Тушью можно чертить геометрические фигуры, можно рисовать и писать красивые и нужные слова. А можно и уничтожать лишнее.

Некоторые слова в тексте на пожелтевшем листке в клетку мелким убористым почерком были замазаны толстым слоем черной туши.

«Здравствуй, дорогой Виталий!
Мне <…> только одно письмо. Я решил написать тебе. Постараюсь быть краток. Сэкономлю бумагу на курево. Надеюсь, письмо все-таки дойдет. Сейчас я нахожусь в <…>. Сильно болит в правом подреберье. Доктор наш, типичный Ионыч, сказал, что у меня подозрение на <…>. Мне, наверное, будут делать <…>. Здесь, в местной <…>. Как ты, наверное, уже знаешь <…> мне не изменили, несмотря на <…>. Значит, я буду здесь <…> лет, полный <…>. Теперь это мое место отдыха. И амнистия мне не <…>. Значит, есть время. Вернее, его слишком много. Я могу предаваться воспоминаниям сколько угодно. Ты помнишь наше детство? Пристань Кейлудскую на реке Кильмезь? Ее, наверное, уж нет, деревянный настил наверняка сгнил… Но остался песок на берегу, краснокожие сосны и липы в три обхвата на берегу. Деревья верхушками в небе. Помнишь, как мы, удрав из дома, по ночам лучили рыбу? Закрыв глаза, я отчетливо вижу стайки свиязей, спугнутых неловким движением весла. Как они рассекают крыльями предрассветный туман. И далекий крик выпи, и блеяние бекасов над головой, и первый перестук дятла – все это отчетливо звучит у меня где-то за затылочной костью. И вместе с болью в подреберье мешает заснуть… Закроешь глаза, и видишь догорающий костер на берегу. Поседевшие угольки, в круге из росистой обожженной травы. И сколько было у нас долгих ночных бдений вместе с паромщиком? Бородатый Трапезников, помнишь его? Цыганского вида, который знал наизусть всю классическую поэзию. Забавный старик! Ведь он заканчивал Казанский университет еще до <…> года. Помнишь, как Трапезников читал нам Вергилия на латыни, а потом переводил? Он мог… Мы слушали тогда, пацаны, несмышленыши, завороженные волшебством римских слов, тревоживших ночную тишину. В тех строках поэт назвал Таррагону «лучшим местом для отдыха». Здесь хорошая библиотека. Нам можно пользоваться справочниками и энциклопедиями. Я прочитал все про Каталонию. Теперь знаю и историю, и географию, и даже экономику. Как бы мне хотелось увидеть ту лучшую землю! Как бы мне хотелось отдохнуть там! Посидеть вечером на берегу теплого моря. Но, боюсь, что <…>. Ты понял меня, брат? Хорошо, что мы близнецы.
Валерий».

И поперек вымаранного текста синяя печать «политзаключенный».

К письму приложена расписка, отпечатанная на пишущей машинке с западающей буквой «о».

«Шестнадцатг августа дна тысяча девятьст девянст пятг гда выдан Гндыреву Виталию Валерьевичу сгласн дкументам реабилитации Гндырева Валерия Валерьевича (умершег десятг сентября дна тысяча девятьст срк седьмг гда в заключении) письм, хранившееся в архивах медицинскг пункта тюрьмы № 2 УФСИН Владимирскй бласти».

***
Плоский гномон, похожий на окаменевшую маховую часть крыла хищной птицы, отметил своей вязкой тенью шесть вечера на массивном монолите циферблата солнечных часов.

Развалины амфитеатра времен Пунических войн зияли и щерились многочисленными беззубыми ртами-провалами в стенах. Когда-то здесь все было отделано мрамором, белым, розовым, черным, однако теперь остались лишь обломки песчаника, и казалось, что сейчас полуразрушенные арки и осыпающиеся трибуны беззвучно кричат о людях, давным-давно публично отдавших здесь свои жизни для увеселения римлян.

О, сколько гладиаторов и первых христиан окропили своей кровью эти потрескавшиеся плиты! Они погибли, большинство мучительной смертью, однако обработанные рабами минералы запомнили и сохранили последние стоны. Густые тени от массивных камней, словно многократно воскресающие пятна крови, тут и там зловеще напоминали о крайне малой цене жизни в древности.

Да, не зря для созерцания мучений человеческих создавались огромные сооружения. Именно в таких условиях гражданин ощущал себя равным богам. Всесильным. То есть, приобщался к величию Империи.

Впрочем, и дикие иберийские племена, которым изначально принадлежали эти земли, и завоеватели-римляне, так легко распоряжавшиеся чужими жизнями, да и сама Империя, апробировшая на своих гражданах, а потом подарившая современному миру омытые кровью законы, уже давно ушли в небытие.

Шел первый год двадцать первого века.

Как всегда солнечная весна входила в Каталонию со стороны моря.

Вяжущая, обволакивающая тишина изредка нарушалась звуками от автомобилей, проезжавших по раскаленной дороге вдоль побережья. Почти сразу же после исчезновения машин из поля зрения, потревоженные потоки горячего воздуха над асфальтом начинали смыкаться, чуть заметными неровностями плотностей напоминая движения струй сахарного сиропа в воде, и, пока гул двигателей затихал вдали, патина суровой вечности успевала опять плотно укутать древние развалины амфитеатра.

