги фуражку.

Внимательно следить за впереди идущим.

Болью мокрого лба чувствовать бритву ночного ветра.

Стоп! Он поднял руку. Здесь!

Прислониться к дереву и застыть, внимая удаляющимся «чав-чавам» напарника.

В занавесом опустившейся тишине часто замигать, подивившись шуршащему звуку смыкания ресниц, а после заметить равномерное движение одной из звезд.

«Станция. Космическая станция. Или спутник. Крупный искусственный спутник Земли. В небе всегда есть признаки жизни. Небо - это первичная жизнь. А вода вторичная жизнь, поскольку отражает небо».

От сучка, давящего на лопатку, отпрянуть, переступив. Опять ждать, разглядывая белеющие поодаль заплаты снега. Не увидеть, но почувствовать скорый рассвет.

Потрескавшимися губами больно улыбнуться, знакомые звуки приближающегося вальдшнепа услышав. Долго и бесполезно вглядываться в сторону замирающего «хорр-р».

Уже различать не только верхушки больших елей на берегу болота, но и контуры низкорослых сосенок вокруг.

Посмотреть вниз, увидеть собственные сапоги по щиколотку в воде утопленные и моховую кочку рядом. Переступить на твердое и вздрогнуть, трубное блеяние бекаса услышав.

Вспомнить о серных пробках в ушах, притупляющих слух.

«Зря не почистил. Может, из-за них вообще ничего не услышу».

Сухим языком по шершавому небу провес…

«Тэк».

И раз, и два, и три - просчитывать паузу, замерев всеми внутренними органами.

Больше нет. Наверное, показа…

«Тэк».

Опять? И раз, и два, и три. Ну, же! Еще! Пожалуйста!

«Тэк… тэк… тэк… тэк».

Четкости ударов метронома звонкой песни подивиться, подумав: «Проклятое курение! Только не кашлянуть! Будет ли смена частоты? Неужели, так и не распоется?».

«Тэк… тэк… тэк… тэк—тэк—тэк-тэк-тэктэктэк-чфи-ихрфш-чфи-и-и-ихрфшшш».

Глухое колено в песне услышав, наконец-то нормально выдохнуть.

И пойти, заметив направление.

Под глухое колено два шага.

Потом стоять под тэканье.

«Пой, пой! Только не молчи!»

Под глухое идти, а под звонкое стоять. Таков единственный закон, управляющий движением.

И повторять все это опять, опять и опять, в цикле ходьба-остановка постепенно сливаясь с окружающим миром.

И наконец-то ощутив себя полностью растворившимся в лесном утре, когда каждая молекула человеческого тела сумела образовать прочные связи с сосновыми хвоинками, чешуйками коры, крупинками снега, почувствовать, что ручеек песни окреп, что теперь это уже река, поток, вселенское истечение звуков, что они уже самодостаточны и никогда не остановятся, что уже нет никакого направления, нет уже никакого закона движения, отменить себя напрочь как телесное существо, поскольку и звонкое «тэк», и глухое «чфи-ихрфш» настолько перемешались с насыщенным кислородом морозным воздухом, что слились в единую атмозвукосферу, которая растеклась вокруг и заполнила все окрестности мохового болота…

И молнией ожегшись, понять: «здесь!»

Подняв голову, увидеть на березе в пятнадцати шагах почему-то очень плоскую, словно вырезанную лобзиком из фанеры, неподвижную темную фигуру.

«Со времен мамонтов такой же. Древен как мир».

Заметив какое-то движение на груди фигуры, сделать еще несколько безрассудных шагов.

«Господи, да это же перья топорщатся у него, когда поет! Как похоже на женскую грудь! Ее грудь, вершинками смотрящая в небо».

И внезапно ощутить себя опять в теле, вздрогнув после отчужденно сухого выстрела. Чужого выстрела.

Сторонними глазами наблюдать, как с обрывом песни фанерная фигура приобретает объемные очертания женских бедер, как растет и растягивается ложбинка позвоночника посередине спины, как наливаются полушария ягодиц, как вздымаются вслед за последним вздохом бывшие только что перьями, а теперь розовые соски, и…

А потом все только что отчетливо виденное сворачивается, скукоживается в бесформенный ком, и ком этот, словно в замедленном кино, нехотя ломая березовые ветки, падает почти к ногам.

Сесть на корточки и увидеть судороги чешуйчато-замшелой когтистой лапы, и глаз, затягивающийся мутной пленкой, и густеющую капельку темной крови на огромном грязновато-желтом, чуть облупленном по краям клюве…

«Так чего же ты не стрелял? У тебя-то позиция была лучше».

Прямо над ухом услышать голос напарника.

После долгой паузы ответить «не знаю», подумав, что на свете есть некоторые вещи, на объяснение которых все равно никогда не хватит слов в любом, даже самом многообразном, языке.

«Это был твой глухарь».

«Это был не глухарь. Это была она».

«Че-еего? Совсем с горя опух. Погляди-ка, килограмм на шесть потянет глухарище. Я стрелял-то потому, что думал ты в другую сторону пошел. Заплутал немного. И тут он распелся. А по всему получается, конечно же, что это твой глухарь был. На, держи патрон. А его я в сетку положу и за спину закину. Пошли же».

Машинально убрать в карман протянутый патрон.

«Почему его в сетку? Ее не его. Это ведь была она, точно она, та, чей одинокий небесный знак Стрелец…»

И всю обратную дорогу, идя за напарником и глядя на глухаря, вместо большой птицы видеть так неожиданно опавшее женское тело, теперь запеленатое в сетку, и при этом чувствовать себя воскресшим и обновленным, без устали повторяя: «пусть, пусть, пусть… пусть не добыть глухаря поющего, но зато насладиться стократ одиночеством, нет, не своим, а ее, только ее казалось бы недоступным одиночеством».