Живописец Жора долгое время жил в холоде, голоде и бедности.

Лишь тяга к искусству грела его в старом деревянном флигеле, среди сквозняков и голодных тараканов.

Дни и ночи напролет Жора маслом переносил репродукции картин известных художников на холсты.

Он «набивал» руку, учился у мастеров.

В конце концов, Жоре удалось почти в совершенстве овладеть  техникой великих живописцев.

И приемы фламандской живописи, и нюансы барбизонской школы, и многие-многие прочие секреты мастерства стали ему близкими, понятными и простыми.

Жора стал настолько удачно подражать Рубенсу, Хальсу, Рембрандту и другим, что порой знакомые, рассматривая фотографии Жориных произведений, не могли отличить их от репродукций оригиналов.

Особенно Жоре удавались женские ручки с картин Яна ван Эйка.

Жора освоил технику наложения искусственных кракелюр и стал зарабатывать на жизнь тем, что продавал копии картин известных мастеров.

— Ах, какие чудесные ручки! — восклицал очередной покупатель, рассматривая образцы Жориного творчества и посасывая сигару. – Хочу, чтобы и на моей картине были такие ручки.

— Сделаем, конечно, — отвечал художник и с блеском исполнял обещание.

Такие эксклюзивные работы были, конечно, отнюдь не дешевы, но почему-то многие обеспеченные люди хотели видеть у себя в доме рембрандтовскую Саскию с ванэйковскими руками.

В жизни Жоры наступил период безбедного существования.

Он купил новый дом, построил собственную мастерскую, пил дорогие напитки, ел деликатесы, купил большую белую машину и содержал белокурую длинноногую любовницу.

И все было «пучком». И жизнь вроде бы наладилась.

Но как-то солнечным весенним утром Жора проснулся у себя в мастерской и, не вставая с дивана, оглядел очередные копии на продажу.

На холстах в беспорядке наличествовали овощи: декольтированные женские груди стали репами, носы на лицах превратились в морковки, мужские усы напоминали иссиня-черные баклажаны, а пряди женских волос петрушку и укроп.

«Что это? Что это за сад-огород? О, до чего я дошел! Какой кошмар!» — подумал художник, а потом встал, оделся, достал брусок, остро наточил нож, снял свои картины с подрамников и начал резать красочные холсты на длинные плотные ленты.

Сопротивляясь, грунтованная ткань трещала под оточенным лезвием, лоб художника покрылся бисеринками пота, но он упорно продолжал свою работу.

Затем Жора сложил из мохрящихся разноцветных кусков кучу посередине мастерской, примял ногой, зажег, а когда пламя занялось,  и от горящих красок пошел чад, то вышел на улицу подышать свежим воздухом.

И надо же было так случиться, что прямо рядом с домом его сбила пожарная машина, вызванная бдительными соседями.

Сбила под звуки сирены.

Потерявшего сознание Жору отвезли в больницу.

Там его прооперировали — откачали целый таз крови (обломок ребра проткнул легкое), наложили гипс на ноги и руки (переломы конечностей, но позвоночник цел), перебинтовали и отправили в реанимационную палату.

Долеживать.

Ведь после операции художник впал в коматозное состояние.

Снаружи он был бледный, немой и забинтованный.

Но дышал.

Лекарства из пузатых капельниц втекали в неподвижное тело.

Никелированный аппарат полупрозрачным шлангом через нос подавал Жоре кислород.

А внутри себя Жора находился на подводной лодке в океанских глубинах.

Та подлодка была очень просторная.

И совершенно безлюдная.

Жора бродил по гулким коридорам, откручивал большие скрипящие колеса на дверях, заходил в  просторные каюты и кубрики, заглядывал под кровати и за металлические шкафы.

Вокруг царило запустение.

Лишь эхо без устали повторяло звуки шагов.

Мимо иллюминаторов, на фоне меняющихся пейзажей дна, проплывали какие-то грустные цветастые рыбы.