Сразу за дорогой начинался пляж, а дальше – неровная кромка прибоя, плавно изгибавшаяся под слегка опушенными пеной язычками волн, лениво лижущими песок.

Еще дальше от берега, уже на рейдовой глубине, два рыболовных корабля, почему-то забывшие об окончании сиесты, продолжали дремать на обозримой плоскости вод. Издали казалось, что они не настоящие, а искусно выточены из того же песчаника опытным кукольным мастером.

Две точные детские модели, приклеенные к серо-стальному бархату вечернего моря каким-то очень прочным клеем.

Две точки постоянства в быстро меняющемся закатном пейзаже.

А за близнецами-кораблями начинался серебристый тракт отражаемого водой света, настоятельно требовавший своим блеском сощурить глаза и уходивший прямо к оранжевому шару, который потихоньку подбирался к кажущемуся расплаву пейзажной плоскости там, где в перспективе смыкались воды и небеса.

Такой вид открывался с балкона Средиземноморья, венчавшего дальний от центра конец бульвара Старая Рамбла в каталонском городе Таррагона.

– Терра… Терра Таррагона, – шептали растрескавшиеся губы старика, сидевшего в тот весенний вечер на балконной скамье в бельведере над откосом.

Солнце садилось… нет, скорее, оно наматывало на себя всю суетность мира, так представлялось пожилому человеку.

«Да, да, это не наше, заморское светило огромным клубком медленно и неумолимо наматывает на себя расплетающийся край ковра, отчеркнутого уже частично растворившейся кромкой горизонта».

И вдруг показалось ему, что там, вдалеке, на фоне бесконечности моря и неба, проявилось акварельными мазками знакомое лицо.

– Валера, брат!

Губы на далеком лице сложились в улыбку. Вот, вот! И левый глаз ненадолго сощурился. Словно брат подмигнул брату. Словно отражение поприветствовала свой оригинал.

– Валера, я все-таки добрался до него, до этого лучшего места, – старик сидел, оперев подбородок на руки, сжимавшие трость, и, сощурив влажные глаза, смотрел вдаль. – Я здесь. Ты слышишь меня, брат? Я добрался и встретил тебя!

И одинокая слеза радости медленно, с опаской огибая седые пеньки щетинок, начала спускаться по морщинистой щеке, совершенно не смачивая сухую кожу.

***
– Значит, сеньора утверждает, что умерший может быть ее отцом? – таррагонский полицейский достал из ящика бумаги, положил их на стол и вопросительно посмотрел на гостью.

– Паспорт, карточки, зажигалка, трубки. Все его. Именно этот сорт табака он курил.

– Сеньора русская?

– Да, я родилась в России, но вышла замуж за испанского подданного.

– О, сеньора очень хорошо говорит по-каталонски!

– Спасибо.

– Примите мои соболезнования. Однако придется пройти процедуру официального опознания. Конечно, когда Вы будете в состоянии.

– Я в порядке и готова это сделать сейчас.

– Я восхищен, сеньора! Вы мужественный человек! Итак, полное имя Вашего отца, пожалуйста. И гражданство.

– Виталий Валерьевич Гондырев. Россия. Приехал ко мне. Вот так, посетил «лучшее место отдыха». Я-то думала, у него суставы перестанут здесь болеть. Лучшее место отдыха, все-таки. Море, солнце, пляжи. Н-да…

– Простите, сеньора, а возраст?

– Отца? Одна тысяча девятьсот десятого года рождения.

– Девяносто один год?

– Да.

– А есть ли еще ближайшие родственники?

– Нет. Мама умерла три года назад. Еще... Был вроде брат близнец, но я его не знала. Отец изредка упоминал о нем. Говорил, что были похожи как две капли воды. Дядя мой, значит. Но он давно умер.

– Надеюсь, сеньора сможет подтвердить все сказанное документами.

– О, да! Все отцовские бумаги у меня... И завещание. Он завещал похоронить себя в Удмуртии, на берегу реки Кильмезь. Там прошло его детство. Последнее время он все время рассказывал про бескрайние синие поля льна, про липы в три человеческих обхвата, про священные сосны на берегу быстрой реки…

– Сеньора, я Вас умоляю, не плачьте! Вот платок.

– Спасибо… Скажите, а когда я смогу забрать его останки?

– Сразу же по окончании формальностей мы выдадим Вам тело. Не волнуйтесь, сейчас оно в полицейском морге. У нас хороший рефрижератор, сеньора. Лучший в провинции.

– Лучшее место для вечного отдыха…

– Простите, сеньора?

– Да это я так, про себя. Извините.

– Сеньора сможет пойти сейчас на опознание?

– Да-да, безусловно.

– Тогда, м-мм… Видите ли, сеньора, мне неприятно об этом говорить, но Ваш отец умер, сидя на скамейке, и… ну, в общем, слишком долго оставался в такой позе. Нам не удалось, м-мм, распрямить тело. Боюсь, м-мм, что хоронить его придется в сидячем положении. Впрочем, пройдемте в морг. Вы сами все увидите.