«Экзотика, отика, тика», — реверберировало эхо в пустынных отсеках подлодки.

И водоросли, плоские водоросли струили свои волнистые нескончаемые полотенца, сверкающие в рассеянном свете прожекторов подводного аппарата.

«Ламинарии, инарии, нарии», — развлекалось эхо.

Но это было внутри.

А снаружи художник все равно был бледный, немой и неподвижный.

И так было долго. Очень долго. Несколько месяцев.

Там — неподвижно лежащее тело, а здесь — бесконечные прогулки по безлюдной подводной лодке.

Но однажды, открыв  очередную дверь, Жора обнаружил в тесной каюте господина, лицо которого было скрыто тенью цилиндра на голове.

Господин кивнул и сделал рукой приглашающий жест.

— Здравствуй, живописец. Не желаешь ли сыграть?

Посмотрев на стол, Жора увидел, что там расставлены черные и белые округлые фигуры, напоминающие одновременно и предметы сервиза, и внутренние органы человеческого тела.
Сахарницей-пищеводом стояла ладья, сердце-супница было ферзем, прикрывавшимся печенью-конем, кофейник-желудок соответствовал королю,  многочисленные то ли чашки, то ли почки, были расставлены на позициях пешек.

Да и само игровое поле на столе было странным.

Оно было круглым.

Черные и белые поля, чередуясь, сходились дорожками от краев к центру плотной скатерти.

— Это эллиптические шахматы, — объяснил хозяин каюты. — Игра всех игр. Здесь нет прямых углов. Тотальная замена на тупые и острые. С краев трапеции становятся ромбами в центре. А ромб – это просто остро заточенный эллипс. Поэтому они и называются «эллиптические».

— Но я не знаю правил игры, — засомневался художник.

— А правила те же, что и в простых шахматах. Цель игры — дойти до центра поля. Ну, где ромбы. И тогда они превратятся в эллипсы.

Жора вопросительно посмотрел на господина.

— Ах, да, — продолжил тот, — тебя, наверное, волнует вопрос "чего ради?". Чего ради, ты будешь играть со мной? Ответ простой: будем делать ставки.

— Так у меня же ничего нет.

— Ошибаешься, Жора, — в тени широкополого цилиндра сверкнули глаза собеседника. — У тебя есть талант.

Художник подумал, что в данной ситуации талант совсем не помогает. Что талантливому, что бесталанному вечно скитаться на подлодке. Все одно.

— Давай так. Если выигрываешь ты, то талант остается с тобой даже после выхода отсюда, — страстно шептал визави в головном уборе, —  а если  верх одержу я, эллипсы будут моими, и талант заберу навсегда.

Было видно, что господину очень хочется сыграть.

А Жоре уже порядком надоела эта скучная подводная лодка.

— А, ладно. Согласен, — художник присел на свободную табуретку, привинченную к полу около стола. — Сколько партий?

— Всего одна. Но помни, что о пространстве и времени мы с тобой не договаривались. Играем только на талант.

Жора, конечно, удивился (причем тут пространство и время?), но  кивнул с умным видом.

Игра в эллиптические шахматы началась.

Сначала живописец проигрывал.

Господин в цилиндре довольно потирал руки.

Дело заключалось в том, что при перемещении любой фигуры, трапеции-ромбики, над которыми ее проносили, выдавливались из игровой плоскости и становились объемными фигурами.

Когда делал ход господин в цилиндре, то трапеции-ромбики приобретали вид организованных многогранников. На доске при этом сверкали плоскопараллельными гранями четкие додекаэдры, икосаэдры и даже октаэдры.

Когда же наступал Жорин черед передвигать фигуры (он делал безукоризненные с точки зрения шахматной теории ходы, но что толку!), то на круглом поле рождались всего лишь трудно идентифицируемые предметы, отдаленно напоминающие толстые, лопнувшие сардельки.

Лишь один раз, когда живописец делал рокировку (кофейник и сахарница, из пищевода в желудок), под аналогом ладьи вяло заворочался и вяло сверкнул янтарный параллелепипед с обломанными гранями.

Но это произошло только один раз за всю партию, и при этом художнику показалось, что партнер его как-то внутренне напрягся, насторожился.

Казалось, что проигрыш неминуем.

В эндшпиле Жоре осталось сделать последний допустимый ход сердцем-ферзем.

Сделать, и признать свое поражение.

Господин напротив довольно потирал края цилиндра.

Живописец протянул руку к доске.

И тут он вспомнил, как в детстве заблудился в лесу, и несколько часов плутал, продираясь сквозь заросли летне-зеленого бересклета. А потом как-то вдруг, словно вывалился из лесной мышеловки, оказался на берегу лесного пруда. 

Он стоял тогда на небольшом откосе рядом с кустиком, сплошь усыпанным белыми ягодами, и смотрел в темно-прозрачную воду.

Там, на небольшой глубине, лежали опавшие кленовые листья, хотя самих кленов поблизости и не было. Незаметное внутреннее течение чуть шевелило увеличенные водяной линзой резные края листьев. Казалось, что они невесомы, и не вода омывает, а ветерок обдувает их со всех сторон, они должны, просто обязаны летать, но что-то мешает им. 

Маленький Жора опустил руку в обжигающе холодную воду, ухватил невесомую красоту, чтобы освободить ее от водного плена, но достал всего лишь горсть прелого, дурно пахнущего, жирного перегноя, с которого стекала темная жижа. А внизу, где только что листья плясали своими желтыми кружевами удивительный танец, беспокойными спиралями взмучивались грязные струи.

Жора отбросил в сторону неприятный комок, вытер руку о штаны и посмотрел на противоположенный берег.

Дело было утром, и ночной туман еще не сгинул окончательно, а сконденсировался на иголках изморозью искрящейся под солнцем влагой. Сплошной стеной, словно бисером замерзших капелек покрытые в первый морозец после оттепели голубели ели. Посередине между елями зияющей манящей щелью светлел спасительный проход, и начиналась новая дорога...

«Чудов овраг. Я тогда вышел к Чудову оврагу» — вспомнил Жора, сидящий на жестком металлическом табурете.

Господин напротив довольно потирал цилиндр.

Живописец, встряхнул кисти рук, словно избавляясь от капелек лесной воды, и, вопреки всем логическим построениям, приподнял над доской не сердце-ферзя, а легкое-ладью.

И  оба ромбика, черный и белый, под переносимой фигурой ожили и задвигались.

Сначала плоские черно-белые заплатки приподняли  остроугольные края над плоскостью и свернулись в маленькие трубочки.

Потом приподнялись центральные части ромбиков и оцветились.

Образовались два угловатых радужных седла. Одно с черной окантовкой, а другое с белой.

Затем седла округлились, приобрели объемную толщину, развернулись, радужные пятна на них побежали, закружились в танце, заблестели, прильнули друг к другу, слились, стали расти, и вот уже над доской переливался гигантский гиперболоид вращения.

По его поверхности разбежалась сеточка пульсирующих кровеносных сосудов.

А затем этот лакированный гиперболоид выпустил округлые ножки и начал втягивать в себя многочисленные многогранники, созданные во время игры Жориным противником.

Ромбы на игровом поле округлились и начали превращаться в эллипсы.

Стало ясно, что живописец выиграл партию.

Господин снял и аккуратно положил на стол свой старомодный цилиндр.

Оказалось, что у него соколиная голова.

— Ты выиграл, живописец. Талант остается у тебя, — произнесла голова хищной птицы. — И помни всегда, что ты победил Князя Альтернативы!

И все исчезло.

Коматозное состояние закончилось, и живописец очутился в новом месте, в новой жизни.

В этой новой жизни первое его имя было совсем не Жора, а Сальвадор,  второе же ему дали...

Или Дали?

Но в тот момент, когда оба имени совпали в одной точке пространства, то далеко-далеко, совсем в другой временной точке,  дыхание пациента в реанимационной палате остановилось.